Пока направляемся в зал, где мне вынесут приговор, я не пропускаю ни одной детали, в частности лиц встречающихся на моём пути людей. Её не видно нигде. Будет, обязательно придёт, поддержит своим присутствием. Мне хватит её глаз, просто знать, что она где-то рядом.

Отец с Мишей суетились последнюю неделю, работали, искали лазейки, но всё осталось как прежде – без свидетелей им нечего мне предъявить. Мало ли что случилось с этим уродом, обдолбался и с лестницы свалился, я откуда знаю. Главное, продолжать гнуть свою линию – я его не трогал.

Сопровождающие меня менты заводят в какой-то кабинет, усаживают на стул и остаются стоять рядом, пока нас не позовут. Несмотря на уверенность, что всё пройдёт отлично, нога нервно дёргается, и, прижав стопы к полу, упираюсь локтями в колени, опустив голову на сцепленные и заключённые в наручники руки.

Время тянется катастрофически медленно, и когда наконец за нами приходят, я глубоко вдыхаю и выдыхаю. В зале суда меня закрывают в «камеру» из железных прутов и снимают наручники. Осматриваюсь, замечаю отца, адвоката, мужика с женщиной, которые прожигают меня ненавидящими взглядами, и, заметив напротив меня у противоположной стены Воронцова в инвалидной коляске с пожелтевшими следами от сходящих синяков, делаю вывод, что эти двое – его родители.

Инвалидная коляска, ну что за тупость, я конечно, силу не рассчитал, но не настолько, это всё на показ, чтобы выставить меня отбитым на голову уродом. Хотя урод тут один, и в данный момент он мне лыбится из-под мудатских усов.

– Всем встать, суд идёт! – раздаётся женский голос.

– Слушается дело… – и бла-бла, неинтересно мне всё это, меня волнует, где моя девочка.

Уже конкретно тревожит её отсутствие, и в голову лезут всякие страшные мысли.

К трибуне вызвали Макса, Лохматого и даже врачей из приюта, ещё работников моего автосервиса и администратора ночного клуба. Все как один твердили, какой я хороший, как забочусь о своих людях, помогаю, если у них какие-то проблемы, и какой я добрый, что чужими детьми занимаюсь.

Всё идёт просто шикарно, никаких больше сомнений, что отсюда я уеду домой. Истец бесится, вижу, как сжимает кулаки, замечаю, как на него смотрит Воронцов-старший, отмечаю отца, бросающего довольные взгляды на меня.

– Истец вызывает последнего свидетеля, – проговаривает мужик, встав из-за стола. – Ефимова Алёна Алексеевна, – припечатывает так, что у меня сердце пропускает удар.

Почему? Почему она свидетель с их стороны?

Мы с Мишей переглядываемся, он пожимает плечами, отец непонимающе на меня смотрит, мол, что за херня, твоя же девка. А у меня в ушах звенит от напряжения, когда моя хрустальная девочка перебирает ногами к трибуне, смотря исключительно вперёд.

– Представьтесь, – обращаются к ней, даже не отметил, кто именно.

– Ефимова Алёна Алексеевна, – её голос дрожит, но от этого он не менее сладок, словно мёда мне в уши налили.

– Вам знаком подсудимый? – спрашивает её истец.

– Знаком, – кивает, едва дёрнув головой в мою сторону, но толком не посмотрев на меня.

– С пострадавшим вы тоже знакомы? – продолжает мужик.

– Учимся в одном институте, – кивает моя девочка.

– Что вы можете сказать о Воронцове Матвее? – задаёт вопрос, и я тихо фыркаю.

Что о нём говорить? Урод, по которому тюрьма плачет, учитывая, сколько всего его отец прикрыл.

– Обычный студент, вежливый, неконфликтный…

– Что ты несёшь? – кричу, в ахере от её ответа, и она вздрагивает, но на меня так и не смотрит.

– Подсудимый! – бросает на меня предупреждающий взгляд судья.

– Где вы были двадцать девятого мая этого года в четырнадцать тридцать? – спрашивает истец, а у меня сердце колотится, как сумасшедшее.

– На парковке университета, у нас лекция закончилась раньше, и я шла домой, – быстро проговаривает, будто её гонят.

– Вы видели пострадавшего или подсудимого?

– Видела, – кивает, сглатывает, отсюда вижу, как мелко у неё руки трясутся. – Давид приехал, вышел из машины и напал на Матвея, – режет без ножа своими словами.

– За что? У них завязался конфликт? – допытывается истец.

– Нет, – мотает головой. – Ни с чего, Давид вышел, ударил Матвея, тот упал, и Давид продолжил его избивать.

– Что было дальше? – слышу сквозь шум в ушах.

– Я вызвала скорую и уехала, – отвечает эта сука.

– Вы считаете подсудимого виновным? – какого-то хрена задаёт этот вопрос.

– Да, Грозный Давид Тимурович напал на Матвея просто потому, что он неадекватен, – подняв голову, твёрдо заявляет и набирает воздуха в лёгкие. – При нашем знакомстве он мне тоже угрожал, накачал наркотиками, вывихнул мне руку и несколько недель преследовал, – выпаливает, смотря на судью.

Сука! Какая же сука! Как ты так можешь? Ты ведь знаешь, зачем и как, да, мудаком был, но… блядь! Я тебе душу открыл, впустил тебя в свой мир, в тот, где я был ещё ничего не понимающим ребёнком. В любви же признавалась, замуж за меня согласилась выйти. Что за херня, Хрустальная?

В груди болит, словно кто-то ножницами сердце покромсал. Ощущения двоякие – хочется свернуть ей шею, и в то же время обнять и спросить за что.

– Подсудимый агрессивный человек? – вырывает из мыслей голос истца.

– Очень агрессивный, я была свидетелем, как он избивал людей, в том числе своих друзей, – продолжает медленно меня убивать.

– Какого хрена? – не выдерживаю, срываюсь к прутьям, впиваясь в них пальцами. – Что ты делаешь? – ору на весь зал, но она будто не замечает, не слышит.

– Подсудимый! – рявкает судья, и сержант бьёт по прутьям дубинкой, заставляя вернуться на место.

Дальше я не слышал, что происходило в суде, я смотрел только на неё. А она словно статуя сидит на стуле, не реагируя ни на что, только дышит судорожно, вижу это по вздымающейся груди.

– …Грозный Давид Тимурович приговаривается к одному году лишения свободы без возможности досрочного освобождения, – доносится до моих ушей, и крышу срывает к хренам.

– Беги, Хрустальная! – рычу, прожигая её взглядом, полным ненависти. – Беги, сука, как можно дальше, и молись, чтобы я тебя не поймал, – злость так и плещется, и стоит ей на меня посмотреть впервые за этот чёртов день, как я понимаю – выйду и мокрого места от неё не оставлю.

––

Конец первой часть