– Вчера здесь был сбит ребенок, – продолжал он, как и раньше, вполголоса, – прямо напротив гостиницы. Это был всего лишь бедный ребенок. Я подчеркиваю: всего лишь. Его мать с криком выбежала из соседней улицы, но увидела уже только окровавленное тельце, бесформенной массой лежавшее на земле. Она вырвалась из рук тех, кто пытался ее увести, и с криком раненого зверя упала лицом в грязь – мертвая. Это была всего лишь бедная женщина – снова «всего лишь». В газете промелькнули три строчки об этом под заглавием «Печальное происшествие». Швейцар у входа в гостиницу наблюдал за происходящим с невозмутимым, безмятежно-важным видом, как аристократ – спектакль. Однако минут через десять после того, как тело женщины унесли, это напыщенное создание с золотыми пуговицами согнулось пополам и с рабской поспешностью отворило дверцу вашей кареты, дорогой Джеффри, когда вы подъехали ко входу. Вот наглядное представление жизни в наше время, а ханжи-священники уверяют, что все мы равны перед небесами! Может быть, и равны – хотя не очень-то похоже. Но даже если они правы – какое это имеет значение, если никого давно не волнует, как к нему относятся небеса? Я не читаю вам мораль, а просто без прикрас рассказываю про «печальный случай». И при этом я уверен, что вы не испытываете никакого сожаления ни по поводу сбитого ребенка, ни по поводу его матери, умершей от сердечного приступа. И не говорите, что сожалеете: я знаю, что это неправда!

– Но можно ли скорбеть о людях, которых мы не знаем и даже никогда не видели… – начал я.

– Верно! – подхватил Риманес. – Нельзя! И вот еще вопрос: как вообще человек может чувствовать, если он прекрасно существует и желает исключительно материального благополучия? Итак, мой дорогой Джеффри, вам остается довольствоваться тем, что ваша книга будет верным отражением вашего прошлого, когда ваши чувства были обострены и вы были восприимчивы. Теперь вы заключены в толстый золотой футляр, который надежно защищает вас от всего, заставляющего дрожать, корчиться, вопить от муки и негодования и бессознательно тянуться за крылатым гением, именуемым Славой!

– Вам следовало стать оратором, – сказал я, вскочив и принимаясь с досадой расхаживать по комнате. – Но мне ваши слова не приносят утешения. И они не кажутся мне верными. Славы достичь довольно легко.

– Простите меня за назойливость, – ответил Лусио с неодобрительным жестом, – но легко можно достичь только известности. Ее преподнесут вам критики, если пообедают и выпьют вина за ваш счет. Но слава – это голос всей цивилизованной публики во всем мире.

– Публика! – повторил я презрительно. – Публике нравится только дребедень!

– Зачем же тогда к ней обращаться? – спросил он с улыбкой. – Если вы так плохо думаете о публике, зачем отдавать ей плоды вашей умственного труда? Она недостойна столь редкого блага! Послушайте, милый Темпест, не надо вторить рычанию авторов-неудачников, которые, не добившись успеха, находят облегчение, изливая ругательства на публику. Публика – лучший друг автора и самый верный его критик. Но если вы предпочитаете презирать ее, как это делают все мелкие литературные торговцы, члены общества взаимного восхищения, то я скажу вам, что надо делать: напечатать всего двадцать экземпляров вашей книги и представить ее ведущим рецензентам. А когда они отзовутся (не беспокойтесь – я позабочусь об этом!), пусть ваше издательство объявит, что первое и второе многотиражные издания нового романа Джеффри Темпеста уже распроданы, сто тысяч экземпляров ушло за неделю! Если это не вызовет переполох, я очень удивлюсь!

Я рассмеялся: настроение мое мало-помалу улучшалось.

– Отличный план действий: так поступают многие современные издатели, – сказал я. – Распродажа литературных товаров в наши дни напоминает выкрики торговцев, катающих свои тележки в трущобах. Но я не собираюсь заходить так далеко. Лучше добиться славы законным путем, если это возможно.

– В том-то и дело, что невозможно! – объявил Лусио. – Для этого вы слишком богаты. В литературном мире это уже само по себе незаконно. Великое искусство обычно носит бедность в петлице, как благодатный цветок. В таких условиях борьба не может быть равной. То обстоятельство, что вы миллионер, должно на какое-то время склонить чашу весов в вашу пользу. Люди не способны сопротивляться деньгам. Если бы я, например, стал писателем, то наверняка употребил бы свое богатство и влияние на то, чтобы уничтожить лавры всех прочих. Представьте, что какой-то бедняк выпустит книгу одновременно с вами: у него не будет ни малейшего шанса против вас. Он не сможет ни разрекламировать ее так же щедро, как вы, ни подкормить критиков. И если у него окажется больше таланта, чем у вас, а успеха добьетесь вы, то этот успех не будет законным. Но ведь это и не имеет большого значения. В искусстве, как нигде больше, все само собой возвращается к норме.

Я не стал сразу отвечать и вместо этого подошел к письменному столу, запечатал рукопись и надписал адрес типографии. Позвонив, я вызвал своего лакея Морриса и велел отнести посылку сей же час на почту. Только после этого я снова поглядел на Лусио, тот все еще сидел у камина. Однако вид у него был теперь весьма меланхоличный: князь прикрыл глаза рукой, на которой играли красные отсветы пламени. Я пожалел о вспышке раздражения, которую не мог сдержать, когда он стал высказывать горькие для меня истины, – и коснулся его плеча.

– Вы в печали, Лусио? – спросил я. – Неужели мой сплин оказался заразительным?

Князь убрал руку со лба и поглядел на меня. Глаза его были огромными и блестящими, как у прекрасной женщины.

– Я думал, – сказал он с еле слышным вздохом. – Думал о последних словах, которые сам же и произнес: все само собой возвращается к норме. Как ни странно, в искусстве так и происходит: никакое шарлатанство или притворство не способно ввести в заблуждение парнасских богов. Но в других областях дело обстоит иначе. Например, могу ли я сам вернуться к норме? Жизнь иногда относится ко мне с большей ненавистью, чем к кому бы то ни было.

– Не влюблены ли вы? – с улыбкой спросил я.

– Влюблен? Клянусь землей и небом, от одного только такого предположения во мне просыпается жажда мести! Влюблен? Да какая женщина, скажите на милость, может произвести впечатление на меня, если она всего лишь фривольная кукла, одетая в розовое и белое, с длинными волосами – часто не своими собственными? Что же касается этих рядящихся в мужскую одежду теннисисток и гигантесс, которых так много развелось в последнее время, то я их женщинами не считаю. Это просто какие-то ненатуральные и напыщенные эмбрионы нового пола, который не будет ни мужским и ни женским. Мой дорогой Темпест, я ненавижу женщин. И вы их возненавидите, если будете знать так же хорошо, как я. Они сделали меня тем, что я есть, и благодаря им я остаюсь собой.

– Пожалуй, это чересчур, – заметил я. – Вы оказываете им слишком много чести.

– Да, это правда, – ответил он задумчиво. – И не только такой чести.

На лице князя промелькнула еле заметная усмешка, и глаза сверкнули тем странным алмазным блеском, который мне уже доводилось видеть несколько раз.

– Поверьте мне, Джеффри, – продолжал он, – я никогда не стану оспаривать у вас такой ничтожный дар, как любовь женщин. Вот уж ради чего не стоит соперничать! И apropos^[4] о женщинах – вот что я вспомнил! Я ведь обещал взять вас с собой в ложу графа Элтона в Королевском театре на Хеймаркет сегодня вечером. Несчастный пэр страдает подагрой и слабостью к портвейну, но его дочь леди Сибил – одна из первых красавиц Англии. Она начала выезжать в прошлом сезоне и произвела настоящий фурор. Вы едете?

– Я полностью в вашем распоряжении, – ответил я, радуясь тому, что буду избавлен от скучной компании – самого себя – и что окажусь в обществе Лусио, чей разговор, пусть порой и чересчур язвительный, всегда захватывал меня и оставался в памяти.

– В какое время мы встретимся?

– Идите одевайтесь, увидимся за обедом, – ответил он. – А потом вместе поедем в театр. Пьеса из числа тех, что стали популярны у режиссеров в последнее время: прославляет «павшую» даму, представляя ее образцом высшей степени чистоты и добра – к полному недоумению бедных зрителей. Спектакль смотреть не стоит, но, возможно, его посетит леди Сибил.

Он снова улыбнулся, стоя передо мной на фоне камина: легкие языки пламени угасли до тускло-равномерного медно-красного цвета, и мы беседовали уже почти в полной темноте. Я нажал кнопочку возле каминной полки, и комнату залил электрический свет. Необычайная красота моего собеседника снова поразила меня как нечто невиданное и почти неземное.

– Скажите, Лусио, а люди часто оглядываются, когда вы проходите мимо? – спросил я вдруг, повинуясь внутреннему импульсу.

Он рассмеялся:

– Вовсе нет. С чего бы им это делать? Все так озабочены делами, так думают о самих себе, что едва ли забудут о своем эго, даже если перед ними предстанет сам Дьявол. Женщины иногда посматривают на меня, с притворной застенчивостью и с особым – я назвал бы его кошачьим – интересом, с каким представительницы слабого пола озирают представительных мужчин.

– Никак не смею их осуждать! – ответил я, все еще не в силах оторвать взгляда от его статной фигуры и красивой формы головы; с таким же восхищением я взирал бы на благородную картину или статую. – А что вы скажете о леди Сибил, с которой мы сегодня встретимся? Как она смотрит на вас?

– Леди Сибил меня никогда не видела. А я видел ее только раз с большого расстояния. Граф пригласил нас в свою ложу сегодня в основном для того, чтобы мы могли познакомиться.

– Вот как! А нет ли тут матримониальных видов? – спросил я шутливо.

– Да, полагаю, что леди Сибил выставлена на продажу, – ответил он с ледяной холодностью. Эта иногда проявлявшаяся у него интонация превращала его прекрасные черты в непроницаемую презрительную маску. – Но ставки пока невысоки. Что касается меня, то я в этих торгах не участвую. Как я уже говорил вам, Темпест, я ненавижу женщин.

– Вы не шутите?

– Ничуть. Женщины доставляли мне только неприятности, поскольку вечно мешали мне развиваться, причем без всякой пользы для себя. И вот за что я их особенно не люблю: они наделены необыкновенным даром – способностью делать добро, но пускают эту силу на ветер или не используют ее вовсе. Их стремление к наслаждениям и сознательный выбор вульгарности и банальности вызывает только отвращение. Они гораздо менее чувствительны, чем мужчины, и неизмеримо более бессердечны. Они выполняют для человечества материнскую роль, и людские ошибки – по большей части их вина. И это еще одна причина их ненавидеть.

– Вам хотелось бы, чтобы человечество сделалось совершенным? – спросил я в изумлении. – Но ведь это совершенно невозможно!

Князь помолчал, погрузившись в свои мысли.

– Во Вселенной все совершенно, – сказал он наконец, – кроме этого любопытного субъекта – Человека. Вы никогда не задумывались, почему именно он оказался единственной ошибкой, единственным несовершенным существом в безупречном Творении?

– Нет, не задумывался. Я принимаю вещи такими, какими их нахожу.

– И я тоже, – сказал он и отвернулся. – И какими я нахожу их, таким они находят и меня. Au revoir!^[5] Обед через час, не забудьте!