– И вовсе она не из Персии. Там не в ходу фиолетовые наряды. Только венецианцы позволяют простолюдинам носить фиолетовое. Она, небось, раскатывала там на гондолах по каналам, может, какая-то актриса или художница.

Предположения хлынули потоком:

– Она из Шотландии или Сиама. Из Мавритании или Малакки.

Один парень, самый младший из всех, предположил, что она может быть и из птичьих девчонок, но его дружно высмеяли.

– Не трать попусту свой шиллинг. Те девчонки такие же серые, как лесные сони.

Бесподобный скинул монеты в кошель.

– Теперь я отвезу ее в Мортлейк. Там доктор Ди узнает, кто она, даже если ему придется разрезать ее, чтобы дознаться правды. – И вторым пинком башмака он вытолкнул Шэй обратно на солнечный свет.

На Брод-стрит Бесподобный ловко перекинул кошель с монетами с руки на руку.

– Ты сыграла прекрасно. Все любят отгадывать тайны. Ты заметила, что каждый из них видел в тебе то, что ему хотелось. Брошенный любовник видел шлюху, честолюбец – принцессу, – он вытащил шесть монет, – вот твоя доля. Неплохо для роли без единого слова!

Во время импровизированного представления она молчала, а сейчас, когда открыла рот, слой помады на ее губах сразу потрескался.

– Ты не вернешься к ним отдать выигрыш?

– Они даже близко не угадали! – презрительно фыркнув, воскликнул он. – И вообще, разве нормальные работяги надираются по утрам? Эти пьяницы уже не ждут от жизни ничего хорошего.

Шэй подоткнула подол повыше. Улицы кишели людьми, а воздух у ворот кишел мошкарой. Все здешнее окружение: грязь, бедность, городские стены – вызвало в ней тоску по открытым пространствам.

– Спасибо, – сказала она, взяв деньги, – но обратно мы пойдем моим путем. По крышам.

Бесподобный охотно поспешил за ней, все еще позвякивая монетами.

7

Вот так и установился их распорядок дня. В течение десяти дней подряд, каждое утро после девяти ударов колоколов, Шэй наряжалась в новый костюм и гримировалась, а когда Бесподобный придумывал их роли, ее подташнивало от страха. Она играла монахиню в Ньюгейте, шлюху в Хорслейдауне. В четверг Бесподобный поведал компании подмастерьев, что Шэй работала служанкой и прикончила хозяина, который пытался затащить ее в постель, и они, спрятав ее на телеге под кучей свеклы, отвезли к собору в Сент-Олбанс. Шэй никогда раньше не бывала к северу от Лондона, и ей пришлось дожидаться там Бесподобного, а он соизволил приехать только через два часа, лениво труся на лошади и посмеиваясь над ее тревогами.

Утренние часы принадлежали ему, а послеобеденное время – ей. Она брала Бесподобного с собой и показывала ему верхний, овеваемый ветрами город. С неистовым изяществом Шэй летала над Лондоном и, слегка запыхавшаяся, с очередным набором синяков, стучала в задние двери богатых особняков, держа за спиной руки, чтобы скрыть свои ногти. С запада на восток и с севера на юг доставлялись изысканные конверты, запечатанные воском цвета сливок и вишни. Когда Бесподобный поспевал за ней, они прыгали и бегали вместе, и тогда казалось, что только им двоим из всего рода человеческого открыты радости жизни на крыше этого увенчанного облаками мира. Она предсказывала ему будущее по поведению птиц – неизменно драматическое, неизменно с приключениями, – и они, утоляя жажду, пили дождевую воду из потрескавшихся желобов горгулий. А если ему не удавалось угнаться за ней, она отпускала его обратно в средоточие своего нового мира: театр Блэкфрайерс.

Дни растягивались и разверзались, вмещая все чудеса театра. За те первые десять дней дали семь представлений, и ничто никогда еще не казалось Шэй таким истинно правильным. Казалось правильным пристально следить за сценическим действом, сознавая, как вращается вокруг освещенный живым пламенем театр. Казалось правильным, что волны зрительских голосов омывали ее, как вода – прибрежную гальку. Казалось правильным водить пальцем по странице, искать нужные слова – красивые слова, как райские птицы среди лондонских голубей. Она шептала их, смакуя на вкус экзотические определения – «Византийский. Проницательный. Дьявольский», – словно многобуквенные заклинания, миры в миниатюре.

Но самым правильным казалось наблюдать незаметно за Бесподобным и блуждать с ним по его таинственным переулкам. В трех разных пьесах на этой неделе он играл три совершенно разные роли, но Шэй воспринимала их как одно длинное представление с продолжением. Подобно повторяющемуся сну, оно продолжалось вечер за вечером, не раскрывая полностью свою глубину. Перед ней, таинственно мерцая, разворачивались удивительные фрагменты: Бесподобный, рыдая, бежал по проходу в разорванном свадебном платье, и чьи-то руки невольно тянулись к нему из зала, одни сочувственно, другие вожделенно. В сцене боя труба Мавра издавала атональный шум, а затем незаметно соскользнула к траурной мелодии в тот самый момент, когда Алюэтта пристроила лист красного стекла перед фонарем: «звон осколков» – и сцена окрасилась древней как мир кровью. Возможно, сцену заливала бутафорская кровь, но эмоции она пробуждала самые настоящие. Радость. Любовь. Ужас. Одна сцена снова и снова возникала перед ее мысленным взором – Трасселл отыгрывал размышления Бесподобного. Стоя за стеклом, он отражал движения юной королевы – Бесподобного, когда она готовилась к свиданию, уже зная, как и зрители, что оно сулит ей смерть. Поначалу сцена выглядела комедийно, действия двух актеров так точно совпадали, что публика покатывалась со смеху, но затем лицо Трасселла, когда Бесподобный ушел, оставив свое отражение в одиночестве за стеклом, исполнилось выражением ужасного унижения и осознания: тогда она плакала так, как не плакала со дня смерти матери. К ее чувствам примешивался и страх. Всякий раз, когда Бесподобный выходил в зал, Шэй тревожилась за него. Только она могла видеть порождаемые им взгляды, хотя бросающие такие взгляды думали, что их чувства скрыты тьмой зала: зависть, вожделение, ненависть.

8

Субботнее утро полнилось колокольным звоном, возносившимся к высоким небесам. Шэй проснулась в пестрых сумерках голубятни на крыше Пивоварни. Вчера вечером зрители в театре так долго аплодировали, вызывая актеров на поклоны, что в итоге она опоздала на последний Большой паром в Бердленд, а эта голубятня давно служила ей ночным приютом в случае необходимости. Влажный воздух, насыщенный сумятицей птичьих перьев, запахом солода и сонным воркованием голубей, был для нее таким же домашним, как огонь в камине. Суббота: для разнообразия она решила провести утро в одиночестве. Она могла заняться доставкой писем, позволив Бесподобному гадать, куда она подевалась. С Пивоварни в сторону Ньюгейта, от Ньюгейта до Феттер-Лейн, с Феттер-лейн до Стангейт-стайерс; Шэй старалась путешествовать только по крышам, желая, чтобы мальчики труппы Блэкфрайерс скучали по ней так, как она уже скучала по ним, а когда она наконец-то спустилась вниз в конце знакомой улицы, то обнаружила, что театр охвачен странной суматохой.

Воздух в зале раскалился от дикого тревожного волнения. Мальчики гомонили, зубря роли, шили и перешивали костюмы. Со всех сторон доносились запахи свежих цветов и новых свечей. Бесподобный где-то пропадал, зато Трасселл торчал на сцене, расписывая задник огромными бурными волнами в оттенках умбры. Она понаблюдала за ним, видя, как его кисти создают образ бушующего ада. И когда он наконец отошел, чтобы оценить получившуюся картину, она подскочила к нему на сцену.

– Что происходит? – спросила Шэй.

– Сегодня утром Эванс заявился с новой пьесой, – взволнованно протараторил он, – и надеется, что мы сыграем ее сегодня вечером, «Люцифер в Лаймхаусе». Нам нужно срочно соорудить новые декорации, костюмы и все прочее. Сегодня вечером – премьера! – Последние три слова он произнес так, словно объявлял о рождении королевского отпрыска. Отвернувшись от своей картины, он добавил: – Кстати, писарь в дортуаре копирует сценарии, может, у него уже есть копия для тебя.

– Ты не мог бы держаться подальше от Бесподобного до четырех колоколов? – добавил Трасселл, когда она спустилась обратно в зрительный зал. Должно быть, Шэй выглядела изумленной, потому что он добавил: – Ему нужно выучить к вечеру пропасть текста, и я пытаюсь держать его подальше от любых отвлекающих вещей. Прикинь сам, кому ты еще можешь помочь, и будь уверен, вечером тебе придется жутко много суфлировать, – красная краска испачкала его руки от локтей до кончиков пальцев, но лицо расплылось в глупой усмешке. Сдернув шапку, он произнес с легким поклоном: – И я заранее прошу прощения за мою будущую забывчивость.

Шэй бралась за любую подсобную работу. Она сновала между комнаткой, где гримировались актеры, и сценой, зрительным залом и костюмерной. К четырем колоколам суета утихла, и она ускользнула на крышу, чтобы сверху посмотреть, как валит на премьеру толпа зрителей. Улицу запрудили кареты – изящные, поблескивающие оконными стеклами и с гербами в алых и лазурных тонах. Кучера раскатывали соломенные циновки для своих господ, для безупречных мужских башмаков и женских, отороченные мехом, туфелек, не намокавших со дня их изготовления. Уличные мальчишки пытались регулировать движение: «Всего за пенни отличное место для парковки вашей кареты, а за присмотр всего-то на пенни больше!» – но аристократии вовсе не хотелось торопиться. Они демонстративно медлили, общаясь со знакомыми и желая убедиться, что окружающая толпа оценила все детали их роскошных нарядов. Девушки молча топтались под карнизом перед служебным входом, но всякий раз, когда появлялся одинокий джентльмен, раздавался нестройный хор: «Господин! Богатый господин!» Вошедшие в зрительный зал господа излучали изысканное сияние. Украшения дам соперничали с театральными декорациями благодаря их объемистым корсажам и юбкам с фартингалами^[9]. Они вплывали, словно корабли, со свитой в арьергарде, перемещавшей и приподнимавшей павлиньи хвосты их шлейфов над грязными сиденьями. Суровые и вспыльчивые джентльмены стремились привлечь внимание, выкрикивая ценные советы и шлепая кое-кого по задницам. Именно Алюэтта поведала ей, что представления на сцене были не единственным увлекательным зрелищем в театре; зрители разглядывали друг друга так же пристально, как актеров. Толпа тихо ахнула, когда в зале вместе появились лорд Мейпсбери и прибывший с визитом герцог Гиз, они, едва ли не прижимаясь друг к другу, направились к самой дорогой ложе, объявив о своем союзе более ясно, чем это могло бы сделать любое публичное сообщение. Жены упрекали мужей исключительно в излишнем внимании к высоким персонам; отцы навешивали на дочерей бриллиантовые украшения, хвастаясь богатым приданым. Сведущий в настроениях общества человек, взглянув лишь на план рассадки, мог увидеть, кто достиг успеха, а кто попал в опалу.

– Что там парламент, – бросила Алюэтта с горделивым презрением, – главные события Лондона происходят при дворе и в театре Блэкфрайерс.

Сегодня впервые Шэй отсутствовала в комнатке для переодеваний, пока Бесподобный наряжался и накладывал грим, и когда Люцифер вышел на сцену, то его вид изумил ее. Он был в простой уличной одежде, и Алюэтта направила на него лишь луч тусклого белого света. Он играл Люцифера скучающим и беспокойным, видимо, подражая одному из азартных завсегдатаев «Сороки». Лондонцев, пояснил он, слишком легко развратить, а он жаждал настоящего вызова. Так что он отказался на месяц от своего могущества и явился на Землю, как самое скромное существо, какое только можно представить.

– Актер, кто может быть позорней. Он ниже шлюхи пал. Пал даже ниже правоведа.

Он задался целью развратить неподкупных – монахинь, исповедников, принцев – одной лишь магией слова.