– ТогдаНуженПервыйПодарок, – на грани моего восприятия сказала хозяйка, заметила, что мне сложно ее понимать, и замедлилась. – В первый раз сладости должны быть чуть горьковатыми. Больше какао, меньше сахара. Миндаль обязательно, никакого желе. Ты первый ребенок в семье?

– Это тоже важно? – поразился я.

– Мы можем расставить акценты так, что подарок будет идеальным, – сказала хозяйка. – Еще сотню лет назад магазинами сладостей владели хофы. Они очень внимательны к деталям.

Я впервые в жизни слышал от собеседника слово «хофы» не как часть матерной конструкции. В учебниках истории это слово, конечно, встречалось – но даже преподаватели старались заменить его эвфемизмами и не произносить.

Хофы и жоги. Женские дети и мужские дети, атавистические выродки, запрещенные в большинстве стран мира, напоминание о тех временах, когда не было еще человечества, а были два вида животных – мужчины и женщины, каждые сами по себе.

Жоги опасны за счет умения управлять собственными гормональными выбросами. Они могут влиять на окружающих, к тому же коварны и злопамятны. Поэтому жогов запретили давно и в случае обнаружения их чаще всего просто убивают на месте.

Хофы не опасны. Женские отродья очень педантичны, умеют идеально подбирать сочетания вкусов, цветов и звуков. Самые гениальные повара, композиторы и художники были хофами… Или жогами, так как среди жогов тоже встречались весьма творческие личности.

Когда мы начали их уничтожать, культура лишилась целого пласта новых творений. А в музеях и консерваториях до сих пор царствуют произведения зловредных жогов и неудачливых хофов.

Неудачливых – потому что в большинстве стран мира они тоже запрещены. У нас их, в отличие от жогов, не убивают, но селят отдельно от людей, им запрещено получать образование. Им дают монотонную, простую работу. В очень редких случаях кто-то из хофов пробивается сквозь все препятствия и получает подряд на реставрацию картин или смешение пряностей для сети ресторанов быстрого питания.

Но при этом они не имеют права работать вместе с людьми и даже просто показываться на людях. Многие считают, что это позор и угнетение, но большинству все равно.

А для наших пастырей, для господина президента и всех прочих хофы – всего лишь напоминание о нашем животном прошлом, от которого мы ушли так давно и так недавно и к которому, по их словам, возврата нет и быть не может.

И в таких условиях успешные хофы на виду у всех существовать не могут.

Они и не существуют.

Их как бы нет.

– То есть это традиция хофов? – уточнил я.

Вопрос получился слегка угрожающим, но хозяйка магазина пропустила двусмысленность вопроса мимо ушей, ответив только по сути:

– Ну, все знают, как педантичны хофы. Дай хофу задачу на полчаса, и она сделает ее за месяц, но так, что вопрос будет закрыт навсегда.

– Вы так говорите, словно у вас есть знакомые хофы, – сказал я.

И в этот момент она замерла, пристально глядя на меня, и я понял, что попал в точку, а она увидела, что я это почувствовал. Мы несколько секунд смотрели глаза в глаза, я почувствовал внутреннее возбуждение, нарастание агрессии и первым отвел глаза, потому что понимал, чем это может кончиться.

– Прошу прощения, – выплюнул я, максимально ускорив речь.

– ТакНельзяТакНельзя, – забормотала хозяйка. Затем взяла себя в руки и добавила на общей: – Поклянитесь, что не раскроете никому.

Я прижал руки к груди и торжественно – насколько это возможно для мужчины, говорящем на ускоренной для них общей, – сказал:

– Клянусь, что все услышанное здесь останется между нами.

В магазине мы были только вдвоем, уровень цен отпугивал большинство покупателей. Хозяйка подошла к двери, перевернула табличку с «Открыто» на «Закрыто», затем вернулась за стойку и села так, что теперь я был выше нее.

– Это позор нашей семьи. Мать в юности увлекалась разными идеями, в том числе анархистскими, ну, теми, по которым все началось не с симбиоза, а с паразитирования. То есть мужчины паразитировали на женщинах. Идея не новая, но в каждом поколении находятся те, кто горит ею. Мама была такой. Она отказалась выходить замуж и несколько лет прожила в анклаве за пределами дистрикта с другими анархистками. Родить женского ребенка непросто, но все же не так сложно, как мужского. Она родила. А потом семья нашла ее и вернула домой. Вместе с хофом. Ребенка скрыли от всех, матери нашли хорошую партию, и она вышла замуж за моего отца. До четырнадцати лет я понятия не имела, что у меня есть такая… Сестра. Потом был мой первый Блеск, и я почувствовала ее, а она – меня. Это тяжело объяснить, но мы ощутили общность. Я нашла ее, ее держали взаперти, в темной комнатке без окон, голой, едва умеющей сложить несколько слов. Хофы плохо обучаются, но ее не учили вовсе. Я устроила такую истерику, что ее переселили жить ко мне. Она стала частью меня. Я не могу объяснить это иначе.

Хозяйка магазина смотрела в сторону, и я видел, что на ее глазах набухают слезы. Если бы она происходила из низшего класса, этот эмоциональный всплеск мог бы привести к чему угодно, но принадлежность к высшим нивелировала риски.

– Но ты ведь потом вышла замуж? Переехала в дом к мужу?

– Нет, конечно. – Она невесело рассмеялась. – Разлучить нас оказалось невозможно, поэтому я осталась в доме своего клана. Это мой муж перебрался к нам. Он приехал из дистрикта на далеком юге, там началась гражданская война, его семья попала в число проигравших, и их клан рассеялся по миру. У него было отличное образование, деньги, происхождение. Но другие семьи не рассматривали его – люди без семьи для высших уже не совсем люди. А для меня он стал настоящим подарком. Моя мама нашла его и привела в наш дом. Отец, который и тогда не знал про хофа, и до сих пор не знает, был категорически против. Но если женщины хотят настоять на своем, они свое получают. Так мой муж вошел в наш клан, и если уж быть откровенной – в итоге выиграли мы все. Хоф помогает мне с рецептами, магазин стал популярным, и не думаю, что ошибусь, если скажу, что мы – лучшие в дистрикте. У нас с мужем четверо детей, он руководит строительной компанией, семья нами довольна. Но если кто-то узнает…

– Не от меня точно, – сказал я твердо и повторил: – Точно не от меня.

После этого мы подобрали сладкий подарок для Айранэ. Основу из горького шоколада с миндалем скрыли солоноватыми взбитыми сливками, выполнив их в виде трех куполов по краям с одним – на этот раз сладким – по центру. Сверху хозяйка наложила паутинку из тончайших меренг и сделала в куполах тоненькие разноцветные желейные окна.

При этом она уточняла разные детали: насколько я старше жены, насколько она выше меня, сколько у нас детей и кто из детей родился первым – мальчик или девочка.

В итоге я выложил за торт двадцать три рубля, но цена не показалась мне запредельной, а в душе осталось ощущение, что я все сделал правильно.

Кроме торта, я взял большой кулек фундука в сахарной глазури и десяток шоколадных медвежат для племянников.

До дома я доехал как раз к моменту, когда на мужской половине выставили столы и начали готовить шашлык.

Торт для жены я передал через дядю Лёню, который одобрительно хмыкнул, рассматривая конструкцию с куполами сквозь прозрачный футляр, а сам присоединился к организации праздника.

Покатал на плечах самых младших племянников, ответил на вопрос Олежки про то, правда ли, что есть страны, в которых нет зимы, – рассказ понемногу вышел на тему вращения Земли вокруг наклонной оси, и к беседе присоединились мои двоюродные братья, ведь воспитание молодежи всегда ложится на плечи следующего по старшинству поколения.

Дядья тем временем сообщили, что мясо готово, и всех позвали за стол. Выпили по стопке коньяка, причем налили даже Пашке, моему тринадцатилетнему племяшу, для которого женщины уже подбирали невесту в его школе. Первую в своей жизни чарку он выпил неправильно, поперхнулся, коньяк пошел носом, и все захохотали, а я бил его по спине и требовал, чтобы он тут же выпил вторую, так как первая не дошла куда следует.

Потом выпили еще, спели пару застольных – начинали, как обычно, деды, потом они жестами позволяли присоединиться к хору всем дядьям, кроме Марата, у которого слуха не было совсем. А потом и нам, причем мне – одному из первых, из чего я понял, что у дедов зла на меня нет и вроде как проблема с Раннэ исчерпана.

Потом выдавали мелким подарки, в том числе я раздал шоколадных медведей. Разделили племяшей на команды и заставили соревноваться, болея за своих и помогая им по мелочи.

Я был доволен и пьян, когда меня отвел в сторону дядя Лёня и сообщил:

– Айранэ в больнице. Ничего серьезного, но я бы на твоем месте съездил.

Первой мыслью было, что она отравилась моим тортом, – но оказалось, что она даже не доехала до дома. Первый день на новой работе затянулся, она, конечно же, постаралась показать себя с лучшей стороны…

И что-то пошло не так.

Универсальные больницы, в которых лечат и женщин, и мужчин, ошибочно считаются средними. Так повелось, что в анклавах и коммунах есть больницы для своих – там процветают гомеопатия и традиционная медицина разной степени полезности.

Есть еще самые дорогие, частные клиники, в которых тоже ценз по полу: мужская и женская физиология имеют различия, и – как бы ни кричали наши любимые руководители о том, что мы вместе, – когда дело доходит до дорогостоящей гормональной терапии, мы внезапно оказываемся в разных больницах.

А нормальные, дотируемые государством больницы, в которых идет непрерывный поток пациентов по обязательному страхованию, – общие. И там, как ни странно, работают зачастую лучшие врачи, которые, независимо от пола, отлично знают и женскую, и мужскую физиологию.

Лечащим врачом Айранэ оказался мужчина. Моя мать, как выяснилось, уже устроила разнос по этому поводу главному врачу, кстати, женщине, но та отказалась менять Гошу Володиевича на кого-то еще, отметив, что он лучший специалист в дистрикте по отравлениям.

– Отравили чаем или пирожными, яд синтетический, нам известен, обычно смертельный. Но дозу дали слишком большую, Айранэ вырвало, организм немного почистился, дальше уже мы подключились. – Врач уверенно говорил на общей, ускоряя речь для моей матери.

– Уверен, что угрозы нет? – уточнила мать.

– Абсолютно, – ответил Гоша Володиевич. – Угроза может быть извне, если вы считаете, что покушавшиеся могут продолжить, рекомендую запросить у самообороны офицеров, чтобы они дежурили у палаты. Ну и еду – только от вас, никаких приношений от гостей.

К Айранэ меня не пустили. Она лежала, опутанная трубками, бледная, без сознания, за прозрачной стеной.

– ЭтоПоМнеУдар, – сказала мать, едва мы отошли от врача. – ЭтоАлаяна.

– Почему ты так думаешь? – уточнил я.

– Я уже ответила на их выпад. – Мать немного успокоилась и замедлила речь. – Там целая цепь интриг, они хотели использовать Айранэ против меня, но я сделала так, что это стало невозможно. И тогда она оказалась невыгодна им на этой должности.

– То есть это отравление – результат твоих действий? – спросил я.

– Точнее, твоих, – жестко ответила мать. – У меня она была в полной безопасности. Ты выторговал ей место, на котором она угрожала мне. Я вырвала клыки атакующим, но я не могу прикрыть твою жену, когда она работает не у меня.

Я смотрел на Айранэ и понимал, что там, на больничной койке, лежит, в общем-то, чужой мне человек. Мы делим постель, мы приводим в этот мир новых людей, мы самим своим существованием обеспечиваем друг другу хорошую карьеру – но при этом мы понятия не имеем о том, что там у второго в голове. О чем она думает? Что ее заботит? Если бы вдруг Айранэ оставила в своем доме сестру-хофа, будь она у нее, я бы никогда об этом не узнал.

И в то же время между нами что-то было. Что-то, что пробивалось сквозь рамки, которые выставляло государство, семья и общество, настаивая на том, что надо жить так и только так.