Дело не в том, что кто-то говорит по-английски, а в том, что они решают не говорить со мной по-французски. Из-за этого я ощущаю себя ленивой или как будто мне здесь не место. Как будто я этого места еще не заслужила. И мне следует знать… больше. Винсент спрашивает себя, стоит ли быть с ним откровенной. Сколько разговоров с Киллианом она хотела бы прокрутить назад. Не из-за чувств, которые она испытывала во время этих разговоров, а из-за того, что просто они того не стоили. В итоге они ни на что не повлияли. Всей этой зря потраченной энергией можно было бы обеспечить целое государство.

Сегодня она поведала достаточно.

– Ладно, не бери в голову. Я имела в виду не это. Трудно объяснить. Правда, неважно, – говорит она. – Итак… ты из Парижа? Здесь родился? Вырос?

Винсент понятия не имеет, который час. Спрашивает его в том числе об этом, он отвечает, что почти час ночи. Она протягивает руку за остатком его сигареты, он отдает ей недокуренную. Все равно же из ее пачки, так что он лишь возвращает то, что по закону принадлежит ей.

– Родился в Лондоне, там вырос. В Париже тоже, конечно. Жил и там, и здесь. Мы часто ездили в Испанию… Италию… Штаты. В общем, повсюду. Мать – оперная певица. Отец – пианист. У меня двойное гражданство, французское и английское. Мама из Парижа, отец из Лондона. Я из семьи хиппи и в то же время скитальцев. Образованных и процветающих эстетов, понимаешь? Ты ведь из семьи художников, так что понимаешь. – Теперь, когда Лу сказал, что вырос в Лондоне, она осознает, что с самого начала слышала это в его акценте.

Винсент представляет, как, наверное, красива его mére^[27], оперная певица. Лу красив, как бывает красива женщина, что не отнимает у него мужественности, как будто лицо вылеплено любящим человеком, который так по нему скучал, что, когда творил, переборщил в плане романтической идеализации.

– Да, понимаю. Когда я росла, мы некоторое время жили в Кентукки и Теннесси, – говорит она, припоминая, как Лу, напустив американского акцента, произнес «жареная курочка из Кентукки», когда они впервые обсуждали, откуда она родом. Все таким образом реагируют на Кентукки, к тому же меньше чем в квартале от ее квартиры действительно находится «KFC». – Но родители всегда жили и живут как хиппи и скитальцы. Они определенно образованные и процветающие эстеты. И меня в том же духе воспитали. Вот ты говоришь, что я из семьи художников, а ведь ты и сам художник, – говорит она.

На занятиях Лу один из тех, кто часто устремляет задумчивый взгляд в одну точку, витает в облаках, думает и, кажется, не торопится браться за дело. Но когда бы Винсент ни решила пройтись по классу и заглянуть в альбомы студентов, страницы его альбома всегда полны цвета и глубины. Даже его ранние карандашные наброски будто бы сейчас спрыгнут с листа и оживут. Этим Лу напоминает ей отца и брата – у них тяжелый труд выглядит легким.

– Записался я на курс из-за Батиста. А на занятия хожу из-за тебя.

– Поясни-ка, что ты хочешь этим сказать, – глядя прямо на него, требует Винсент, а на город опускается нежный покров ночи. На столе между ними вот-вот потухнет свеча. Она гасит сигарету и допивает вино. Сейчас на балконе в Париже она всем довольна, чуть пьяна и топчется на грани близости с сыном скитальцев. Ну-ка, посмотрим, насколько ты честен на самом деле.

– Сегодня это значит… Я вроде как пьян. Не возражаешь, если я посплю на диване?

Пол-очка. Он взял и заработал пол-очка за честность.

Лу заснул на диване прямо в одежде, накрывшись одним из связанных из остатков пряжи одеял Авроры. Переодевшись в футболку и трикотажные шорты, почистив зубы и вымыв лицо, Винсент идет в спальню и пишет сообщение Олив, представляя себе ее ужинающую где-то с друзьями или, скажем, сидящую в кафе с тыквенным напитком и потрепанной книгой.

Ой, привет, у меня

в квартире парень почти

твоего возраста. Вы с ним

могли бы дружить!

Или даже встречаться!

Папа сказал, что говорил

с тобой несколько дней

назад. Хорошо.

Как ты чувствуешь себя

по этому поводу?

Киллиан в своей книге не написал ни одного плохого слова ни об одном из детей, хотя главный герой и переживал, что в обществе к ним потенциально отнесутся плохо как к межрасовым. Колм, прочитав книгу и услышав объяснения Киллиана, расстроился и даже разозлился, но Колм – натура пытливая и ко всему подступается как к проблеме, которую следует решить. Ему обязательно нужно было выяснить, что правда, а что – вымысел, и узнать вседопоследнеймелочи. Он принялся писать и звонить отцу больше, чем раньше, в надежде заполнить все пробелы. Они вели всякие разговоры, в которые Винсент не посвящали, что ее вполне устраивало. И Киллиан, и Колм выдавали ей обработанные версии, так чтобы фрагменты их дискуссий складывались для нее с разных углов в нечеткую картинку. Киллиан и Колм были оба вызывающе эрудированными, и время, проведенное с ними в одном помещении, пока они спорили, могло выжать из Винсент все соки и вызвать желание отсыпаться целую неделю. Она была благодарна сыну за то, что упорствовал, защищая ее и их семью, когда сама делать это была не в силах.

А вот Олив на книгу и тайны Киллиана среагировала иначе, более сурово. Она находилась в Теннесси и почти целый месяц после случившегося отказывалась отвечать на звонки и сообщения отца. Винсент чувствовала удовлетворение, зная, что ее дети, каждый по-своему, по этому вопросу были «на ее стороне». У Киллиана не было шансов. И хотя это до определенной степени разрывало ей сердце, она не только ценила твердость характера Олив, но и принимала причины ее отказа говорить с отцом. Их дочь твердо верила, что Киллиану нужно разобраться с масштабами содеянного, так что это нормально, что ему не удастся поболтать с ней по FaceTime, когда она идет на занятия, и если ему вздумается обсудить последний альбом группы «Bon Iver» или эпизод «Dateline», придется дождаться, когда она будет к этому готова.

Киллиан и Олив были раньше так близки, что Винсент даже немного ревновала, отчего чувствовала себя странно и неудобно. Олив чуть ли не кокетничала с папой, что немного напоминало, как вела себя со своим отцом Винсент. По ее наблюдениям, у большинства пап отношения с дочерями были сложные, а привязанность казалась либо пылкой, либо никакой, – вариантов, расположенных где-то между двумя крайностями, практически не существовало. Отношения Киллиана с Олив, безусловно, входили в категорию пылких, однако Винсент уж точно не радовало чувство некоторого самодовольства по поводу того, что из-за его тайн они дали трещину. Она признавалась себе в этом, и да, чувство было, но… Оно ее не радовало! И настоящим облегчением было услышать от Киллиана о его недавнем разговоре с Олив.

Дочь отвечает.

Нормально. Я так занята

в последнее время,

что переживать сейчас нет

времени.

Понимаешь… чтобы

злиться на кого-то,

требуются большие усилия.

В словах Олив Винсент слышит себя: «Чтобы злиться на кого-то, требуются большие усилия». То же самое Винсент сказала Киллиану, когда он спросил, злится она на него еще или нет. Они говорили о разнице между «обидеться» и «разозлиться». Обижаться было не так мучительно, как злиться. В состоянии обиды она могла продолжать жить дальше. А злость, как она тогда сказала ему, была не тем состоянием, в котором она могла добровольно пребывать длительное время; она впускала злость внутрь и проживала ее, но старалась как можно скорее дать ей пройти сквозь себя. Как привидение проходит сквозь стену.

Винсент встает с кровати и идет еще раз взглянуть на Лу в свете соляной лампы. Он лежит на диване навзничь, одну руку закинул за голову, другая лежит на животе. Интересно, что все это теперь значит. Что-то для них отомкнулось? И утром им будет дико неудобно? А что, если разбудить его и попросить, чтобы поцеловал? Позвать с собой в постель? Будет ли он и там столь же напористым или у нее на глазах начнет постепенно меняться, как цвет кольца – определителя настроения? Неужели ей и в самом деле так хочется узнать, каков Лу в постели?

Ее «да» и «нет» спутались, как цепочки.

До сегодняшнего дня она не ходила с Лу на кофе и он никогда не был у нее дома, а теперь, вот, спит на диване – на том самом, что родители много лет назад приобрели в бутике на берегу Сены. Это был первый купленный в эту квартиру реальный предмет мебели, и Аврора послала дочери селфи улыбающейся себя на фоне дивана.

При воспоминании о фото у Винсент неизвестно почему наворачиваются слезы – поскорей бы эта почти полная луна уже делала свое дело и Винсент, сбросив эндометрий, могла бы вернуть способность мыслить здраво.

Она идет к себе и снова пишет Олив.

Так и есть. Ты правильно

распределяешь усилия,

МОЕ ЛУЧЕЗАРНОЕ ДИТЯ.

Люблю тебя безмерно.

Пошла спать. До скорого. X

Она пишет Колму:

Люблю тебя! Расскажи

мне все, и поскорее, мой

сладкий! x

Ясным светлым утром Винсент просыпается: ее желание исполнилось – все в крови. Между ног, на простыне, липко и красно. Она сбрасывает с себя все, снимает постельное белье и заворачивает одежду в простыни – стирать. Кровь течет по ноге. Большая капля аккуратно шлепается на пол, у Винсент все плывет перед глазами, мысли путаются, она смотрит на кровь, размышляет о том, как это – быть женщиной, чувствовать, как все истекаешь и истекаешь кровью, ощущать спазмы и страдать по воле Божьей. Ей вспоминается близость с Киллианом однажды, когда ни он, ни она не знали, что у нее начались месячные. Каким красным был кончик его пальца, когда он вынул его. Как он улыбнулся и сказал: «Ух какие вы, женщины… Можете делать это, когда вам заблагорассудится?»

Она поднимает глаза: Лу идет по коридору и трет лицо.

Лу.

Она оставила дверь спальни открытой, а Лу здесь, в квартире. Лу здесь, потому что ночевал на диване.

– Лу!

– Ах, черт возьми, Винсент, прости! Погоди… ты в порядке? У тебя кровь? – говорит он и глухо шлепает ладонью по глазам.

4

Когда Киан впервые увидел Пику, стояла осень, но было не по сезону холодно. В тот семестр в кампусе, в помещении главной библиотеки, открыли новую кофейню. Киан работал там с самого открытия. Кроме того, у него уже была работа в Писательском центре, где он занимался со студентами и помогал им редактировать курсовые.

Он понимал, как глупо и делано было считать, что в Пику он влюбился с первого взгляда, но ему казалось, будто случилось именно так. Она уже в третий раз произносила свое имя по буквам перед библиотекарем, пытавшимся войти в ее аккаунт.

– Меня зовут Пикассо. Как художника. П-И-К-А-С-С-О. А фамилия Тейлор-Клайн. Т-Е-Й-Л-О-Р-К-Л-А-Й-Н. – Киан чуть было не зааплодировал ее терпению. До этого он стоял по другую сторону кофеварки эспрессо, но теперь нарочно перешел к стойке с салфетками и добавками и принялся протирать ее, чтобы получше рассмотреть эту девушку по имени Пикассо, от которой уже был в восторге. Он пока даже лица ее как следует не видел.

Библиотекарь медленно произносил имя по буквам, набирая его на клавиатуре, а Пика стояла и улыбалась. Заметив Киана, она улыбнулась и ему. Йонические бледно-лиловые серьги качнулись от быстрого поворота головы. Недолго думая, Киан помахал ей рукой, перед этим вдруг почувствовав себя идиотом. Он будто бросил тело на произвол судьбы, а сам парил где-то над, как бы говоря: «пока… теперь уж ты сам, приятель». И тогда ему удалось увидеть ее миловидное лицо во всей красе. По крайней мере, она запомнит его – полного кретина за прилавком, который помахал ей неподвижной рукой. Просто подержал ее поднятой, замерев слишком уж надолго.

Закончив дела с библиотекарем, Пика пошла в кофейню и встала в очередь. Когда подошел ее черед и он попросил назвать имя, чтобы записать на стаканчике, она сказала «Пика» и проговорила по буквам.

Приготовив заказ, он громко произнес ее имя. Отдавая ей стаканчик, он сообщил, что его зовут Киан, хотя она не спрашивала. Да и зачем ей спрашивать? Почему он вдруг забыл, как ведут себя нормальные люди?

– Привет, Киан, – сказала она.

Так. Не похожа ли она на Шалин? То, как Пика произнесла его имя, определенно напоминало о ней.