X

Когда в Кремле возвели на престол очередного царя, Музыка прекратил свои проповеди. Впрочем, и слов, исходящих от него, стало уже никому не разобрать. В конце мая того же года подобрали Михайлу в канаве за городом и отвезли в простонародную больницу. Офицеры местных полков даже не заключали пари о его будущем: к их удивлению и к явному неудовольствию полицейских, он выжил и еще какое-то время просуществовал. Перед самой смертью вновь пробудилось в нем желание пророчествовать. Появился Музыка в день рождения третьей царской дочери во дворе конно-гренадерского штаба. Только-только отгремело троекратное «ура!» собранных по такому случаю офицеров, и веселой гурьбой спускались они со штабного крыльца. Встретил их юродивый на коленях, и настолько ясной сделалась его речь, так прояснились его глаза, что все остановились, словно пораженные. Он же в тот светлый день молвил следующее:

– Простите меня, господа, что невольно погубил я и себя, и государя, и вас. Признаюсь, недолго всем нам осталось: прежде встанет из-за моря дракон, затем вывернут из мостовых булыжники, но и то еще для страны не горе! Явится истинное горе оттуда, где солнце заходит, и до той поры, пока не простит меня Приснодева, несчастья будут лишь прибавляться.

Показав затем на полковую церковь Знамения, которую он так любил, бывший гусар предрек:

– Повесят на ней амбарный замок.

Сказав это, убрался, оставив однополчан в некотором недоумении. Вскоре нашли его тело в Заячьем Ремизе.

XI

Время шло: газеты и об умершем-то государе перестали писать. Года через три в буфете петергофского офицерского собрания расположилась после бала компания офицеров и кокетливых дачниц, которых не ожидали дома мужья. Речь коснулась модного в среде бомонда «вызывания духов». На рассказ восторженной чаровницы о спиритическом сеансе откликнулся ротмистр Конно-гренадерского полка Неверской, задумчиво крутящий папироску.

– Что касается медиумов с их фокусами, – сказал щеголь, терпеливо выслушав речь, – все это, господа, детские сказки по сравнению с тем, что недавно здесь сотворилось.

Дамы тут же попались и стали расспрашивать.

– Разве не знаете? – удивился ротмистр. – Шум был довольно знатный!

Он закурил и, прежде чем начать, обратился к товарищам:

– Вы, верно, помните – жил в Петергофе некий спившийся поручик в отставке.

Вопрос повис в воздухе: в полках лейб-гвардии недавно совершилась значительная ротация, и среди молодежи возникло замешательство.

– Музы́ка! – выручил ротмистра местный телеграфист.

– Точно-с! Михайла Михайлович Музыка, из житомирских малороссов! И прежде чем перейти к случаю, надо бы мне о нем кое-что поведать, если вы, конечно, заинтересуетесь.

Дамы, разумеется, заинтересовались. Ротмистр тогда попросил буфетчика принести крюшона и рассказал собравшимся историю несчастного гусара. Дойдя до того момента, когда наткнулись на Музыку, уже бездыханного, в Заячьем Ремизе, рассказчик заметил: корнет из конногренадер Островский оказался свидетелем осмотра квартирки почившего.

– Он-то думал, за дверью много чего интересного, однако ни перстня, подаренного государем, ни акварелей императрицы так и не нашли. Судя по всему, все было за бесценок пропито; вошедших встречали солдатская койка и шкаф, в котором лежал старый гусарский мундир. В нем поручика и похоронили на Свято-Троицком кладбище. Провожали в последний путь Музыку его однополчане: все тот же Островский и штабс-капитан Востриков, убывший вскоре в кавалергардский полк.

– И от кого вы узнали столь странную легенду? – спросила чаровница.

– От Музыки и узнал, – невозмутимо отвечал ротмистр. – Я имел честь, когда поручик не совсем еще спился, угощать его в одном заведении; там он и поведал мне о своей тайне.

Недоверчивые лица и кривые усмешки были ему ответом.

– Погодите смеяться, господа, сейчас начинается самое главное. Конечно, можно счесть откровение Михайлы Михайловича за полную чушь, но не прошло и двух месяцев после того, как Музыку закопали, и с некой местной девицей приключилась вот какая катавасия…

– Я знаю ту девицу, – перебив военного, подтвердил телеграфист. – Закончила она после той истории плохо.

– Как? – посыпались вопросы.

– Попала в дом умалишенных!

– Что за случай?

Ротмистр тотчас утолил всеобщее любопытство, рассказав, что девица имела обыкновение летними вечерами в одиночестве прогуливаться по аллеям и оказалась однажды возле ограды Свято-Троицкого погоста. Внезапно впереди показалась фигура в плаще. Девица подошла ближе, решив, что перед нею один из отдыхающих дачников. Фигура распахнула плащ и…

– Представьте, господа, под ним оказался перепачканный землей, весь в дырах, гусарский мундир… Все бы ничего, даже несмотря на ветхость этого мундира, – продолжал ротмистр, – но после того, как фигура приблизила к девице лицо, она и двинуться уже никуда не смогла – то лицо было обезображено тлением. Когда же мертвец взял ее за руку, жертва и вовсе лишилась чувств… Нашли барышню только под утро, и здесь имеется, я бы сказал, пикантная подробность – не знаю, сообщать ее вам или нет.

Дамы потребовали сообщить, и ротмистр уступил:

– Обнаружили ее до пояса раздетой – при этом никакого насилия над ней не было совершено.

– Это сказка, – сказал кто-то. – Подобных страшилок я наслушался в детстве.

– И тем не менее, господа, потерпевшая попала в сумасшедший дом.

– Скорее всего, барышня и ранее была не в себе, – заметил один из улан.

– Я вот о чем думаю, – продолжал ротмистр, не замечая скепсиса, – есть вещи, неподвластные нашему рацио, и возможно… повторяю, возможно, случай как раз лежит в той плоскости…

– Хорошо, – раздался еще один голос, – а зачем до пояса раздевать?

Неверской, пуская папиросный дым, ответил:

– Насколько я понял из исповеди Музыки, дама в поезде, назвавшая себя берегиней, говорила о жилке на левой груди, присущей лишь ее сродственницам. Не искал ли выбравшийся из могилы поручик если не свою спасительницу, то подобную ей, чтобы вернуть себе жизнь, вымолить прощение и, следовательно, изменить ход событий?

Слушательницы наконец очнулись от гипноза:

– Ну, ротмистр, вы совсем зафантазировались!

– А мы было вам поверили!

– Вы играете на нашей природной наивности!

Ротмистр развел руками, разговор на том и закончился.

XII

Здесь о Музыке окончательно бы и позабыли, однако недели через две в полицейское управление Петергофа вбежал озабоченный господин. После стакана воды речь его несколько прояснилась; стали вырисовываться кое-какие подробности. По словам господина, жена его, дама средних лет, возвратившись вчера в одиннадцатом часу вечера на поезде из Петербурга, наняла извозчика до приморских дач, где проживает летом семейство. За Свято-Троицким кладбищем она сошла, решив пешком прогуляться к дому. Муж, остававшийся на даче с тремя детьми, заранее осведомленный телеграммой о приезде, ожидал жену до часа ночи. Затем, уложив чад, отправился к вокзалу и нашел супругу недалеко от участка, живой, но совершенно невменяемой. Стресс ее был настолько силен, что, приведенная в спальню и уложенная на кровать, она боялась каждого шороха и ежеминутно требовала запереть все двери, хотя они сразу же были заперты.

Оставив благоверную на попечение появившейся утром кухарки, господин прибежал за помощью. Попросив еще воды, он добавил: единственное, что ему удалось из супруги выжать, – упоминание о каком-то военном. Петергофскому полицмейстеру Аркадию Павловичу Ставицкому случай показался рутинным: недавно в Марьино поймали двух пьяных драгун, пристававших к крестьянским девушкам. Выслушав дело, Аркадий Павлович распорядился отправить с господином на дачу станового пристава и урядника. Прибыв на место, полицейские кое в чем разобрались: речь шла о странном субъекте, который, появившись перед женщиной, дотронулся до нее ледяными пальцами и напугал до смерти. На вопрос о приметах мать троих детей подтвердила: вместо лица ей была явлена безжизненная маска; «от страшного вида оной» она упала в обморок и после ничего уже не помнила. Отозвав мужа в сторону, пристав поинтересовался, в каком состоянии находилась одежда потерпевшей. Супруг смущенно отвечал: жена его была раздета до пояса.

Предупредив съемщика дачи, что потребуется освидетельствование врача, пристав доложил обо всем начальству. Полицмейстер перекрестился, шепотом попросив Бога отвести Петергофское управление от очередного насильника. Увы! Местную гимназистку, которую черт погнал в самый дальний угол Английского парка топиться от неразделенной любви, пришлось также отпаивать валерианой. Правда, девица все-таки кое-что поведала. В тридцати метрах от заветного пруда ей повстречался некто в порванном гусарском мундире, скрывающий лицо рукавом ментика. Когда он открылся, «бедная Лиза» вмиг позабыла о цели своего визита: лицо этого некто она описала как физиономию самого настоящего покойника. Кроме того, от него ужасно пахло. Затем гусар схватил гимназистку за руку; холод прикосновений «заморозил ее до основания». Очнулась она в кустах сирени, в расстегнутом до пояса платье, и лишь ночью прокралась домой, откуда и была доставлена в околоток насмерть перепуганными родителями. После осмотра судебный эскулап подтвердил: как и в первом, так и во втором случае насилия не произошло – однако сердце местного полицмейстера заныло от нехорошего предчувствия.

XIII

Княгиня Волховская, самой неприятной особенностью которой являлась ее близость к императорскому двору, была допрошена на месте происшествия в своем летнем доме в Мартышкино теперь уже по всем законам полицейского сыска. Несмотря на пережитое потрясение и топтание в комнатах чуть ли ни всего личного состава петергофской полиции, кандидатка в статс-дамы отвечала весьма обстоятельно, тактично не замечая нервозности, с которой прыгал по бумаге карандаш полицмейстера. Исписанных листов все прибывало. Пока приставы, то и дело прибегая к помощи лупы, осматривали окна и двери, неровный почерк Аркадия Павловича зафиксировал следующее: в двенадцатом часу вечера, отпустив горничную и подыскав в домашней библиотеке подходящий роман, княгиня зашла в свою спальню. Прочитав всего несколько страниц, она погасила настольную лампу и какое-то время сидела в кресле, привыкая к полутьме. Ей показалось странным внезапно распространившееся в опочивальне зловоние. Обернувшись, хозяйка дома разглядела возле себя человека. Неожиданность, с которой тот появился, а также страх не позволили ей вновь потянуться к лампе, однако июньская ночь помогла рассмотреть на пришельце доломан и манжетку. Лицо проникшего оказалось ужасным: собственно, это было уже не лицо, кожа с него наполовину сползла, местами желтел оголенный череп.

– Что далее?

– Далее он прикоснулся.

О ледяных пальцах можно было и не спрашивать; как и не подлежало сомнению, что, очнувшись, княгиня обнаружила себя «несколько растрепанной».