– Видишь, насколько звучание изменилось? – сказала Анджела. – Гораздо свободнее. Вот так и отрабатывай. Для надежности пока что придерживай подбородок. Это просто привычка. От нее можно избавиться.

На этом она меня отпустила, и я стала надевать пальто.

– Кстати о дурных привычках, – сказала она, – как там твой джаз?

Анджела относилась к джазу крайне пренебрежительно. Когда я пела по-английски, она с ликованием набрасывалась на каждое слово, которое я произносила даже с легким намеком на пропуск «Т» или американский акцент.

– Вот видишь? – говорила она. – Это все твой джаз!

– Не так уж много я его и пою, – ответила я. – Пару раз в неделю. Все в порядке, я держу руку на пульсе.

– Это только если ты поешь с правильной техникой, а не мурлычешь в микрофон. Вот возьму и нагряну с проверкой: зайду как-нибудь без предупреждения и сама послушаю. Может, заодно твоего кавалера повидаю.

Макс Анджелу очень занимал: она постоянно спрашивала, как развиваются наши отношения. А я только рада была о нем поговорить. С Лори это было трудно, потому что ее интересовало только плохое. Негатив она просто обожала. Мы могли целый вечер во всех подробностях обсуждать, почему он не говорит о жене – ты хочешь сказать, о бывшей жене, поправляла я; ну нет, по закону она никакая не бывшая, возражала Лори, – или почему он не ответил на последнее мое сообщение. И хотя эти разговоры меня увлекали, после них я чувствовала себя жалкой. Я говорила: «Я тебе рассказываю только плохое, потому что чужое счастье – это очень скучно». И она отвечала: «Да-да, конечно, еще не хватало о хорошем, пожалей меня». Если только под «хорошим» не подразумевался секс.

– Он мне не кавалер, – сказала я.

– Не кавалер? А кто же?

– Сама не знаю. Все сложно.

– Черт бы побрал этих мужиков! – воскликнула Анджела. – Любят все усложнять, да? Ну что поделаешь – личная жизнь у артистов всегда непростая. Просто смирись с этим. В любом случае от него есть польза, на мой взгляд. Ты стала держаться увереннее. И голос звучит просто великолепно.

– Спасибо, – отозвалась я. – Но вряд ли вам удастся в обозримом будущем с ним встретиться.

– Посмотрим.

В метро я спустилась в самый час пик. Толпы в подземке всегда напоминали мне об упражнении, которое мы делали на занятиях по сценическому движению: ходили и бегали в очень тесном пространстве, стараясь не касаться друг друга. Иногда – с закрытыми глазами. «Инстинктивно чувствовать другого человека, – говорил преподаватель. – Насколько он далеко, какова его траектория относительно вашей. Это ключ к сценическому искусству». Но ключ к лондонскому часу пик состоял в отработке противоположного навыка. Надо было привыкнуть, что чужие люди к тебе прижимаются, и не реагировать. Игнорировать близость их тел.

Ноябрьские деньги почти кончились, но сегодня я еще не ела, поэтому зашла в «Сейнзбериз» в отдел с товарами по акции. Поначалу я готовила кучу еды в воскресенье и дальше ела ее целую неделю – но супруги П. были недовольны. Мол, мои здоровенные кастрюли занимают слишком много места в холодильнике. Но если я крутилась на кухне каждый вечер, это им тоже не нравилось, поэтому мой рацион становился все причудливее. Дешевая сытная еда – рис, макароны, кускус, – которую можно было приготовить на скорую руку, иначе явятся хозяева с вопросом, сколько я еще собираюсь торчать на кухне, и будут нависать над конфоркой, пока я не уйду. Кукуруза, горох, фасоль в банках. Любая уцененная еда, которая выглядела хоть сколько-то съедобно: сосиски в тесте, нарезанный салат в пакетиках, творог. Для меня это даже стало предметом гордости – я могу есть все подряд, не обращая внимания на вкус, лишь бы цена устраивала. Полноценно я питалась только с ним.

Я купила пирог по скидке и съела с остатками риса, который уже приобрел странноватый привкус. Помыв тарелку, я ушла к себе в комнату и стала отрабатывать фрагмент арии Русалки. Свет нигде не горел – я думала, что одна дома, – но минут через пять раздался стук в дверь, и на пороге появился мистер П. На нем были серые трусы и расстегнутая белая рубаха. Ноги у него были тощие, но все остальное – весьма плотное, и одежда липла к еще влажной коже.

– Извините, – сказала я. – Я думала, вас нет дома.

– Я пришел пораньше, – сказал он. – Дома никого, и мелькнула у меня мысль, такая вот мысль: ага, надо воспользоваться случаем! Надо воспользоваться случаем, раз никого нет, раз в кои-то веки тишина. Ведь это нынче такая редкость – вам ли не знать! Так вот, я решил: а приму-ка я ванну. Налью горячей водички, лягу, полежу от души, пока подушечки пальцев не сморщатся и вода не остынет, – ну знаете, прямо как в детстве. Ну, по крайней мере, у меня в детстве так было. И я наполнил ванну, и залез в нее, и лежал, никого не трогал. Я даже не слышал, как стукнула дверь, когда вы пришли, я просто лежал, и тут, и тут – и тут раздался этот вой, жуткий вой, и я сначала даже не понял, что это. Подумал, что это у соседей, может, какой-то бытовой прибор, может, они сверлить взялись – с них станется. Но вой не смолкал, а становился только громче и звонче – и тут я наконец понял, в чем дело. Это Анна, понял я, ну конечно! Это Анна поет.

– Я…

– Сначала я просто тихо лежал, лежал и пережидал, надеялся, что оно само кончится. Я думал: ну не может же это длиться долго, такой-то вой, это же дурдом какой-то, думал я. Это же просто, вы уж извините, бесчеловечно. Вы уж извините меня, милочка, но… Как есть, как есть. Но надеялся я зря. Вой не смолкал. Не смолкал, и все тут. Я пустил воду из крана. Засунул голову под воду, но все равно его слышал, и ведь даже мелодии не разобрать, – жаловался он. – Нет ее, нет как нет! Как так-то? Без мелодии!

– Это потому, что я пела одни и те же несколько тактов, – сказала я. – Извините, я…

– Вообще никакой мелодии! – воскликнул он. – И тут уж, сами понимаете, никакая ванна не в радость. Знаете это чувство – у вас так бывает? – когда вы вдруг понимаете, что такое ванна на самом деле. Что вы лежите в супе из собственных нечистот. И поэтому вода такая серая. И я вылез.

– Мне очень жаль, – проговорила я. – Но когда я снимала комнату, я предупреждала вас, что буду петь.

– Да, да. Но петь, знаете ли, можно по-разному! – заявил он.

– Ну… да. Наверное, вы правы.

Он принялся застегивать рубашку.

* * *

Через пару дней у нас с Максом было свидание. Он поинтересовался, как мои дела.

– Сегодня в метро ела сэндвич, – сказала я. – Время было обеденное – не час пик, ничего такого. Нормальное время для еды. Народу в вагоне было не слишком много, а я ехала с занятий на репетицию и понимала, что у меня вот эти двадцать минут – единственная возможность перекусить, другой просто не будет. И вдруг я замечаю, что тип, который сидит напротив, смотрит на меня чуть ли не с отвращением. А потом достает телефон, направляет на меня и фотографирует!

Прошло уже несколько часов, а я все еще злилась. Злилась на этого нахала, злилась на себя. Это было так мерзко. Меня унизили, а я даже ничего не сказала в ответ.

– Серьезно? – удивился Макс. – Ничего себе! Но зачем ему это?

– Понятия не имею. Наверно, он решил, что жующая женщина – отвратительное зрелище. Мужчины же, по-моему, вообще считают, что женщинам есть необязательно, а уж если без этого никак, то пусть хотя бы постыдятся делать это на людях.

Он рассмеялся.

– Да неужели? Так вот прямо и считают? Ну спасибо, просветила. Наверное, тогда ужинать сегодня не пойдем? Не хочу смотреть, как ты ешь, – такая гадость!

Макс смотрел на меня добродушно, словно мое негодование его умиляло.

– Между прочим, я не шучу, – сказала я. – Я не из головы это взяла! Есть целый сайт такой, или, по крайней мере, был. Мужики снимают женщин, которые едят в общественных местах, и выкладывают в интернет. Мол, пусть им будет стыдно. Посыл такой.

– Хорошо, – сказал он.

– Что значит «хорошо»?

– То и значит. Хорошо. Я тебе верю.

Но я видела, что на самом деле он не очень-то мне верит, и готова была убеждать его дальше, но он подозвал официанта. Я не стала больше возвращаться к этой теме, потому что он и так был в каком-то странном расположении духа. Держался холодно. Пил слишком много вина. Начинал рассказывать анекдот и останавливался на полуслове.

– А, ладно, ерунда, – говорил он. – Забудь.

Я пыталась к нему подобраться, но он меня не подпускал. Какую бы тему я ни затрагивала, она ненадолго занимала его, а потом он терял к ней всякий интерес. В конце концов идеи у меня иссякли. Я ничем не могла его увлечь. Вскоре мы собрались и ушли.

Едва мы переступили порог его квартиры, Макс сразу налил себе выпить. Я села на диван, но он садиться не стал. Подошел к окну. Вздохнул. Оперся на стекло. Между нами висела какая-то тяжесть – висела и никуда не девалась.

– Макс, – позвала я. – Что с тобой?

Он не обернулся.

– Чего? – буркнул он.

– Что с тобой? Что случилось?

– Случилось?

Я думала, он сейчас скажет: «ничего не случилось» или «с чего ты взяла», но тут раздался глухой удар – он треснул кулаком по стеклу, словно пытался вырваться отсюда, а потом повернулся ко мне и с шумом выдохнул.

– Осточертело, – отчеканил он.

Мне сразу вспомнились паузы за ужином, мои тщетные попытки заинтересовать его разговором.

– Что осточертело?

– Работа.

– Вот как?

– Задолбало все, сил нет, – вздохнул он. – Вот что случилось.

– Но почему?

– Почему? Ну как сказать, – проговорил он. – Временами я с удовольствием погружаюсь в свою работу, в ней есть своя прелесть, и иногда этого достаточно. Но бывают дни, как сегодня, например, когда я понимаю, как меня все достало. То, что я делаю, для большинства людей не имеет никакого значения в реальном мире. Ни на что ни черта не влияет. Я сегодня думал уйти. Честно. Даже не уволиться. А просто взять и уйти. Черт возьми, я не хочу посвящать финансам всю свою жизнь! В гробу я все это видал!

– А чего ты хочешь? Чем бы ты хотел заниматься?

Он ответил не сразу – сначала сходил на кухню, налил себе выпить. Каждое его движение было размашистей, чем нужно, – и тяжелая поступь, и то, как он громыхнул бутылкой о столешницу, – но голос оставался спокойным и холодным. Меня это напугало. Я никогда не видела его в гневе.

– Не знаю, – сказал он. – Сложный вопрос… Я никогда не знал, чем хочу заниматься. В этом-то вся и проблема. Я был в целом смышленым мальчиком без особых склонностей. И сделал то, что делают все в целом смышленые мальчики без особых склонностей, – пошел в финансы. А потом начался кризис, и все, уходить стало некуда. Нет другой работы.

– Но сейчас ты же можешь уйти?

Он продолжал, словно не слышал моего вопроса:

– Никогда не забуду один случай… Я тогда только начинал работать. Сидели мы как-то… Было, наверное, часа три ночи, и один из наших спросил: если бы вы решили совершить самоубийство, но при этом не выходя из офиса и ниоткуда не спрыгивая, что бы вы сделали? И знаешь, что самое удивительное? Что никого, кроме меня, этот вопрос не удивил. Складывалось впечатление, что все об этом уже думали. И у всех были готовы ответы. Тогда я понял, что надо уходить, и вот прошло… Сколько? Пятнадцать лет. Проклятье! Это было пятнадцать лет назад! И я по-прежнему занят тем же гребаным делом, к которому и душа-то никогда не лежала. Чтоб его!

Раньше он никогда не ругался, из его уст это звучало дико. Он произносил бранные слова с таким ожесточением, словно не просто пар выпускал, а на самом деле проклинал всё и вся.

– У тебя же хватит денег на некоторое время? – проговорила я. – Если ты уволишься и не станешь сразу искать другую работу? Так почему бы тебе не взять тайм-аут и не обдумать все хорошенько?

– Нельзя уходить в никуда, Анна. Это самоубийство.

– Ну, – отозвалась я, – если тебя это утешит, ни у кого из моих знакомых нет такой классной работы, как у тебя.