– Естественно, нет! Ты ab origine^[4] влюблен, прямо родился влюбленным. Влюбчивость у тебя природная.

– Да, любовь рождается вместе с нами.

– Я сказал не «любовь», а «влюбленность». Я сразу понял, что ты влюбился или, лучше сказать, увлекся. Тебе и рассказывать необязательно было. Мне это известно лучше, чем тебе.

– Но в кого? Угадай, в кого?

– Этого ты и сам не знаешь, откуда мне-то знать.

– Ну, может статься, ты и прав…

– А я тебе говорил! Если я неправ, скажи, она блондинка или брюнетка?

– По правде сказать, я не знаю. Кажется, что-то среднее. Такие, знаешь, волосы… каштановые.

– Высокая или низенькая?

– Тоже толком не припомню. Наверное, среднего роста. Зато какие глаза, друг, какие у моей Эухении глаза!

– У Эухении?

– Да, у Эухении Доминго дель Арко, что живет на проспекте Аламеда, 58.

– Учительница музыки?

– Она самая. Но…

– Да мы с ней знакомы. А теперь тебе опять шах!

– Но ведь…

– Шах, говорю!

– Ладно…

И Аугусто прикрыл короля конем. А партию в итоге проиграл.

На прощание Виктор закинул ему руку на шею, точно хомут, и шепнул вполголоса:

– Значит, пианисточка Эухения, да? Отлично, Аугусито, отлично. Победа будет за тобой.

«Ох уж эти уменьшительные, – подумал Аугусто, – эти кошмарные уменьшительные!» И вышел на улицу.

IV

«Почему уменьшительные – признак нежности? – думал Аугусто по дороге домой. – Может, потому, что любовь склонна преуменьшать свой объект? Я влюблен? Я – и влюблен! Кто бы мог подумать! Или прав Виктор, и влюбленность жила во мне изначально? Возможно, моя любовь просто определилась с объектом. Более того, именно любовь сотворила Эухению, извлекла ее из тумана творения. Если бы я пошел ладьей, он не поставил бы мне мат. А что есть любовь? Кто дал определение любви? Определившаяся любовь перестает быть таковой… Боже правый, почему алькальд разрешает вывески с такими корявыми буквами? Слоном я зря пошел… И как я влюбился, если по-настоящему с ней не знаком? Ладно, познакомиться можно и позже. Любовь предшествует узнаванию, оно же ее потом и убивает. Nihil volitum quin praecognitum^[5], как учил меня падре Сарамильо. Но я пришел к противоположному выводу: nihil cognitum quin praevolitum^[6]. Говорят, узнать означает потерять. Нет, потерять означает узнать. Сначала любовь, потом узнавание. Как же я не заметил, что мне вот-вот поставят мат? А чтобы полюбить, достаточно… чего? Предчувствия! Догадка, любовная интуиция, промельк в тумане. Потом картина уточняется, зрение проясняется, туман рассеивается каплями воды, градом, снегом или камнем. Знание – это камнепад. Нет, нет, туман, туман! И кто, кроме орла, способен парить в клубящихся облаках! И видеть сквозь них солнце, туманный свет.

Ох, орел! Какие вещи поведали бы орел святого Иоанна, что смотрит в лицо солнцу и слепнет в ночной тьме, и сова Минервы, что видит во мраке ночи, но не может взглянуть на солнце, улетающие – он с Патмоса, она с Олимпа, однако столкнувшиеся по дороге?

На этом месте Аугусто прошел мимо Эухении, не заметив ее.

«Узнавание происходит потом, – продолжал рассуждать он сам с собой. – Что это? Готов об заклад биться, что мою орбиту пересекли две мерцающие и таинственные звезды-близнецы… Она ли это была? Сердце говорит мне… ой, я уже дома, оказывается».

И он вошел в дом.

Отправившись в спальню, Аугусто взглянул на свою постель и сказал себе: «Один! Спать одному! Видеть сны одному! Когда спят вдвоем, и сон должен быть один на двоих. Таинственные флюиды должны объединить два мозга. А вдруг чем ближе сердца, тем разобщенней умы? Может статься, здесь обратное соотношение. Если двое любящих мыслят одинаково, чувства их противоположны; если же они охвачены взаимной любовью, каждый думает по-своему, возможно, строго наоборот. Женщина любит мужчину, лишь пока он думает не как она, точнее, пока он вообще думает. Посмотрим же на достопочтенных супругов».

По вечерам, перед тем, как отправиться спать, Аугусто имел обыкновение играть партию в туте со своим слугой, Доминго. Жена его, кухарка, наблюдала за их игрой.

Партия началась.

– Двадцать в червах! – нараспев сказал Доминго.

– Да неужели! – воскликнул Аугусто. – А что, если я женюсь?

– Ну и замечательно, хозяин, – отозвался Доминго.

– Смотря на ком, – решилась вставить слово Лидувина, его жена.

– Ну ты же замуж вышла? – перебил Аугусто.

– Смотря за кого, хозяин.

– Поясни.

– Выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть.

– Это, видимо, народная мудрость, источник…

– А какова она, будущая жена хозяина… – перебила Лидувина, испугавшись, что Аугусто сейчас выдаст целый монолог.

– Какова моя будущая жена? А это ты мне скажи. Давай-давай, скажи!

– Вы, сеньор, так добры, что…

– Не томи, говори прямо.

– Вспомните, как сеньора говорила…

При благоговейном упоминании о своей матери Аугусто положил карты на стол и застыл на миг, окунувшись в прошлое. Много раз его матушка, женщина кроткая и несчастливая, говорила ему: «Мне недолго осталось, сынок, твой отец зовет меня. Наверное, ему я нужней, чем тебе. Когда я покину этот мир и ты останешься в нем один, женись, женись, не откладывая. Приведи в дом хозяйку и сеньору. И не то чтобы я не доверяла нашим старым верным слугам, вовсе нет. Но приведи в дом хозяйку. И пусть она будет настоящей хозяйкой, сын мой. Сделай ее госпожой твоего сердца, твоего кошелька, твоего добра, твоей кухни и твоих решений. Найди женщину властную, способную любить… и управлять тобой».

– Моя жена будет играть на пианино, – сказал Аугусто, отмахнувшись от тоскливых воспоминаний.

– На пианино! А зачем? – спросила Лидувина.

– Зачем?.. Да ни зачем! Главная прелесть в том, что ни зачем оно не надо, ни для чего, черт побери, не служит. Я сыт по горло услугами…

– Нашими?

– Нет, что вы! А пианино служит, если служит… служит для того, чтобы наполнять гармонией домашний очаг, не то он прогорит в пепел.

– Гармония… а с чем ее едят?

– Ох, Лидувина…

Кухарка опустила голову, смутившись от его мягкого упрека. Так между ними было заведено.

– Да, моя жена будет играть на пианино, потому что она учительница музыки.

– Ну тогда играть она перестанет, – уверенно ответила Лидувина. – А иначе зачем ей замуж?

– Моя Эухения… – начал Аугусто.

– А-а-а, так ее зовут Эухения, и она учительница музыки? – уточнила кухарка.

– Да. А что?

– А живет она с дядей и тетей на проспекте Аламеда, рядом с лавкой сеньора Тибурсио?

– Именно. Ты ее знаешь?

– В лицо.

– Нет, не только в лицо, Лидувина, ты что-то еще знаешь. Скажи же мне, речь ведь о счастье и благополучии твоего хозяина…

– Она хорошая девушка, да, хорошая девушка…

– Говори уже, Лидувина! Ради памяти моей покойной матушки…

– Вспомните, что она советовала, хозяин. Кто там бродит по кухне? Кот, что ли?

Кухарка встала и вышла.

– Ну что, закончим партию? – спросил Доминго.

– Верно, Доминго, нельзя же бросать игру на полпути. Чей ход?

– Ваш, хозяин.

– Ну что же…

И снова Аугусто по своей рассеянности проиграл.

«Все-то ее знают, – думал он по дороге в спальню, – все-то с ней знакомы, кроме меня. Вот как любовь действует. А завтра? Что мне делать завтра? Впрочем, ладно, утро вечера мудренее. А сейчас спать!»

И он улегся в постель.

Но и там все думал и думал: «Дело в том, что я, сам того не понимая, смертельно скучал два года… с тех самых пор, как умерла моя матушка, святая душа. Да-да, бывает безотчетная скука. Почти все люди скучают, не отдавая себе в этом отчета. Скука – источник жизни, именно скука изобрела игры, развлечения, романы и любовь. Туман жизни источает сладкую скуку, кисло-сладкий нектар. Все эти повседневные, ничего не значащие мелочи, все эти приятные разговоры, которыми мы убиваем время и продлеваем жизнь, что это, как не сладчайшая скука? О Эухения, Эухения моя, цветок моей безотчетной жизненной скуки, приди в мои грезы, помечтай обо мне и со мной!»

Тут он уснул.

V

Он летел сквозь облака сверкающим орлом. На могучих крыльях сверкала роса, глаза пронзали солнечный туман, сердце дремало в блаженной скуке под броней груди, закаленной в бурях. Вокруг – тишина, сотканная из отдаленных звуков земли, а там, в небесной вышине, двойная звезда струит незримый бальзам. Тишину разорвал пронзительный вопль: «Ла Корреспондесия!..» и Аугусто ощутил свет нового дня.

«Сплю я или бодрствую? – задавался он вопросом, кутаясь в одеяло. – Я орел или человек? Что пишут в той газете? Что за новости мне принесет день? Может, этой ночью в Коркубионе случилось землетрясение? А почему не в Лейпциге? О, лирическая связь идей, пиндарический беспорядок! Мир – это калейдоскоп. Логичность ему придает человек. Искусство случая превыше всего. А потому поспим еще немножко». Он повернулся на другой бок.

«Свежая пресса!» «Уксус!» А потом экипаж, за ним – автомобиль и еще детские крики…

«Невозможно! – снова завелся Аугусто. – Круговорот жизни. И вместе с ней кружится любовь… а что есть любовь? Не выжимка ли из всего этого? Не самый сок скуки? Подумаем об Эухении, пора».

Он закрыл глаза и собрался думать об Эухении. Думать? Мысль начала таять, ускользать, а потом вдруг заскакала мелодией польки. Дело в том, что под окном спальни остановился шарманщик и заиграл. Душа Аугусто бездумно вторила нотам.

«Сущность мира – музыка, – сказал себе Аугусто, когда замер последний звук шарманки. – А моя Эухения, разве она не музыкальна? Любой закон – закон ритма, а ритм есть любовь. Итак, божественное утро, девственно-новый день принесли мне открытие: любовь есть ритм. Наука о ритме – математика, а чувственное выражение любви – музыка. Выражение, не реализация, заметим».

Мысли прервал тихий стук в дверь.

– Входите!

– Звали, хозяин? – сказал Доминго.

– Да… завтракать пора!

Он, оказывается, машинально вызвал слугу, да еще и часа на полтора раньше обычного. А раз вызвал, значит, надо попросить завтрак, хоть и рано еще.

«Любовь бодрит и пробуждает аппетит, – продолжал рассуждать Аугусто. – Жить надо, чтобы любить! Да, и любить, чтобы жить!»

– Как погодка, Доминго?

– Как обычно, хозяин.

– Значит, ни плохая, ни хорошая.

– Точно!

Такова была теория слуги, который тоже имел свои теории. Аугусто умылся, причесался, оделся и собрался как человек, имеющий цель в жизни и живущий с удовольствием. Хотя и несколько меланхоличный.

Он выскочил на улицу, и его сердце тут же тревожно забилось. «Тише, – сказал он себе, – я ее уже видел, я знал ее с давних пор; да, ее образ врезан мне в душу… Матушка, помоги мне!» И когда Эухения прошла мимо, едва с ним разминувшись, Аугусто поприветствовал ее скорее взглядом, чем шляпой.

Он чуть было не развернулся и не кинулся вслед за ней, однако здравый смысл победил. Кроме того, он намерен был переговорить с привратницей.

«Это она, да, это она. Это она, та самая, та, которую я искал годами, сам того не сознавая; это та, что искала меня. Мы предназначены друг другу в предустановленной гармонии; мы две взаимодополняющие монады. Семья – воистину ячейка общества, а я всего лишь молекула. Как поэтична наука, бог мой! Мама, матушка, там, на небе, услышь меня, наставь! Эухения, Эухения моя!»

Он огляделся, не смотрит ли кто на него, спохватившись, что обнимает пустоту. И сказал себе: «Любовь – это экстаз. Она выводит нас за пределы».

К реальности – а реальности ли? – его вернула улыбка Маргариты.

– Ну что, никаких вестей? – спросил Аугусто.

– Никаких, молодой господин. Рано еще.

– Она ничего не спросила, когда вы вручили ей записку?

– Ничего.

– А сегодня?