– Ну какой тогда смысл дарить тебе рейтинговый, дорогой и просто замечательный вибратор, если ты не собираешься им воспользоваться, чтобы потом дрожали ноги? – говорит Агат и добавляет что-то по-французски. Винсент понимает не все.

– Что я у тебя вызываю?

– Отвращение, – поясняет Агат и указывает пальцем с ярко-красным ноготком вправо. Туда они и поворачивают. – Ты бы не возбуждалась так сильно от Лу Генри, если бы позволила Gideon 7000 выполнить свою работу, – продолжает она. Обе отходят на шаг в сторону, пропуская вперед людей, идущих быстрым шагом. Агат касается серьги Винсент – черного лютика размером с бутылочную пробку. Заправляет за ухо прядь ее волос.

– Возбуждалась от Лу Генри, – повторяет Винсент: ей немного досадно, но приятно ощущать эти слова на языке, приятно слышать, как их отголоски тают на бодрящем ветру вечернего Парижа. Зря она на следующий день после вечеринки с ужином рассказала Агат, что запуталась в своих чувствах к Лу; теперь, о чем бы ни шла речь, Агат заводит разговор о нем.

– Ты ему сегодня обязательно понравишься. Выглядишь очень мило, – резко выпаливает Агат, как будто не может сдержаться.

– И ты. – Они часто говорят это друг другу.

Агат указывает на здание через дорогу, куда они направляются.

– Вечерние развлечения для всех! – говорит она, беря Винсент за руку.

За пару часов до этого Лу прислал ей сообщение – первое с того дня, когда он ночевал у нее на диване.

Ты придешь?

Да.

C’est bon bon bon^[43].

Она прикрыла глаза, все вокруг как будто поплыло.

В клубе не протолкнуться, но в снопах света Винсент легко замечает Батиста, чья голова возвышается над толпой. Днем они вместе сидели во дворике музея и ели ланч, смеялись и разговаривали. Она машет, он улыбается и идет навстречу. Его жена Мина рядом, пьет что-то прозрачное – долька лайма подпрыгивает среди кубиков льда.

Мина – эко-богослов. Винсент о такой профессии не слышала, пока не познакомилась с Миной и не услышала впервые это слово из ее уст.

– Это значит, что она любит Бога и природу и ненавидит капитализм… и что мы не заводим детей, – пояснил тогда Батист, а Мина согласно покивала.

Она работает в Саду растений и имеет степень доктора ботаники. Как и Батист, Мина человек большой эрудиции и не стесняется это демонстрировать. Временами она бывает замкнутой, но если сказали что-то, что ей не нравится или с чем она не согласна, – она не сможет промолчать и заведется минут на десять, не дав больше никому вставить ни слова.

Винсент уверена, что Мина ее не очень жалует, но понимает: будь она на ее месте, ответила бы тем же. Вероятно, Мина озабочена тем, сколько времени Винсент и Батист проводят вместе в музее, их встречами на кофе и покурить после занятий. Винсент тщательно следит за тем, чтобы просить Батиста везде звать с собой Мину, но он говорит, что Мину не особо интересует общение и социальные контакты, хотя и необщительной ее не назовешь. Винсент это понимает и потому относится к Мине в основном нейтрально. Однако из-за того, что Винсент хорошо известна надменная мина жены Батиста, это имя вызывает у нее именно такую ассоциацию: кислая мина. А когда Мина, доказывая свою правоту, особенно зацикливается, то это уже вредная мина.

Сгрудившись возле бара вчетвером, Батист и Агат приветствуют друг друга и заводят недолгий разговор, потом Агат отделяется от группы, чтобы заказать выпить. На Мине атласная куртка-бомбер, надетая на эластичное зеленое платье. Когда Винсент сосредоточена на цвете, он оказывается везде. Мина носит много зеленого. Платье красивое, и Винсент так ей и говорит.

– Спасибо. Тот же оттенок зеленого, что у твоего джемпера, правда? – замечает Мина, у которой «округлый» британский акцент. Несколько лет назад она и Батист жили в деревне Хайгейт под Лондоном, откуда родом Мина. Она делает шаг к Винсент. От нее приятно пахнет дорогими цветочно-сандаловыми духами. Она прикладывает всполох зеленой ткани на запястье к джемперу Винсент.

– Да, тот же, – улыбаясь, соглашается Винсент.

– Ты здесь раньше бывала? – спрашивает Мина. Батист стоит спиной, разговаривает с кем-то, Винсент не видно с кем.

– Нет, но я часто хожу в Ле Маре за фалафелями. А Лу говорит, что живет где-то рядом? – говорит Винсент, ставя знак вопроса, хотя и так знает ответ.

– Да, рядом. Ты их группу уже слышала?

Мина нечасто проявляет к ней такой длительный интерес. Винсент размышляет о Мине Харкер из «Дракулы» – и не наделена ли жена Батиста теми же телепатическими способностями, что и ее тезка. Может ли Мина читать ее мысли о Лу? Винсент старается на всякий случай поскорее отвлечься от них.

– Нет пока, но я готова, что бы нас ни ожидало, – говорит Винсент, представляя, как Колм и Олив, будь они здесь, хихикали бы над ее неуклюжими попытками поддерживать светскую беседу в модном парижском клубе. Если не считать их группы, всем остальным посетителям клуба, похоже, от двадцати до тридцати, от силы тридцать с небольшим.

Агат вскоре возвращается с напитками и протягивает Винсент джин с тоником. Мина чуть улыбается Агат натянутой улыбкой, свет мигает быстрее.

Винсент смотрит на мобильник и видит сообщение от Киллиана.

Здесь уже ночь.

Спокойной ночи, Вин. Х

Она убирает телефон. Музыка пульсирует, приятно сбивает с толку мерцающий свет – Винсент хотела бы слегка опьянеть и отключиться.

– Тебе красавица букашка Лу, – наклонившись к ее уху, говорит Батист.

– Что ты сказал? – Ей приходится повышать голос, чтобы перекричать музыку.

– Тебе понравится рубашка Лу, – более отчетливо говорит он.

Батист пьет ирландское пиво из коричневой бутылки, и жизнь Винсент с Киллианом во всех смыслах уплывает за шесть с половиной тысяч километров. Она наблюдает, как Батист по кусочку отскабливает этикетку. Он более сдержанный, когда рядом Мина. Он исключительно мил с Винсент, и они по-прежнему подкалывают друг друга, но он делает это менее очевидно. Вместо этого рядом с ней ло-фай Батист, так же как рядом с Лу почти всегда получает суматошно-активную Винсент.

– Почему мне понравится его рубашка? И вообще, иногда ты говоришь со мной только о Лу. Больше ни о чем. Зачем тебе это? – отпив джина, спрашивает Винсент.

– Ты слышишь лишь то, что хочешь услышать. – говорит Батист так убедительно, что Винсент задумывается, а так ли это на самом деле. Он энергично кивает. Она смеется.

– Понравится чья рубашка? – вклинившись между ними, интересуется Агат.

– Увидишь, – говорит Батист, простирая руку с бутылкой в сторону находящейся перед ними небольшой сцены.

Два парня – один белый, другой чернокожий – поднимаются по ведущим на сцену боковым ступенькам, и Винсент интересно, кто из них сосед Лу, Аполлон, а кто – Сэм. Еще один чернокожий парень выходит на сцену, и Винсент припоминает, что Лу говорил еще о ком-то по имени Эмилиано, но ей не удается определить, кто есть кто, пока за ними не выходит девушка с толстой косой, крашенной в белый цвет и перекинутой через плечо, – Ноэми. На голове у нее светодиодная лента. Наверное, вот что имел в виду Батист, когда сказал, что Ноэми интересная.

Дальше, улыбаясь, Лу выходит на сцену и оглядывает зрителей. Он поднимает обе руки, скрещивает их, разводит их. Когда на него падает свет, Винсент замечает, что на нем свободная бледно-желтая футболка с ван-гоговскими подсолнухами. Батист наклоняется к Винсент, чтобы сказать ей в ухо ouais, и ей кажется, что она прыгнула с высоты и находится в свободном падении.

7

До того как они поселились в новом доме в Калифорнии, Киан никогда в лицо не называл Джека расистом. Но как-то за ужином, когда отец говорил о Дублине, слово вырвалось у Киана само собой.

– Дело было не в работе и не в волнениях… ты хотел, чтобы мы уехали из Ирландии из-за Шалин… ведь она чернокожая… а ты расист. Ты бы так не поступил, будь она белой, – положив вилку на стол, сказал Киан. Он устал, ему было так одиноко, он тосковал по Дублину. У его мамы, Ифы, целый день в тиховарке тушилось жаркое с морковью, луком и картошкой. Это было любимое блюдо Киана, она приготовила его, чтобы он почувствовал, что здесь, так далеко от дома, его любят и хотят утешить. Аппетита, правда, у Киана не было.

Он вырос слушая, как отец с отвращением говорит об отношениях между белыми и чернокожими, об их браках и совместных детях. Все это не имело значения, когда Киан смотрел на Шалин. Он видел очень красивую девушку, с которой ему было весело. Девушку, которую впервые тайно поцеловал после школы у мокрой стены из белого кирпича в тот дождливый четверг сентября. Столкнувшись носами, они рассмеялись.

Киан писал Шалин сумбурные письма и рассказы. Сказки собственного сочинения, как они вдвоем сражались с драконами и жили в шотландских замках, где были таинственные сады и зверинцы со сказочными зверями. В жизни они после уроков, когда родителей не было дома, проводили время друг у друга. В основном они соблюдали осторожность, но иногда были такими же неосмотрительными и безрассудными, как чувства Киана. Шалин занимала все его мысли: рот Шалин, язык Шалин, попка Шалин, ее грудь, сладость у нее между ног. Он просто не мог находиться с ней рядом, не испытывая желания быть внутри ее. И она сходила по нему с ума не меньше.

Однажды все произошло так быстро, что ни один из них никак не попытался остановиться. Он оторвался от нее, нагой и с липким бедром. Потом они минут десять целовались без остановки. Оба потные от жары и возбуждения, они не замечали октябрьской прохлады, врывающейся в ее спальню сквозь чуть приоткрытое окно.

Как-то раз Киан спросил у отца, что бы тот сделал, если бы Киан захотел привести в дом чернокожую девушку, и отец велел больше никогда не задавать ему этот вопрос. Вскоре отец нашел у Киана под подушкой фотографию Шалин. Потом родители Шалин сообщили Джеку, что знают: Шалин и Киан вместе спят – ее отец, вернувшись как-то с работы раньше обычного, застал их наедине. После этого их отношения запутались и усложнились, и они взяли паузу, так как не знали, что делать. А когда родители заставили ее перейти в другую школу, пена взаимного чувства между Кианом и Шалин задрожала и осела – у них не осталось места, которое они бы с уверенностью в сердце могли назвать домом.

Только оказавшись в Калифорнии, за восемь тысяч километров от Дублина, Киан узнал, что Шалин была от него беременна. Отец Киана сообщил о переезде в Калифорнию неделю спустя после того, как встретил в закусочной на другой стороне города заметно беременную Шалин с родителями. Ее вид был последней каплей, заставившей Джека увезти семью, однако Киану Джек не сказал, что видел Шалин и ее родителей, пока они не оказались в Сан-Франциско.

– Твой отец… – начала было мама, сидя за ужином. Джек остановил ее жестом.

– Не тебе в этой семье решать, кто я и что я, – сказал Джек.

– Я ей напишу и сообщу… – заговорил Киан.

Джек с налившимся краской лицом стукнул кулаком по столу. Ифа схватилась за стоявший перед ней стакан.

– Попробуй только связаться с ней или с ее семьей. Будешь делать, как я сказал. Разговор окончен. Неблагодарный какой. Я не позволю тебе не уважать меня в моем собственном доме! – предупредил отец.

Киан рос, до ужаса страшась вспышек гнева отца, того, как быстро он свирепел. Попросив разрешения выйти из-за стола, Киан поднялся к себе и написал письмо Шалин.

Шалин!

Привет. Я скучаю по тебе, правда скучаю. Не знаю, что с нами случилось. Как глупо, что мы отстранились друг от друга. И теперь я в Калифорнии, а ты, наверное, уже больше не хочешь ни видеть меня, ни говорить со мной. Но я твердо верю, что люблю тебя, а раньше никого не любил. Мы молоды, я знаю. И успели наворотить дров.

Ну почему ты мне не сказала, в чем дело? Ну почему я не пошел тебя искать?