Самокат въезжает в Долгое. Гарину сразу хочется найти Зильбермана, передать ему вакцину, успокоить и обнадёжить, помочь вакцинировать деревенских. Они едут по главной улице, Гарин спрыгивает с самоката, идёт в избу. В ней красиво и аккуратно, тепло, всё на своих местах, топится печь, но людей нет. “Где же они?” – спрашивает Гарин у Перхуши. “Нешто у соседей!” – отвечает тот. Они идут в соседнюю избу. Там точно так же – печь топится, но никого нет. Они обходят все избы, и вдруг Перхуша догадывается: “Барин, так нынче суббота, банный день, стало быть, в баню все пошли!” – “В баню, конечно!” – радостно понимает Гарин, они идут, спешат по глубокому снегу, залитому ярким солнцем, снега много, он хрустит, сыпется, вязнет под ногами, они проваливаются по грудь в снег, идут к бане по каким-то заснеженным оврагам, разгребая снег, Гарин словно плывёт в белом ярком снегу, сжимая в руке саквояж с драгоценной вакциной, поднимает его вверх, чтобы не потерять. Наконец впереди виднеется баня. Она маленькая, кособокая, невзрачная и вся завалена снегом. “Что ж они выбрали такую убогую баню?!” – думает Гарин. Он подходит к бане, с трудом оттягивает, открывает перекошенную дверь и попадает в тёмное пространство. Это что-то вроде подземелья с огромными пещерами, ходами и ответвлениями; здесь полумрак, пахнет землёй, прелью, видны корни деревьев, но горят и светятся гнилушки, болотные ночные цветы. Гарин идёт по подземелью и вдруг оказывается в огромной пещере. От её размера захватывает дух. В пещере сгрудилось, собралось всё население Долгого. Мужики, бабы, дети, старики и старухи, все голые, мокрые, сгрудились под огромными земляными сводами и трутся руками, словно моются, делая вид, что это баня, хотя здесь холодно, и промозгло, и что-то хлюпает под ногами. Гарин приближается к ним, заговаривает, спрашивает, где Зильберман; они что-то бормочут, посмеиваются, продолжая тереться мокрыми руками; он понимает, что они его дурачат, начинает расталкивать их, думая, что их надо быстрей привить, чтобы они не стали зомби, если их покусают, тем более что они залезли под землю; но они дурачатся, бормочут и хихикают, нехотя пропуская его, он кричит на них, замахивается саквояжем, с трудом расчищая себе дорогу в этой мокрой, бормочущей голой толпе, наконец, он начинает просто орать: “Зильберман! Зильберман!!”; это вызывает хихиканье и насмешки мокрой крестьянской толпы; он в бессильном гневе лупит их саквояжем, толкает, распихивает, пролезает сквозь них, протискивается, понимая, что Зильберман, который терпеть не мог таких деревенских дураков, где-то рядом, совсем рядом; он влезает в узкий земляной проход, ползёт по нему в изнеможении и гневе, наконец, протискивается сквозь сужающуюся, сильно пахнущую перегноем землю и вваливается в небольшую пещеру; здесь обустроен какой-то пещерный уют, горят свечи, светятся гнилушки, какие-то травы засушены и развешаны, сухие грибы, мёртвые кроты; что-то в банках, это реторты, колбы, они соединены, но это не химический прибор, а простой самогонный аппарат, который работает, бурлит, пахнет самогоном; он видит в полумраке спину человека в очень грязном белом халате, вокруг него две голые пьяные бабы, в руках у них кружки с самогоном, они чокаются, пьют, хохочут, дурачатся и бормочут чушь; Гарин понимает, что перед ним Зильберман, и гневно толкает его в спину: “Саша, чёрт возьми, какого хрена ты сюда залез?!”, но тот не оборачивается, а продолжает общаться с пьяными бабами, он тискает их отвислые груди руками в резиновых перчатках, они пьяно хохочут, Гарин теряет терпение и орёт в черноволосый, кудрявый затылок Зильбермана: “Доктор Зильберман, ёб вашу мать!!! Я доктор Гарин!!! Вернитесь к своим обязанностям!!!”; тот не поворачивается и начинает смеяться, смеяться сдержанно, давясь от смеха, трясясь спиной, зато голые, мокрые, сисястые бабы, завидя Гарина, хохочут так, что Гарину становится невыносимо; ярость охватывает его, он начинает лупить Зильбермана саквояжем по грязной спине, лупит, лупит изо всех сил, но вдруг чувствует, что спина местами поддаётся, проваливается под ударами, хрустит; он хватает Зильбермана за плечо, чтобы повернуть к себе, но тот, продолжая хихикать и трястись, отворачивается; наконец, Гарин вцепляется в него, тянет на себя, поворачивает к себе и видит гниющее, полуразложившееся лицо Зильбермана. Тот гнусно хихикает, от него пахнет землёй, перегноем и человеческим гноем; он стал зомби, в ужасе догадывается Гарин, и вдруг Зильберман рычит и хватает его рукой за бок, сильной и цепкой; Гарин изо всех сил бьёт его кулаком в лицо, оно омерзительно хрустит, брызжа гноем, деформируется; Гарин вырывается, оставляя в руке зомби одежду, кожу, собственную плоть, рвётся из пещеры, но мокрые, голые зомби-крестьяне липкой массой наваливаются, хватают; Гарин отпихивается, кричит от ужаса, проваливается в земляную стену, находит нору, ползёт, ползёт по ней наверх и – о чудо! – вылезает в яркое, солнечное, зимнее пространство; вокруг всё то же село, опустевшее Долгое, Гарин бежит по вязкому, глубокому снегу, в изнеможении выбирается на улицу; надо срочно найти Перхушу, самокат и удирать отсюда к чертям собачьим; он видит самокат и Перхушу, тот что-то спокойно варит на костре; Гарин подбегает к нему, кричит, что надо бежать, Перхуша с обидой качает своей птичьей головой: “Барин, а я вам супчик из синицы сварил…”, Гарин видит, что Перхуша сварил суп в его немецком барометре, “Что ты делаешь, зачем?!” – начинает гневаться Гарин, но понимает, что надо уносить ноги из проклятого Долгого: “Бросай всё к чертям, поехали!!”, “Да как же, барин, супчик, супчик хороший, синичку рукавицей споймал…”, “Бросай всё к чёрту, дурак, здесь зомби!!”; Гарин бьёт, толкает Перхушу, тот пятится и стремительно бежит к самокату; Гарин бежит за ним, отстаёт, но вдруг прямо впереди из улицы, раздвигая мёрзлую землю страшными когтистыми руками, начинает мощно вылезать толстая простоволосая баба со знакомым, широким, но тронутым тленом лицом; заметив Гарина, она ухмыляется: “А ну, попахтай меня, милай!”; Гарин узнаёт в ней жену маленького мельника, на бегу делает фантастический прыжок, перепрыгивая через зомби-мельничиху, но она успевает больно царапнуть его когтями по ноге; Гарин приземляется, несётся по улице, видит впереди самокат, но Перхуша не сидит в нём, а копошится возле; “Поехали!!!” – вопит Гарин, “Погодите, барин, ещё не завёл…” – бормочет Перхуша и всовывает в передок капора коленчатую стальную рукоятку, которыми шофёры заводили допотопные грузовики; “Что ты делаешь?!” – кричит ему в ухо Гарин, но Перхуша вдруг зло огрызается: “Завожу мотор, вот чего делаю!” – и Гарин понимает, что это вовсе не Перхуша, а какой-то сомнительный, опасный мужик, вор и пьяница, он не может вспомнить, где он встречал его раньше; мужик открывает капор самоката, Гарин заглядывает и видит, что в капоре нет никаких маленьких лошадок, а стоит здоровенный, громоздкий, грязный допотопный мотор, и на нём оттиснуто 50 л. с. Гарин понимает, что ему придётся ехать с этим опасным мужиком, с этим вором, но делать нечего, надо бежать, а где же Перхуша? и вдруг он понимает, что этот мужик убил Перхушу, продал лошадок и вместо них купил и поставил этот чёртов мотор; он понимает, что бежать придётся вместе с этим бандитом, а что делать? в саквояже был револьвер, нужно достать его, а где саквояж? он остался в подземелье, чёрт, от бандита можно ждать всё что угодно, он убийца, вор, но выбора нет, придётся ехать с ним, и вдруг до Гарина доходит, что вот этот мужик, эта хитрая сволочь убила Перхушу, он просто взял и убил Перхушу, родного доброго человека, спасителя, который, пока Гарин лазил по подземелью, поймал синичку и варил из неё суп для Гарина, чтобы накормить доктора, а эта сволочь подло подкралась и убила его Перхушу, и теперь Перхуши больше нет, какая хитрая и мерзкая сволочь, блядская гадина, мразь, ярость и горе переполняют Гарина, он хватает мужика за голову и начинает колотить ею по мотору, по оттиску 50 л. с., он колотит, колотит изо всех сил, разбивая голову этой сволочи до крови, до мозга, но горе от потери Перхуши ещё сильнее, чем ярость, чем кровь и мозг этой сволочи, Гарин бьёт и рыдает, бьёт и рыдает, бьёт и рыдает.

Гарин открыл глаза.

Луч мягкого вечернего солнца падал на кровать сквозь клин в занавесках. Голограмма со слонами в соборе Святого Петра по-прежнему парила над столом, но уже беззвучно. Собор давно уже был полон слонов. Они молились.

Гарин вздохнул и пошевелился. И почувствовал, что щёки его мокры от слёз. Он провёл рукой по щеке.

– Давно ты мне не снился, друг дорогой… – произнёс он.

Сел в кровати. Посидел, приводя в порядок дыхание.

Свесил с кровати свои титановые ступни, пошевелил титановыми пальцами.

– Долгое… – это тебе не Короткое… – произнёс он и рассмеялся так, как смеётся человек после кошмарного и дурацкого сна.

Ужин был в семь, как обычно.

Овальные столы вечером снова были покрыты синей и красной скатертями, но уже другими, чем на ланче, с узорами. На столах стояли букеты цветов. Еду и напитки подавали официанты в белых перчатках. Из алкогольных напитков разрешалось только шампанское.

Когда облачённый во фрачную пару Гарин вошёл в столовую, и медики, и пациенты уже сидели на своих местах и закусывали под музыку Чайковского.

– Добрый вечер! – поприветствовал Гарин всех по-русски.

Ему ответили и медики из-за красного стола, и пациенты из-за синего, тоже уже привычно по-русски.

Вся “великолепная восьмёрка” была здесь, многие нарумянились, подвели глаза и украсили руки браслетами и кольцами. Гарин уселся на своё привычное место между Машей и Штерном, взял в руку бокал с шампанским, поднял его и громко провозгласил:

– Будьте здоровы, дамы и господа!

Ему ответили, кто как мог. Гарин с удовольствием глотнул шампанского, стал класть себе разные закуски. Маша предложила ему салат, он благодарно кивнул.

– Слыхали новость из Шемонаихи? – спросила она.

– Нет.

– Казахи предъявили ультиматум.

– Какой?

– Если до шести утра алтайцы не оставят северный берег Убы и не отойдут с позиций на шестьдесят два километра, казахи оставляют за собой право применить тактическое ядерное оружие.

– Вот как? – Гарин принялся за салат. – Ммм… нет, не слыхал… я спал….

– Очередной бред казахский, – закусывал Штерн. – Их угрозы ежедневны уже полгода.

– Но ультиматумов пока не было. – Маша отпила из бокала.

– Стояние на Убе! – рассмеялась Пак. – Можно эпос писать.

– Можно, если бы у алтайцев тоже была ядерная бомба.

– Маша, не делайте культа из ядерного оружия, – возразил Штерн. – Оно существует вовсе не для применения.

– Я надеюсь, но…

– Как Борис и Дональд? – спросил Гарин.

– Стабильны, – ответила Пак. – Пока.

– Дипсомания? – Гарин перевёл взгляд на санитаров.

– Бутылок в номере не найдено, – ответил один из них.

Гарин удовлетворённо кивнул, продолжая закусывать.

– Друзья, у меня есть тост! – раздалось за другим столом.

Сильвио поднял бокал:

– Если кто из вас не заметил, я напомню – сегодня ровно месяц, как мы здесь, в “Алтайских кедрах”.

– Я заметила! – улыбнулась ярко накрашенная Ангела.

– И я! – покачался на ягодицах Синдзо.

– Прекрасно! – продолжил Сильвио. – Этот месяц для меня пролетел, словно чайка над морем в солнечный день. Я лишний раз порадовался нашей коллективной мудрости, нашему выбору. У нас было столько возможностей! Европа кишит санаториями, грязелечебницами, горячими источниками. Но мы выбрали именно санаторий в Алтайской Республике. И не ошиблись, друзья, ведь правда?

Все, кроме Бориса и Дональда, одобрительно покачались на ягодицах.

– А кто подсказал нам это место? Мой друг Владимир!

– Это не я, – пробормотал тот.

– Нет, это ты, дорогой! Сначала он подсказал это мне, потом я рассказал про это целебное место всем вам. И мы приняли правильное решение. Поэтому я предлагаю тост за Владимира! Будь здоров и бодр, дружище!

Все выпили, кроме Дональда. Он сосредоточенно хлебал своё mixy-wixy.

– А теперь я хочу всем вам спеть!

– Сильвио, но мы ещё не закончили ужин, – развёл руками Эммануэль. – Суфле не может быть холодным!

– Не суфле единым жив человек, дорогой Эммануэль!

Сильвио поставил пустой бокал на стол, скрестил на животике руки в массивных золотых перстнях и запел громким, слегка дребезжащим тенором “Nessun Dorma” из оперы Пуччини “Турандот”.

Пак и Штерн с улыбкой переглянулись. Перестав есть, Гарин стал слушать. Маша бросила на Сильвио презрительный взгляд.

Закончив, Сильвио прижал руки к груди и закачался на ягодицах вперёд-назад-вперёд-назад. Все, даже Дональд и Борис, зааплодировали.

– Bravo, Сильвио! – выкрикнул Гарин, тяжко хлопая своими ладонями.

– Прекрасно, Сильвио! – хлопала Ангела.

– Чудесно! – возбуждённо покачивался на ягодицах Джастин.

Отхлопав, Дональд вытер рот салфеткой, отпихнул от себя чашу с mixy-wixy:

– Спето хорошо. Grazie, Сильвио. Ты настоящий парень, без сомнения. И не ответить тебе – значит не уважать других настоящих парней.

Он угрожающе оперся о стол руками и запел пронзительным, высоким и визгливым голосом:

When I was a little bitty baby
My mama would rock me in the cradle,
In them old cotton fields back home;

It was down in Louisiana,
Just about a mile from Texarkana,
In them old cotton fields back home…^[16]

Борис закрыл уши руками. Дональд спел ещё несколько куплетов и забарабанил по столу. Ему зааплодировали.

– Ладно, я пожертвую суфле. – Эммануэль поднял руку, прося тишины.

Он запел приятным спокойным баритоном:

À Paris,
Quand un amour fleurit
    a fait pendant des semaines,

Deux coeurs qui se sourient
Tout ça parce qu'ils s'aiment
    À Paris…^[17]

Ему долго аплодировали.

Джастин снял с себя подвязанную салфетку и сразу запел не очень сильным, глубоким голосом “My Way”.

– Вот настоящий парень! – закричал Дональд, когда песня завершилась, и яростно замолотил по столу.

Все поддержали Джастина аплодисментами.

Слегка захмелевшая от двух бокалов шампанского Ангела приняла эстафету:

Bei der Kaserne, vor dem großen Thor
Steh'ne Laterne und steht sie noch davor.
Da wollen wir uns wiedersehen
Bei der Laterne woll'n wir stehen,
Wie einst Lili Marleen
Wie einst Lili Marleen…^[18]

Голоса у неё не было совсем, но ей долго аплодировали.

Сильвио толкнул в бок соседа:

– Владимир! Твоя очередь!

– Это не я.

– Владимир, спойте!

– Русские песни такие красивые!

– Это не я.

– Спойте нам, Владимир, мы просим! – пророкотал на всю столовую Гарин и зааплодировал.

Владимир покачнулся на ягодицах, вытер рот салфеткой, задумался ненадолго и запел несильным голосом:

Это это не я, это это не я.
Это не я. Это не я.
Это это не я. Это это не я.
Это не я. Это не я.

Это это это это это не я.
Это это это это это не я.
Это не я.
Это не я.

Это не я, не я. Это не я, не я.
Это это не я. Это это не я.
Это не я, не я. Это не я, не я.
Это это не я. Это это не я.

Когда он закончил, все некоторое время сидели неподвижно. Затем Гарин зааплодировал. Его поддержали, но не все. Некоторые продолжали сидеть, словно в оцепенении.

– Грустная песня, Владимир, – вздохнул Сильвио, пихнул исполнителя в бок и зааплодировал.

– Это не я, – пробормотал тот.

– Русские песни всегда доводят меня до слёз… – всхлипнула Ангела и громко высморкалась в салфетку.

– Потому что у них трудная жизнь, – объяснил Дональд. – Но там было много классных парней!

– А какие женщины! – присвистнул Сильвио, закатывая глаза.