– Задолго, – ответил дядя. – Я напился и случайно признался Марату. Марат перепугался и побежал к Олеже, деду, для тебя – прадеду, сейчас он уже мертв, и подозреваю, что та история поубавила ему жизни. Он вызвал меня, я сказал как есть, что думаю об этом. Из женской половины почти никто не знал, из мужской все старшие в курсе. Мне собрали денег на несколько месяцев жизни, я пообещал никогда не возвращаться, инсценировали мою смерть. И я покинул и дистрикт, и Россию, и весь Славянский Союз, уверенный, что никогда больше не вернусь.

Я завел двигатель и тронулся, выезжая с парковки. В зеркало заднего вида я обнаружил, что за нами следит милиционер, который сейчас снимал на телефон момент нашего отъезда.

– Но ты вернулся, – сказал я сухо.

– Под чужим именем, да. Я умираю, – ответил дядя. – За Ягайло идет охота. Хуже того, на таможне меня узнали, но не посадили в тюрьму, а придумали мелкое нарушение, за которое дали несколько дней исправительных работ. Чтобы подставить тебя, а через тебя твою мать.

Суть интриги начинала вырисовываться, но кое-чего я еще не понимал.

– Если ты все это понял, почему не признался, кто ты? Испугался тюрьмы? Но ведь итогом будет что-то худшее?

Дядя хрипло рассмеялся.

– Завтра утром, в одиннадцать, в аэропорту «Единение» дистрикта Тверь приземлится транспортный самолет из небольшого дистрикта Аргентины. В нем будет контейнер, внутри которого, в холодном прозрачном гробу, окутанный трубками, лежит мой сын. Система жизнеобеспечения рассчитана на неделю, включилась она четыре дня назад. Вначале прекратится подача легкого наркотика, который держит Ягайло в состоянии полусна. Затем уменьшится подача кислорода и прекратится подача питательных веществ.

– Он умрет? – уточнил я, останавливаясь около поста милиции на выезде из коммуны.

Дежурный махнул рукой, даже не выходя из «стакана», и я двинулся дальше. Хмурый взгляд милиционера мне не понравился, обычно постовые улыбались, глядя на длинный «драгон» с вычурными хромированными воздухозаборниками.

– Он – нет, – ответил дядя. – Он выберется. Но люди вокруг него могут начать умирать, его быстро вычислят и уничтожат. И все окажется бессмысленным.

Я ехал к общественному парку «Нежность». Еще двадцать лет назад это был женский парк, на мужских картах он обозначался белым пятном, как будто там находилось непроходимое болото.

Но город рос, и внезапно выяснилось, что два комплекта зон отдыха в самом центре – это слишком дорого там, где можно выстроить небоскребы или многоэтажные паркинги. Мужской аскетичный парк с худосочным леском, тренажерами, парой открытых кафе и большой площадкой для бродячих цирков, зоопарков и аттракционов закрыли.

А гигантский многоярусный женский парк с зонами для загара, женским любительским театром, четырьмя лесными массивами под времена года, тиром и целым каскадом разноуровневых прудов – с водопадиками, мостиками и маленьким яхт-клубом – оставили.

Бо́льшая часть мужчин не приняла новый парк, и по его дорожкам и аллеям ходили в основном женщины.

И я был среди большинства, пока четыре года назад не сделал один из первых своих лонгридов по совместным местам отдыха. Тогда я сходил в театр, пострелял в тире и даже позагорал немного у бассейна на крыше маленького торгового центра на краю парка, вызвав ажиотаж среди возрастных дам, завсегдатаек этого места.

Мне понравилось. Не ажиотаж, конечно же, – тем более что потом меня вызвал к себе двоюродный дед и высказал, что, если бы у любой женщины там начался Блеск, это вызвало бы цепную реакцию у остальных и в итоге я бы выбрался оттуда в лучшем случае инвалидом. И никаких компенсаций я бы не получил: любой суд, как женский, так и мужской, а тем более смешанный, заточенный на такие дела, признал бы, что я сам спровоцировал гормональную бурю у почтенных посетительниц парка.

Но сама идея такого места – обильная зелень, множество птиц, белки, которые не боятся людей, лодочки на одного или двоих – восхищала меня и приводила в трепет.

После того случая я еще несколько раз возвращался к теме парка в своих материалах. Написал, например, ряд статей о том, что до сих пор остались вещи, которыми пользуется один пол, а для другого это позорно. И парк «Нежность» описывался как потеря для тех, кто не ходит в него просто потому, что он якобы женский, хотя на самом деле давно общий.

В другом материале я упоминал «Нежность» как обязательное место для посещения туристами любого пола. Еще как-то писал о необычных видах отдыха для совместного времяпрепровождения.

Мужчины и женщины не проводят время вместе, это знают все. Кроме господина президента и его официальной пропаганды, частью которой, конечно же, является и наш журнал.

Но самое странное – что за последние годы я уже не раз видел прогуливающихся вместе мужчин с женщинами, и если в моем детстве такая картина была случаем исключительным, то сейчас – просто редкостью.

– Куда мы едем? – уточнил дядя.

– В «Нежность», – ответил я. – Знаешь место получше?

– Меня устраивает, – сказал он и съежился в автомобильном кресле.

Останавливаясь на светофорах или толкаясь в небольших пробках на узких центральных улицах, я поглядывал на него.

Он изменился. То есть дядя Сема и раньше был слегка другим, не такой высокий, не такой изящный, как большинство наших родственников или других мужчин из привилегированного класса. Но теперь, особенно с учетом короткой арестантской стрижки, он стал совсем похож на обычных мужиков из коммуны: коренастый, грубоватые черты лица.

– Ты изменился, – сказал я, когда мы встали перед очередным поворотом.

Здесь была короткая зеленая стрелка и довольно много машин в очереди, в основном женских. В какой-то момент машина позади нас не выдержала и объехала всех, заруливая в поворот уже на красный. Там, за поворотом, ее тут же принял экипаж женской дорожной самообороны.

– Ты вообще понимаешь, как сложно родить мужчине? – Дядя прикрыл глаза и говорил полусонно. – Вернемся к истории, мой мальчик. По одной из версий, у которой есть ряд сторонников, особенно среди женской профессуры, мужчины как вид были обречены на вымирание. Уберем эмоциональные и недоказуемые вещи, оставим чистые факты. Мужчины, как и женщины, рождались гермафродитами и получали однозначные половые признаки в момент полового созревания. Но если у женщин рожающие особи были в почете – то есть самые сильные, самые яркие, самые умные, – то у мужчин наоборот. Неудачники, самые слабые, болезненные, глупые. Обратная эволюция. Мы бы вымерли. Ну или выродились.

– К чему ты это? – уточнил я. – То, что ты называешь «фактами», – всего лишь одно из проявлений мизандрии. Никаких доказательств этой теории нет, а если подобные ситуации и складывались в отдельных культурах сотни тысяч лет назад, объединять все мужские племена по этому признаку как минимум ненаучно.

– Но это объясняет, почему рожают именно женщины, – ответил дядя. – И еще многое, о чем нет смысла говорить сейчас. Я лишь хотел подвести к тому, что мне пришлось пройти очень тяжелую терапию. Организм современного мужчины не приспособлен к родам. Ни физически, ни гормонально. Нужные органы у нас не развиты, они рудиментарны. Современная наука упорно называет их атавизмом, но это ложь. Три с половиной года я провел в клинике… И стал отчасти женщиной.

– Я сейчас тебя высажу, – предупредил я, завершая поворот и проезжая мимо отряда дорожной самообороны; может, это было паранойей, но патруль смотрел прямо на скорчившегося в пассажирском кресле дядю. – Я не готов слушать эту гадость.

– У нас нет выбора, – тихо заметил он. – Я веду к тому, что меня пичкали гормонами, мне сделали восемь последовательных операций. И в итоге предупредили, что даже все эти жертвы не избавляют меня от риска умереть во время беременности или родов и практически гарантированно убьют меня через несколько лет после того, как на свет появится малыш.

– Родится жог, – поправил я.

– Можно и так сказать, – подтвердил дядя. – Избавлю тебя от подробностей. Мною занимались лучшие специалисты, и в итоге Ягайло сейчас шесть лет, а я еще жив. Но уже сгнил внутри, и моя смерть – вопрос даже не месяцев, и я опасаюсь, что и не недель, а дней.

– Почему вы не остались там, где вы были? – уточнил я, останавливаясь у парка. Женская стоянка неподалеку была забита сотнями автомобилей, а здесь, на мужской, разместилось всего с десяток, и из них – две женские из самообороны, с мигалками. – Зачем мучить себя и… ребенка?

Дядя не ответил. Он отстегнул ремень, со стоном выпрямился, вылез из автомобиля и отошел в сторону, дождавшись, пока я поставлю машину на сигнализацию и догоню его.

– Тут опять нужно немного предыстории. – Он говорил, медленно шаркая рядом со мной по гравийной дорожке, которая вела вдоль увитой плющом ограды к воротам. – В мире два миллиарда человек. Из них девятьсот миллионов – мужчин, остальные – женщины. Еще около ста тысяч хофов, то есть девочек-выродков, монополых и бесплодных. И всего пара сотен – жогов, монополых, бесплодных мальчиков. Большинство государств на всей планете считают, что эти девочки и мальчики несут угрозу цивилизации. Они вне закона, их отлавливают, уничтожают.

– В нашем дистрикте хофов не убивают, – подчеркнул я.

– Мы входим в «сиреневый пояс», в двадцать восемь стран и образований, в которых хофы вне закона, но при этом им не грозит смерть. Есть еще «малиновый пояс» – шесть стран, где хофы могут жить полноценной жизнью, получать образование, открывать свой бизнес, даже преподавать. Представляешь?

– Андорра, – сказал я.

– Самый близкий нам пример, – ответил дядя. – Да, скульптуры и картины из Андорры с удовольствием покупают по всему миру. Но я хотел сказать не об этом. Нет ни одной территории, где у жогов были бы такие же права, как у хофов в этих шести странах.

– Потому что жоги опасны. – Я вспомнил совместные уроки в школе, на которых учителя рассказывали нам, почему стоит бояться жогов. – Они воздействуют на окружающих. Социум, в котором завелся жог, заболевает. Насилие, суицид, депрессии, даже убийства.

– Это всё мифы, сочиненные людьми, которые ни разу в жизни не видели жогов, – желчно сказал дядя. А потом тише добавил: – Но рациональное зерно в этом есть. Глубоко под шелухой домыслов… Есть четыре страны, где жогов не убивают за то, что они жоги. Это ряд доминионов континентальной Индии, несколько дистриктов в Аргентине, Гватемала и Республика Антарктида. И везде подразумевается, что жога в шесть лет должны выхолостить.

– Что? – уточнил я. – Это как? Яйца отрезать?

Дядя хрипло засмеялся.

– Купи мне яблочного сока, – попросил он.

Мы как раз проходили мимо лоточницы с горой сахарной ваты разных цветов, батареей леденцов от мелких до настолько больших, что их слизывание заняло бы у меня не одну неделю. За лотком стоял небольшой автомат с газировкой и соками. Я передал даме двадцать копеек и получил два высоких стакана с разноцветными трубочками, при этом она смотрела на нас вытаращенными глазами; видимо, мужчины у нее покупали не часто.

– Вкус детства, – сказал дядя, отпив немного сока через трубку; я свою трубку выкинул в мусорное ведро у лотка и теперь пил прямо из стакана. – Холощение жога подразумевает, что у него вырезаются и прижигаются несколько желез, после чего ребенок теряет возможность гормонального воздействия на окружающих.

– Теряется знаменитая жоговская магия, – кивнул я с пониманием.

– Можно и так сказать, – ответил дядя. – Но есть нюанс. Дело в том, что, если провести процедуру под наркозом, через некоторое время выработка гормонов железами жога может восстановиться. Такие случаи были. А если без наркоза – способности уходят навсегда.

– Насколько это больно? – уточнил я.

– Два с половиной часа непрекращающейся пытки, – ответил дядя. – И если бы мы ничего не предприняли, Ягайло прошел бы через это и остался бы жить в Аргентине. Ему бы выделили дом, приносили еду, позволили завести домашних животных и ухаживали бы за ними. Мой сын стал бы талисманом целого города. Его носили бы на карнавалах на троне на высоченном помосте. А если бы на страну обрушилось несчастье – эпидемия или землетрясение, – он мог бы стать искупительной жертвой, его бы тихо придушили. Но бо́льшая часть жогов в Аргентине доживает до естественной смерти – лет в тридцать – от старости и болезней.