– А ну Пе́тя, посторони́сь! – кри́кнул он па́рню и бро́сил фа́кел вниз. Сле́дом бро́сил и второ́й чуть в сто́рону от пе́рвого.

Свет впервы́е за сто лет освети́л мра́чное подземе́лье, представля́вшее собо́й большо́й зал с ни́зким сво́дчатым потолко́м, подпёртым кря́жистыми коло́ннами двух са́женей в обхва́т. Из за́ла во все сто́роны вели́ многочи́сленные коридо́ры, не́которые из кото́рых бы́ли откры́ты, други́е закры́ты то́лстыми давно́ сгни́вшими и покоси́вшимися дверя́ми. А не́которые бы́ли про́сто на́глухо зало́жены кирпичо́м и приро́дным ка́мнем. Но гла́вное, что уви́дел Пе́тька в подземе́лье, бы́ли не мра́чные сте́ны из красно́-се́рого кирпича́, не гря́зные зава́ленные му́сором полы́, не коло́нны, поро́сшие то́лстым мхом, а обита́тели э́того угрю́мого ме́ста. Змеи́. Со́тни гадю́к устила́ли собо́й пол, вы́боины стен и тре́щины сво́дов. Они́ собира́лись в огро́мные подви́жные клубки́ в ни́шах и рассе́линах, свиса́ли с гнилы́х попере́чин покоси́вшихся двере́й, по́лзали по капите́лям коло́нн. Копоши́лись у подно́жья о́сыпи на кото́рой стоя́л он едва́ живо́й от стра́ха. До́брый деся́ток ползу́чих га́дов снова́л и среди́ оста́нков челове́ка в ни́ше.

– Мать честна́я! – воскли́кнул Дани́ла – Го́споди, помоги́! Вида́ть у змей здесь зимо́вье бы́ло, а обва́л их потрево́жил. Скве́рное де́ло.

– А мне что де́лать, Дани́ла? – ныл Пе́тька, утира́я теку́щие слёзы гря́зным рукаво́м по́рванного в клочья оха́бня, – Я бою́сь!

– Стой сми́рно, дружо́чек, е́жели жизнь дорога́. Да́же не шевели́сь. Они́ сейча́с злы́е. Мы тебя́ вы́тащим, гла́вное не сходи́ с ме́ста.

Загрязский исче́з. Слы́шно бы́ло как он ора́л на мастеровы́х заставля́я их пошеве́ливаться, а те отвеча́ли нестро́йными голоса́ми. На пол сы́палась штукату́рка и кирпичи́. У проёма как живо́й скрипе́л и шевели́лся потоло́к, но пока́ не поддава́лся уси́лиям рабо́чих. Фа́келы пога́сли. Пе́тька стоя́л в темноте́ как истука́н вры́тый в зе́млю. Зу́бы его́ выбива́ли бараба́нную дробь. Су́дорожно сжа́тые кулаки́ онеме́ли. Он чита́л «Отче наш» и Си́мвол ве́ры . Ему́ каза́лось, что зме́и ползу́т по нога́м, ле́зут на пле́чи и ли́жут щёки свои́ми раздво́енными язычка́ми. Наконе́ц, когда́ каза́лось сил уже́ не оста́лось во́все, разда́лся стра́шный скре́жет и треск. Огро́мная плита́, разверну́вшись бо́ком ру́хнула вниз с высоты́ трёх са́женей, осы́пав мальчи́шку гра́дом ме́лкой щебёнки и би́того кирпича́. В подземе́лье прони́к я́ркий дневно́й свет, от кото́рого Пе́тька дово́льно до́лго находи́вшийся в темноте́ нево́льно зажму́рился. Не успе́ла уле́чься пыль от ру́хнувшей плиты́ как вниз полете́ли горя́щие фа́кела и кульки́ тле́ющей мате́рии, а сле́дом поле́зли мужики́, вооружённые па́лками, ко́сами и деревя́нными кия́нками. Они́ убива́ли зазева́вшихся змей. Впро́чем, большинство́ их успе́ло расползти́сь по укро́мным места́м сра́зу, как то́лько ру́хнула кры́ша.

Дани́ла Загрязский, давя́ гадю́к каблука́ми сапо́г, пе́рвым спусти́лся в подземе́лье и, дово́льно улыба́ясь шёл к Пе́тьке, раскры́в ему́ свои́ объя́тья. Пе́тька облегчённо вы́дохнул, утёр сопли́вый нос рукаво́м и по-де́тски всхли́пывая, уткну́лся в могу́чую грудь при́става.

– Ну, дружо́чек, и натвори́л ты дел! – произнёс Дани́ла гла́дя свое́й огро́мной ручи́щей по голове́ ма́льчика, – Ду́маю, так, что быть тебе́ сего́дня дра́ным! Иди́, оте́ц на верху́ ждёт. Повини́сь пе́ред ним.

Пе́тька вы́брался из подземе́лья и огляде́лся. Князь Щенятев стоя́л на краю́ Гледенской горы́, спино́й к сы́ну и смотре́л на исто́к Се́верной Двины́ у слия́ния рек Су́хоны и Ю́га. Смотре́л с удовлетворе́нием как снима́лись леса́ с белосне́жных стен городски́х укрепле́ний, золоты́х куполо́в монасты́рских хра́мов и поса́дских церкве́й. Князь любова́лся де́лом рук свои́х. Он смог. Он спра́вился. Го́роду У́стюгу отны́не суждено́ бы́ло стать Вели́ким. Тепе́рь он знал э́то наверняка́. Год наза́д он взя́лся за перестро́йку, а по су́ти строи́тельство но́вого го́рода, он торопи́лся мо́жет быть да́же бо́льше чем того́ тре́бовали обстоя́тельства. Его́ подгоня́ли ве́сти о надвига́ющейся войне́ с мяте́жной Каза́нью, кото́рая всё ча́ще и ча́ще беспоко́ила се́верные рубежи́ Росси́и. Сего́дня он по́нял вдруг, что к той трево́ге бы́ло подме́шено ещё одно́ чу́вство, о кото́ром он ра́ньше стара́лся не ду́мать. Когда́ сын провали́лся в подземе́лье, князь Михаи́л почу́вствовал о́струю резь в груди́, кото́рая смени́лась до́лгой но́ющей бо́лью во всём те́ле, то́чно кто-то схвати́л его́ се́рдце рука́ми и накрути́л на рёбра. Закружи́лась голова́ и вдруг ста́ло тру́дно дыша́ть. Пото́м боль отпусти́ла, но наве́рно впервы́е за всю свою́ жизнь князь поду́мал о свое́й сме́рти. Ведь жизнь она́ одна́ на всех, она́ о́бщая, а смерть всегда́ то́лько твоя́! С чем ты придёшь к после́днему вздо́ху? Не бу́дет ли сты́дно за прожи́тые го́ды? Не заму́чает ли со́весть на поро́ге ве́чности?

– Со́весть моя́ с молото́чком хо́дит: и посту́кивает и наслушивает – ухмыльну́вшись поду́мал князь, гля́дя на мо́щные сте́ны Вели́кого У́стюга, – Сла́вно что я успе́л! Ах как э́то сла́вно!

– Ба́тюшка, гре́шен я! Прости́ меня́, Христа́ ра́ди! – разда́лся за его́ спино́й ка́ющийся го́лос сы́на, – я бо́льше так не бу́ду, вот тебе́ крест!

Князь оберну́лся. Пе́тька стоя́л на коле́нях в трёх шага́х от него́ гря́зный, без ша́пки в рва́ном оха́бне че́рез проре́хи кото́рого видне́лась испа́чканная кро́вью соро́чка. Он помани́л сы́на руко́й, кре́пко обня́л его́ за пле́чи и произнёс утомлённым го́лосом:

– Бог тебя́ прости́т, а я тебя́ проща́ю! Пое́дем-ка, сын, домо́й, к ма́тушке на́шей. Уста́л я что́-то сего́дня.

Они́ уже́ пошли́ вниз с горы́, к речно́й по́йме, где их поджида́ли стрено́женные городски́ми казака́ми ко́ни, как три больши́х во́рона с гро́мким ка́рканьем пролете́ли над их голова́ми и се́ли на покоси́вшийся забо́р монасты́рского ско́тника. Князь Михаи́л посмотре́л на них до́лгим заду́мчивым взгля́дом, пото́м перевёл взгляд на го́род и произнёс сде́ржанно и невозмути́мо:

– Ничего́, тепе́рь уже́ мо́жно. Тепе́рь не стра́шно.

Глава́ тре́тья.

Во́семьдесят шесть лет спустя́.

Сквозь окно́ с раскры́тыми ста́внями с реки́ проника́л бодря́щий ветеро́к, несу́щий за́пах смолы́, све́жей ры́бы и вя́ленного се́на. Из окна́ за во́дной гла́дью сли́вшихся в еди́ный пото́к рек Су́хоны и Ю́га, на отло́жистом берегу́ Се́верной Двины́ ви́делись серова́тые, небре́жно побелённые сте́ны городски́х укрепле́ний, изря́дно полиня́вшие золоты́е купола́ собо́ров и обша́рпанные, ла́танные вме́сто до́брого тёса коро́ткой дра́нкой и соло́мой, кры́ши домо́в. Вели́кий У́стюг сто́йко пережи́вший все тя́готы после́дних десятиле́тий вы́глядел не са́мым лу́чшим о́бразом, но с гла́вной зада́чей он спра́вился отме́нно. Ни оди́н враг так и не смог взять его́ тверды́нь, возведённых здесь почти сто лет наза́д моско́вским боя́рином и кня́зем Михаи́лом Дани́ловичем Щенятевым.

Оте́ц Фео́на, сто́я у окна́, заложи́в ру́ки за спи́ну, отстранённо гляде́л, как под сте́нами У́стюга, в споко́йной Коромысловской за́пани брига́ды арте́льщиков ло́вко вяза́ли плоты́ из необрабо́танной корабе́льной сосны́. Скла́дывали тёсаные брёвна на исполи́нские, сорокасаженные ло́дки -«беля́ны» , и́здали похо́жие на плыву́щие по воде́ ска́зочные дворцы́. Горла́стые арте́льные ши́шки, скверносло́вя и богоху́льствуя че́рез сло́во, тем не ме́нее руководи́ли рабо́той столь уме́ло, что верени́цы плото́в и гру́женные доне́льзя беля́ны выходи́ли из за́пани почти́ беспреры́вно. Они́ спе́шно сплавля́лись вниз по тече́нию ми́мо У́стюга и Ко́тласа к са́мому Арха́нгельскому го́роду, что́бы непреме́нно успе́ть туда́ до ледоста́ва. В проти́вном слу́чае рискова́ли спла́вщики встать на зимо́вье затёртые льда́ми посреди́ се́верного безмо́лвия у пе́рвой попа́вшейся на пути́ Бо́гом забы́той помо́рской дереву́шки. Случа́лось тако́е под зи́му нере́дко. И тогда́ остава́лось мужика́м до ледохо́да руби́ть и́збы, стро́ить це́ркви, торгова́ть пушни́ну и во́рвань у зыря́н и самое́дов , а заодно́ ненаро́ком повыша́ть коли́чество новорождённых христиа́н в ме́стных прихо́дах, на что дереве́нские ба́тюшки смотре́ли снисходи́тельно. Севе́р, поня́тное де́ло!

За спино́й Фео́ны учени́к приходско́й шко́лы без запи́нки, разме́ренно и ну́дно, го́лосом церко́вного дьячка́, повторя́л уро́к, изу́ченный накану́не. Фео́на, размышля́я о своём, внима́л ему́ вполслу́ха. Де́лал он э́то не и́з-за небреже́ния к свои́м обя́занностям учи́теля, а совсе́м наоборо́т, из безусло́вной уве́ренности в свои́х воспи́танниках, не дава́вших ни одного́ по́вода усомни́ться в своём благомыслии и ре́вностном усе́рдии к нау́кам. Знал же он бо́льшую часть свои́х ученико́в уже́ без ма́лого два го́да. С тех са́мых пор как настоя́тель оби́тели, игу́мен Илларий дал ему́ в послуша́ние учи́тельский труд.

Игу́мен Илларий давно́ мечта́л преобразова́ть нача́льную, церко́вно-приходску́ю шко́лу, откры́тую при монастыре́ сто лет наза́д ещё отцо́м Ника́ндром, в шко́лу второ́й ступе́ни, где воспи́танники могли́ по́сле прохожде́ния первонача́льного образова́ния приступи́ть к изуче́нию «семи́ свобо́дных худо́жеств», под ко́ими подразумева́лись: грамма́тика, диале́ктика, рито́рика, му́зыка, арифме́тика и геоме́трия. Хоте́л он научи́ть не́дорослей возвы́шенному иску́сству виршеслогательства, дать зна́ния о ри́фмах, целебрах и силлоги́змах, а бу́дет на то во́ля Бо́жья, то и обучи́ть иску́сству звездознания, называ́емого в Евро́пе астроно́мией.

Церко́вное нача́льство высо́ких стремле́ний отца́ Иллария не подде́рживало, заявля́я, что об том пусть в Москве́ голова́ боли́т, а окра́ине ли́шние зна́ния то́лько во вред пойду́т. Во мно́гой му́дрости мно́го печа́ли, – говори́ли они́ слова́ми Соломо́на, – кто умножа́ет позна́ния, умножа́ет и скорбь. Доста́точно уже́ того́, что в госуда́рстве на́шем ещё со времён благослове́нного царя́ Ива́на Васи́льевича, любо́й обшмыга голошта́нный мо́жет гра́моте обучи́ться.

Но не тако́в был оте́ц Илларий, что́бы бе́гать от тру́дностей. Помо́рская кровь дава́ла о себе́ знать.

– Сты́дно, – говори́л он, го́рестно потряса́я кулака́ми пе́ред церко́вным синкли́том – сты́дно мне смотре́ть, как держа́ва на́ша год от го́да любому́дрием скуде́ет. Есть ли кто на Руси́ по мо́щи ра́зума своего́ и кре́пости ду́ха сравни́мый с митрополи́том Моско́вским Фили́пом ? Есть ли кто ра́вный преподо́бным Ио́сифу Волоцкому и Ни́лу Сорскому ? Не ви́жу! Мудрецы́ ушли́, а но́вых не́ту. И не бу́дет, пока́ мы о́троков, что сего́дня псалты́рь на па́мять постига́ют, к вы́сшим зна́ниям не приведём. Что нам меша́ет? Всё же есть. У нас любо́й монасты́рь – акаде́мия. Библиоте́ки дре́вними кни́гами и стари́нными докуме́нтами зава́лены. Кла́дезь земно́й му́дрости, от кото́рой просвещённые ромеи зави́стливую слюну́ глота́ли пыли́тся в сундука́х! В ста́рые времена́ е́здили к нам с за́пада папи́сты-лазу́тчики за зна́ниями та́йными. В рот смотре́ли, све́дения собира́ли о дре́вних стра́нах и наро́дах. Стари́нные ка́рты ворова́ли. Вида́ть собра́ли? Тепе́рь, по́сле сму́ты уже́ они́ к нам в учи́теля набива́ются. Дожи́ли. Я́йца ку́рицу учи́ть ста́ли…

Тру́дно сказа́ть, убеди́л ли оте́ц Илларий церко́вное нача́льство го́рькими слова́ми, и́ли те про́сто махну́ли на него́ руко́й, не жела́я свя́зываться с я́ростным спо́рщиком, име́вшим покрови́тельство при патриа́ршем дворе́, одна́ко разреше́ние на учи́лище он получи́л. Разуме́ется, что, как то́лько два го́да наза́д в оби́тели появи́лся оте́ц Фео́на, обра́дованный игу́мен без вся́кого испыта́ния и, не дожида́ясь разреше́ния, назна́чил ему́ послуша́нием преподава́ние три́виума , а чуть по́зже, сосла́вшись на го́ды и сла́бое здоро́вье, переда́л ему́ и своё заня́тие квадривием . Возраже́ние Фео́ны, говори́вшего, что он никогда́ не́ был «ма́стером гра́моты» и не име́л в э́том де́ле никако́й сноро́вки, настоя́телем, хорошо́ изучи́вшим про́шлое но́вого по́слушника, бы́ло оста́влено без внима́ния. Так поми́мо свое́й во́ли оте́ц Фео́на стал учи́телем монасты́рской шко́лы.