Защита Иосифа Винца (страница 6)
До сих пор мы почему-то храним стопки двойных листов в клеточку, сложенных, как толстенная тетрадь, но не сшитых. Они пожелтели от времени. И если не всматриваться и не замечать, что часть записей сделана шариковой ручкой, можно подумать, что это записки какого-то забытого историей гения времен Ренессанса. Помню, как он тихо что-то фиксировал на разворотах клетчатых листов, вырванных из обычной школьной тетради.
Такого почерка, как у дедушки, я больше никогда и ни у кого не видела: маленькие остренькие буковки, похожие на частокол, наклоненные влево. Дедушка не то чтобы уговаривал меня писать с обратным наклоном (он отлично понимал, что за это будет мне в советской школе), но искренне недоумевал:
– Не понимаю, зачем этот наклон вправо? Гораздо удобнее писать, как я. Рука гораздо свободнее…
И продолжал выписывать на своих листочках таинственные иероглифы – меленько, аккуратненько, не торопясь. Каждая страница была разделена вертикально на три части карандашными линиями. Длинных карандашей дедушка почему-то не признавал: всегда чертил по маленькой линеечке пятисантиметровым обрубком «кохинора», остро и старательно заточенным бритвочкой. Рядом – ластик. Если дедушка видел ошибку в своих записях, он так же, аккуратнейшим образом, бритвочкой ликвидировал оплошность. И накладывал сверху – иногда ручкой – таинственные письмена. Корректирующая жидкость до наших советских дебрей еще не долетела. Ручки, записи, сделанные которыми, можно стирать – тоже. Вот и довольствовался подручными средствами. Не помню, чтобы он хоть раз протер дырку в странице. Почему-то он не заклеивал «ложные» записи кусочками чистой бумаги. Именно стирал.
Дедушка всегда покупал бордовую ручку со стержнем, который выскакивал и исчезал от щелчка кнопки. Покупка ручки именно этого образца взамен сломавшейся становилась целой эпопеей. Старая ручка после нескольких лет использования приходила в негодность. Понятно, что до нее никто, кроме него, дотронуться не посмел бы. Не могу даже в страшном сне представить себе, чтобы я, безалаберно собираясь в школу, в спешке сунула в пенал его ручку. Но все равно – чудо из чудес: кто бы мог предположить? – ручка ломалась. То не был «Паркер» с золотым пером. Стоила она копеек шестьдесят. Но – господи! Сделай так, чтобы она была в ближайшем канцелярском магазине! Милосердный боже! Сделай так, чтобы шариковоручечное объединение «Союз» не сняло ее с производства! Взмахни своей всемилостивейшей рукой, чтобы стержни с упором для нее не перестали делать!
Ручка, пока он был жив, в канцелярском продавалась. И покупалась. Жизнь шла дальше. Письмена заполняли страницы.
Самой таинственной частью записей были графики – ломаные линии, напоминающие кардиограмму, начерченные по линейке и заполнявшие низ всех листов.
Что это все было? Новое открытие в области физики? Разгадка сигналов, посланных инопланетянами? Тайные шифры, подготовляемые для отсылки инопланетным цивилизациям? Истолкование еще не разгаданной письменности какого-нибудь древнего народа?
Ни фига. Дедушка описывал свое состояние здоровья. Много лет. Изо дня в день. Меленькими буковками. С одному ему понятными сокращениями.
– Зачем? – спрашивала я его.
– Я должен видеть, что мне помогало в аналогичной ситуации в тысяча девятьсот восемьдесят таком-то году.
Я смеялась:
– А что тебе помогало в тысяча восемьсот двенадцатом году, когда Наполеон к Москве подходил?
Дедушка не обижался и как будто шутки не понимал:
– Мне нужно знать, что я принимал тогда. Иногда приходится кое-что откорректировать.
– Господи, и не лень тебе!
Дедушка помаленьку заводился:
– Что значит «лень»?! Ты знаешь, где бы я был сейчас, если бы не мои записи?!
Бабушка, которая воспринимала дедушку с неизменной восторженностью – всего, целиком, без малейшего оттенка критики и раздражения – сразу же принимала его сторону:
– Иосенька лечит себя сам: врачи только чуть-чуть его иногда направляют. Он столько знает! Иосенька, помнишь, как Исаак Соломонович восхищался твоими познаниями в медицине? Говорил даже, что ты запросто мог бы работать врачом. У Иосеньки все записано!
Думаю, бабушка и дедушка не уловили ироничной интонации Исаака Соломоновича: доктор отлично знал, что такое ипохондрия, и таким «уважительным» замечанием поддел дедушку…
Иногда бабушка с восхищенным выражением лица потрясала этими фолиантами, приговаривая:
– Аккуратность! Все в системе!
Так вот, спустя много лет я узнала о болезни, которая называется ипохондрией. По-моему, у моего деда все симптомы этого психического расстройства были налицо. Наверное, процентов тридцать его болезней составляла соматика, спровоцированная мнительностью и тревожностью. Ипохондрики обожают вести подробную хронику своего здоровья. То, что моя бабушка – простая и добрая душа – принимала за гениальность, было, как мне кажется, проявлением психического заболевания.
Что же, кроме графиков изменения давления, содержали те фолианты, напоминающие записи Леонардо да Винчи?
Дедушка почему-то не хотел, чтобы кто-либо, кроме него, их изучал. Мне в детстве казалось, что в них содержится формула вечной молодости и здоровья.
Один раз мне удалось-таки дорваться до случайно забытого на столе листа. И я даже разобрала одну маленькую запись: «1/2 немб. на ночь». И всего-то! Полтаблетки снотворного нембутала перед сном! И никакого средства Макропулоса.
* * *
– Колит, гастрит, холецистит, простатит…
– Нитроглицерин, висмут, ацидин-пепсин, нембутал, циннаризин, фестал, аллохол, уголь активированный…
Сейчас уже не вспомню названий всех дедушкиных лекарств, которые тогда знала назубок. Да и название части болезней – возможно, важных – запамятовала. Время сделало свое дело.
Многие из тех лекарств сегодня, наверное, уже не выпускают. И диагнозы ставят иные. А в детстве я поражала взрослых своим знанием названий лекарств и медицинских терминов.
Эти слова упали на благородную почву – мою неплохую память. И я заучила их, как мантры, еще не понимая, от чего уголь, а от чего – циннаризин; что такое колит и что тревожит при простатите.
В нашей малогабаритной квартире, помимо меня, мамы, бабушки и дедушки, комфортно существовало огромное здание, которое занимало изрядную, а может, и большую часть нашей моральной территории, если можно так выразиться. Имя ему – дедушкино здоровье. Вернее, нездоровье.
О, как оно пышнело и развивалось. Как оно оккупировало часть моего детства. Каким особенным, уникальным цветом цвело. Как требовало к себе особого подхода, скрупулезного внимания и длительных обсуждений с бабушкой на полутонах.
Бабушка вздыхала:
– Иосенька, он такой больной, такой больной… Живет и держится на одних воле и дисциплине!
Вообще слово «дисциплина» бабушка произносила часто. В нашей семье умеют воспитывать дисциплинированных людей.
Сейчас, спустя почти четверть века после его смерти, до меня дошла грустная истина: дедова дисциплина родилась не из одной из главных советских ценностей – силы воли. Вовсе не из нее. Силу воли у нас тогда пропагандировали, ибо жизнь и работа многих в условиях совка могла держаться на одной только силе воли.
А вот дисциплина дедушки базировалась вовсе не на силе воли. Отнюдь. Ее основой был страх. И опять он.
Утро испуганного человека начиналось с гречневой каши со сливочным маслом, которая запивалась заварным кофе со сливками. Кофе варился в кофейнике. В таком – советском, металлическом, с фильтром в дырочку.
На обед был суп с мясными фрикадельками на бульоне, с картошкой, кругами моркови и горстью овсянки. За ним – говяжьи тефтели из того же фарша (в них добавляли булку после того, как откладывали часть фарша на фрикадельки!) с картофельным пюре. Вечером – тоже пюре, но с вареной рыбой. То был хек, минтай или путассу. Еще были чай и кусочки белого батона – только городского, самого пресного. В кофе поначалу добавлялся сахар. Но потом дедушка громогласно и во всеуслышание объявил, что виновник его бед – сахар, этот белый яд человечества. И от него отказался. Легко. Бабушка, как обычно, восхищалась:
– Какая у Иосеньки сила воли! Если бы не она, его давно бы уже не было.
Бабушка, добрая душа, вспоминала, как в шестидесятых Иосенька «чуть не умер». Но его дисциплинированность и сила воли вытащили больного с того света. Жизнь дедушки бабушка воспринимала как ежедневный подвиг. А мне всегда ежедневным подвигом казалась жизнь бабушки.