Сила этих суждений, на мой взгляд, направлена как на критически мыслящих поэтов, так и на критиков, работа которых нацелена на внимательную оценку поэтического процесса. Основная его идея состоит в том, что как бы ни хотели полностью мы осознать завершенность прошлого, способа, который гарантированно отделил бы прошлое от настоящего, просто не существует. Прошлое и настоящее общаются друг с другом, подразумевают друг друга и – в идеальном смысле, подразумеваемом Элиотом, – сосуществуют друг с другом. Элиот предлагает такое видение литературной традиции, которая уважает временну́ю последовательность, но не полностью ей управляется. Ни прошлое, ни настоящее, подобно поэту и художнику, не раскрываются целиком сами по себе.

Синтез прошлого, настоящего и будущего, проводимый Элиотом, идеалистичен и во многих важных пунктах является производной от его частной истории^[102]. Его концепция времени не учитывает конкурентную борьбу, посредством которой индивиды и социальные институты решают, что является и не является традицией, что относится к ней, а что – не относится. Но это не умаляет ценность его основной идеи: наши формулировки и репрезентации прошлого задают рамку нашего понимания и наших взглядов в отношении настоящего. Приведу один пример. Во время Войны в Заливе 1990–1991 годов^[103] столкновение между США и Ираком было производной от двух фундаментально противоположных историй, каждая из которых использовалась в качестве аргумента официальными лицами обеих стран. Модерная арабская история в интерпретации иракской партии «Ба’ас»^[104] выглядит нереализованной, неосуществленной мечтой об арабской независимости, мечтой, загубленной как «Западом», так и рядом новейших врагов – арабскими реакционерами и сионизмом. Кровавая оккупация Ираком Кувейта оправдывалась не только в духе Бисмарка^[105], но и верой в то, что арабы имеют право исправить несправедливость, совершенную в отношении них, и вырвать из рук империализма один из его главных трофеев. Напротив, согласно американскому взгляду на прошлое, США не классическая имперская держава, а борец с несправедливостью и тиранией по всему миру, защитник свободы, не обращающий внимания на географическое расстояние и цену вмешательства. Война неизбежно стравила две версии прошлого.

Идеи Элиота относительно сложных взаимоотношений между прошлым и настоящим особенно плодотворны в дебатах о значении «империализма» – слова, вызывающего столько противоречий, нагруженного вопросами, сомнениями, полемикой и идеологическими предпосылками до такой степени, что его стало практически невозможно использовать. В какой-то степени процесс дебатов включает определения и попытки обозначения границ применимости самого понятия: был ли империализм по преимуществу экономическим, насколько далеко зашло его распространение, в чем состояли его причины, был ли он системным, когда он завершился (если завершился). Череда имен, внесших свой вклад в эту дискуссию в Европе и Америке, впечатляет: Каутский, Гильфердинг, Люксембург, Гобсон, Ленин, Шумпетер, Арендт, Мэгдофф, Пол Кеннеди^[106]. В последние годы в США вышло несколько работ, поднимавших вопрос империализма и применимости (или неприменимости) этого понятия к Соединенным Штатам, главной сверхдержаве мира. К ним можно отнести работу Пола Кеннеди «Взлет и падение великих держав», ревизионистскую историю Уильяма Эпплмана Уильямса, Габриэля Колко, Ноама Хомского, Хоуарда Зинна и Уолтера Лафибера^[107], а также прилежные объяснения американской политики как неимпериалиастической, написанные стратегами, теоретиками и мыслителями. Все это подчеркивает актуальность темы.

Эти авторитеты обсуждают в первую очередь политические и экономические вопросы. Редко кто уделяет внимание привилегированной роли культуры в модерном имперском опыте, и мало кто замечает тот факт, что глобальное распространение европейского империализма в XIX – начале XX века до сих пор отбрасывает значительную тень на современную жизнь. Сегодня редкий житель Северной Америки, Африки, Европы, Латинской Америки, Индии, Карибского бассейна или Австралии – список можно продолжать долго – не затронут влиянием империй прошлого. Великобритания и Франция совместно контролировали огромные территории: Канаду, Австралию, Новую Зеландию, колонии в Северной и Южной Америке и Карибском бассейне, обширные территории в Африке, на Ближнем и Дальнем Востоке (а Гонконг оставался британской колонией вплоть до 1997 года) и весь Индийский субконтинент. Все они находились во власти колоний и лишь со временем освободились от британского или французского правления. Соединенные Штаты, Россия, некоторые другие европейские страны, не говоря о Японии и Турции, были имперскими державами на протяжении всего XIX века или его части. Паттерн отношений «метрополия – владение» заложил основы того, что сегодня мы называем глобальным миром. Электронные средства коммуникации, мировая торговля, доступность ресурсов, путешествия, информация о погодных трендах и экологических изменениях соединили даже самые удаленные уголки мира. На мой взгляд, этот паттерн был впервые создан и реализован модерными империями.

Сегодня я эмоционально и философски воздаю должное мощным системообразующим и обобщающим теориям истории человечества. Но должен сказать, что, изучив модерные империи и пожив в них, я поражен тем, как они постоянно расширяются, какой неизбежной объединительной силой они обладают. И у Маркса^[108], и в консервативных работах Дж. Р. Сили^[109], и в современных аналитических трудах, в частности у Филдхауза и Элдриджа^[110] (чья книга «Английская миссия» остается ключевой)^[111], мы видим, как Британская империя интегрировала и спаяла (fused) все элементы внутри себя, а затем вместе с другими империями создала единый мир. И все-таки ни одному индивиду, в том числе и мне, не удастся увидеть и охватить целиком весь мир империй.

Когда мы читаем споры современных историков Патрика О’Брайена, Дэвиса и Хаттенбека^[112] (в работе которого «Мамона и имперская гонка» предпринята попытка подсчитать современную доходность имперских активов^[113]) или изучаем более ранние дебаты, например спор Робинсона^[114] против Галлахера^[115], или работы о зависимости или накоплении мировых капиталов экономистов Андре Гундера Франка^[116] и Самира Амина^[117], то мы, как историки культуры и литературы, должны поставить перед собой вопрос, какое значение это имеет для интерпретаций викторианского романа, или французской историографии, или, скажем, итальянской оперы и немецкой метафизики того времени. Мы находимся на той стадии работы, когда мы уже не можем игнорировать империи и имперский контекст в своих исследованиях. Когда О’Брайен говорит о «пропаганде расширения империи, которая создала иллюзию безопасности и ложные ожидания высоких доходов для тех, кто будет делать вложения за пределами границ своего государства»^[118], то он говорит об атмосфере, созданной как империей, так и романами, расовой теорией и географическими спекуляциями, концепцией национальной идентичности и городской (или сельской) повседневной жизни. Выражение «ложные ожидания» отсылает к «Большим надеждам»^[119], «вложения за границей» напоминают о Джозефе Седли и Бекки Шарп^[120], а «создание иллюзии» – об «Утраченных иллюзиях»^[121]: пересечения между культурой и империализмом становятся очевидны.

Связать эти различные миры непросто. Сложно показать вовлеченность культуры в расширение империй: анализировать произведение искусства, которое имеет уникальное предназначение, и в то же время составлять карту взаимосвязей. Но я полагаю, что мы должны предпринять попытку вписать искусство в глобальный, планетарный контекст. На кону стоят территории и владения, география и власть. Все элементы истории человечества коренятся в земле, а это означает, что мы должны размышлять о среде обитания, а также о том, что люди планировали захватить новые территории и, следовательно, им предстояло что-то делать с ее прежними, исконными жителями. На базовом уровне империализм подразумевает размышления о переселении, контроле над землей, которой ты не владеешь, которая далеко, которая обжита другими людьми и им принадлежит. Эти размышления по самым разным причинам привлекают одних и подразумевают невыразимые несчастья для других. Обычно литературоведы, изучающие великого поэта XVI века Эдмунда Спенсера^[122], не увязывают его кровожадные планы в отношении Ирландии – где, как он изображал, британская армия доблестно уничтожала местных жителей – с его поэтическими достижениями или с историей британского владения Ирландией, продолжающегося по сей день.

В рамках этой книги я сосредоточусь на актуальных спорах о земле и ее населении. Я постарался включить нечто вроде географического расследования в исторический опыт и постоянно держать в уме, что Земля – это единый мир, в котором пустых, необитаемых пространств как бы не существует. Никто из нас не может находиться в стороне или за пределами географии, соответственно, никто из нас не может быть полностью свободен от борьбы вокруг географии. Борьба эта сложная и увлекательная, поскольку в ней участвуют не только солдаты и пушки, но также идеи, формы, образы и изображения.

Целый ряд людей в так называемом западном мире, или в метрополиях, равно как и их коллеги в третьем мире, сходятся во мнении, что эпоха высокого, или классического, империализма продолжает оказывать значительное культурное влияние в настоящем. Хотя она достигла пика своего могущества в период, который историк Эрик Хобсбаум примечательно назвал «веком империи»^[123], и завершилась после Второй мировой войны распадом великих колониальных образований.

По ряду причин эти люди ощущают потребность в новом осмыслении архаичности или не-архаичности прошлого, и эта потребность реализуется в оценках настоящего и будущего.