XIV

Для полицмейстера дело гусара все более смахивало на чью-то скверную шутку. Однако самое гнусное крылось даже не в том, что неведомый подлец взялся третировать дам, а в слухах, которые в подобных случаях вприпрыжку бегут впереди паровоза. Опыт не обманул: на следующий день возле управления уже нарезал круги репортер «Кронштадтского вестника». Разорвавшаяся следом газетная бомба накрыла все южное побережье: о мертвеце принялись рассуждать даже в табачных лавках – что уж говорить о парикмахерских салонах и о расплодившихся по Стрельне, Петергофу и Ораниенбауму салонах модисток. Заговорили о молочнице, встретившей призрака возле Мордвиновки (гусар якобы попытался вырвать бидончик, который несла она господам). Твердили о появлении духа в Большом петергофском дворце; шептались, что часовой из лейб-драгун видел его в Чесменском зале, сидящем на не менее призрачной лошади. Дачи не на шутку встревожились. Мужья запрещали своим женам выходить на прогулки. Любительский театрик в Заячьем Ремизе, каждый сезон разыгрывающий по воскресеньям на местной эстраде водевили и скетчи, одним таким вечерком смог порадовать «Теткой Чарлея» лишь пьяного брандмейстера из пожарной команды князя Львова.

На Нижней дороге дела обстояли не лучше. Настоятель церквушки Святого Лазаря жаловался благочинному об оскудении сборов, ибо Свято-Троицкое кладбище, в середине которого располагался храм, принялись обходить стороной даже днем. Торговавшие в парках лавочники терпели убытки; в бочках прокисал непроданный квас. Напечатанное по приказу полиции опровержение в листках и газетах, включая все тот же «Кронштадтский вестник», еще более вдохновило паникеров; живой мертвец оказался лакомым кусочком для всякого рода выдумщиков. Нужно было что-то предпринимать. По распоряжению полицмейстера в местах, доступных для гуляющей публики, выставили посты; урядникам и сторожам приказали, особо не церемонясь, задерживать всякого, кто вызывает у них хоть какое-то подозрение. Результатом повышенного внимания явилось несколько инцидентов с озорниками, вздумавшими шутить над озабоченными полицейскими (один такой гаер чуть было не лишился жизни, попав под выстрелы). Недоразумения с «подозрительными личностями» улаживались в участках. Камергеру двора Воронцову, ливрею которого приняли в темноте за гусарский мундир, Ставицкий лично принес извинения.

XV

Какое-то время Аркадий Павлович сидел как на иголках, ожидая вызова если не к управляющему дворцовыми делами, то в столичный Департамент полиции. Однако и во дворце, и в департаменте, несмотря на инцидент с княгиней, посчитали дело слишком мелким, чтобы оно могло влиять на отдых государя, хотя из ведомства графа Фредерикса и прислали требование разобраться со столь вопиющим хулиганством. Аркадий Павлович так же письменно поспешил заверить графа в том, что предпринимает все усилия по поимке мерзавца. Судя по дальнейшему молчанию, ответом двор удовлетворился. Прошло три недели: преступник себя никак не проявлял. После того как шепотки затихли даже на рынке, полицмейстер возблагодарил Небеса. Еще через неделю он принялся бормотать под нос «гром победы раздавайся», всерьез задумавшись о поездке с семьей в Баден-Баден. Установившееся спокойствие благоволило к давно ожидаемому отдыху, но, когда прислугой уже были собраны чемоданы и оплачен экипаж до Варшавского вокзала, оглушившим всю округу громом прогремел проклятый «Трувель».

XVI

И зимою-то от ресторана «дурно пахло». Что же касается летнего сезона, городовые Петергофского управления, внушающие своими кулаками почтение самым разнузданным дебоширам, мрачнели, когда возле злачного места предстояло им дежурство: а все из-за того, что офицерам разбросанных по Петергофу полков, которым во время лагерей категорически запрещалось посещение столицы, ничего не оставалось, как приносить местному Le Train Bleu вполне ожидаемую дань. Каждый вечер медные голоса труб, играя зарю в полях за городом, возвещали улан, драгун и конногренадер о долгожданном отдыхе, и «Трувель» заполнялся кавалеристами; начинал звенеть буфет; вино доставляли из ледника целыми ящиками. В то время как корнеты и поручики угощали на террасе дешевых кокоток, капитанов и подполковников с их более дорогими дамами скрывали от любопытствующих кабинетные занавески. После десяти вечера то здесь, то там между столами принимались вспыхивать искры, а после двенадцати дебоши делались столь обычным делом, что полицейские не успевали заполнять протоколы.

По составленным в ту ночь показаниям следовало: капитан, командир уланского эскадрона барон Крейг, недавно связавший себя узами Гименея с дочерью банкира Гирса и отдыхающий с избранницей в одном из кабинетов, отпустил ее в дамскую комнату. Раздавшиеся затем из уборной крики перекрыли даже хлопки и хохот, которыми компания, возглавляемая драгунским поручиком Радзивиловичем, приветствовала очередное «Мадам Клико». Радзивилович первым и бросился к двери; с нескольких ударов удалось ее выломать. Следом за ним в проеме показалось трое улан: ворвавшиеся обнаружили в комнате капитаншу, которая прикрывала руками обнаженную грудь. Взглядом баронесса показала на распахнутое окно. Несмотря на то, что полиция топталась рядом с «Трувелем», задержать дерзкого татя не удалось. Два урядника, обежав здание, разглядели вдали проспекта удаляющуюся пролетку. Извозчик еще одной колымаги, поджидающий возле ресторана клиентов, сказал, что к его товарищу только что запрыгнул господин в плаще. Перепуганный выхваченными из кобур револьверами, он послушно огрел вожжами уснувшую лошадку, и началась погоня. Возле Свято-Троицкого кладбища преследователи обнаружили первый экипаж: лицо его хозяина оказалось под цвет выкрашенного серой краской кладбищенского забора. Схваченный за шиворот бедняга только и смог, что мычать, тыча пальцем в сторону ограды. С некоторым усилием урядники перемахнули ее, но, как следовало ожидать, их рвение оказалось бессмысленным.

XVII

После путающихся, словно ходы лабиринта, рассказов свидетелей Аркадий Павлович задумался над шарадой. Баронесса уже «приводила в порядок губы», когда зеркало отобразило за ней человека с жутким лицом, зажавшего рот потерпевшей ледяными пальцами. Инстинктивно закричав, далее ничего она уже не чувствовала и очнулась через какое-то время на полу. Проведя рукой по шее, а затем схватившись за мочки ушей, капитанша обнаружила исчезновение колье и серег. Радзивилович свидетельствовал: кофта на даме была до пояса расстегнута, окно в уборной распахнуто. Уланы показания подтвердили; правда, один из них клялся, что оконные занавески сорванными валялись на полу; другой утверждал, что особого беспорядка не обнаружил; третий упомянул о стуле рядом с подоконником, который не заметили остальные. Установить истину теперь не представлялось возможным; когда становой пристав прибыл осматривать комнату, она уже была прибрана каким-то дураком из ресторанной прислуги.

Извозчика, рябого малого двадцати лет, все три часа допроса колотил озноб. Выходило: вскочивший толкнул его в спину. На вопрос полицмейстера: «Почему же ты, подлец, ни разу не оглянулся посмотреть, кого везешь?» – рябой отвечал: «Так страшно сделалось, вашбродь, что и оглянуться-то не смог, только лошадь и гнал…» У кладбища последовал новый толчок.

– Вот только тогда обернулся.

– И что?

– Страх, вашбродь, такая морда, что страх, в домовине покойники краше: белая, словно краской намалевана.

– Ничего не сказал тебе?

– Ничего.

– И куда побежал?

– К Свято-Троицкому. Аккурат к ограде.

По показаниям урядников, искренний ужас извозчика, когда они нагнали пролетку, был налицо, и подозреваемый в соучастии в конце концов оказался на улице.

Аркадий Павлович не сомневался в одном: ожидая жертву, преступник схоронился в чуланчике дамской комнаты, тесном, словно гроб, но достаточным для тряпок и ведер. И баронесса, и рябой поведали о «белом лице» нападавшего. На сей раз мундира никто из них не заметил, что, впрочем, не помешало обывателям уже на следующий день приписать нападение именно гусару. Здесь-то и пошли толки, что призрак не кто иной, как почивший несколько лет назад местный юродивый Михайла Музыка. Костер моментально разгорелся. Передаваемая из уст в уста легенда о гусаре загуляла не только по Петергофу: вновь возбудились Ораниенбаум и Стрельна, а затем даже и Сестрорецк. Откуда-то всплывали сведения о встрече Музыки то ли в Изюме, то ли в Мариуполе с целым легионом нечистых и заключенной им сделке с самим Сатаной, который явился гусару в образе паровоза. Твердили о том, что, вынужденный оставаться трезвым, питался Музыка вместо водки кровью невинных дев; вспомнили дьявольскую силу Подковы, жалели покойного государя, которого вурдалак-малоросс опоил варевом из трав, собранных им под Житомиром. На кронштадтской Якорной площади некий Ульян Печенкин уверял публику в том, что урядники, выстрелив в убегающего несколько раз из револьверов, в момент вспышек ясно видели, как из-за крестов и памятников скалится на них череп, на котором залихватски сидит гусарский кивер.

XVIII

Понимая, что после «Трувеля» поток ахинеи неостановим, полицмейстер приказал поднять дело Музыки, зажатое в полицейском архиве другими схожими папками. Из довольно небрежно составленного протокола Аркадий Павлович выяснил: труп отставного поручика обнаружил в леске возле Заячьего Ремиза крестьянин села Санино Макар Овчинников, затем его осмотрел становой пристав Марычев. Покойного отправили в Николаевскую больницу. Квартирку Михайлы Михайловича открыли в присутствии пристава Драгунова, корнета Конно-гренадерского полка Островского и штабс-капитана того же полка Вострикова. Они и засвидетельствовали крайнюю бедность обстановки. Полицмейстера заинтересовала опись имущества, в частности, наличие в шкафу гусарского мундира, в который покойный был впоследствии обряжен.

Заинтересовался он и местом погребения. Кладбищенский сторож показал прибывшей делегации план участка в углу Свято-Троицкого и охотно повел туда полицейских, однако захоронение самым удивительным образом затерялось. Сторож скреб в затылке: согласно плану могила должна была присутствовать, но не отыскалось даже самого маленького бугорка. В конце концов проводник кивнул в сторону нескольких безродных крестов. Не сдержавшись, один из приставов схватил бедолагу за шиворот, и тот признался: могильщиков нанимают из бродяг; где теперь те, кто закапывал отставного поручика, сам Бог ведает. Полицмейстер задумался. Эксгумация полностью исключалась: пытаться найти тело означало пойти на поводу самых дурацких домыслов. Навестив кладбищенского старосту, Аркадий Павлович разнес старика за небрежность, строго-настрого наказал доносить о появлении подозрительных личностей и отбыл в управление, где и распорядился создать команду для «экстренных действий».

XIX

К поставленному возле погоста караулу прибежали чуть ли не на следующий вечер – возле храма заметили подозрительный огонек. Два десятка полицейских, в то время как несколько их товарищей было выставлено по периметру ограды, окружили церквушку. Осмотр не выявил кражи, но огонь неожиданно разгорелся в глубине кладбищенской рощи. Завороженные внезапным его появлением, полицейские перекрестились. Затем, кружась среди крестов и деревьев, словно зазывая за собою, огонь начал перемещаться к берегу. Преследователи развернулись цепью. Немного подрожав в камышовых зарослях, огонек рассыпался на искры, и тотчас раздался стон, отнесенный ветром к ограде, который услышали и караульные. После сорвавшейся с многих уст Иисусовой молитвы прочесывание замерло, однако здесь на место сыска заявился сам Аркадий Павлович, прихвативший с собой охотников из драгун, среди которых оказался и уже упомянутый Радзивилович. Впрочем, охота ничего не дала. Перемазанная глиной полиция, в отличие от господ офицеров, предлагающих продолжить травлю в близлежащих кустах, являла собой не просто усталость, а какую-то странную апатию, сразу подмеченную начальством.

Желая подбодрить хоть одного подчиненного, полицмейстер обратился к уряднику, задумчиво разглядывавшему надгробие с мраморной урной, возле которого сгрудились ищейки:

– О чем, Трофимыч, задумался?

Тот был донельзя откровенен:

– А может, вор, ваше благородие, и правда…

– Что «правда», Трофимыч?

– Ну, упырь…

И с удивлением полицмейстер обнаружил в глазах своего костолома не свойственное ему ранее беспокойство.