Ирина Богатырева: Девья яма

© Ирина Богатырёва, текст, 2024

© Леонова А., обложка, 2024

* * *

Издательство благодарит литературный конкурс «Короткий список, или Саламандра»

Автор благодарит Надежду Щербакову за помощь в работе над рукописью

Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста.

А. С. Пушкин

Пролог

1

Они всё ещё здесь. Их не слышно, но они здесь. Оба. Не уходят. Ищут. Может, совсем рядом. Прямо за этой дощатой стеной.

Закрыть глаза. Не дышать. Даже не думать о них.

Господи, господи, как же страшно!.. Нет, не плакать. Нельзя даже всхлипнуть. Любой звук выдаст. Замереть и ждать. Они уйдут. Постоят. Поищут. Не найдут и уйдут. Просто жди. Просто представь, что ничего не происходит. Представь, что сейчас лето. Или даже весна. Вот соберёшь Грома и поедешь в поля, за реку, на станцию – куда угодно. Просто поедешь кататься.

Нет, неправда, всё уже давно не так! Тут даже пахнет по-другому – не живым, не тёплым: овсом, соломой, лошадьми. Пустой, безжизненный запах. Что брошенный дом, что брошенная конюшня – пахнет одинаково: пустотой и смертью.

Но когда же, когда всё осыпалось, повалилось и рухнуло? В какой момент понятная, счастливая жизнь превратилась в кошмар, горячечный бред? Ведь совсем недавно она была иной. Когда? Прошлой весной? Да, они как раз уезжали – папа и Марго.

Это было в апреле, сразу после Пасхи. В апреле семнадцатого. Прозрачном, радостном. Какой день тогда стоял – яркий, умытый! Небо высокое-высокое, и сияющий парк замер в напряжённом, волнующем ожидании – вот-вот прыснут в небо первые зелёные искры.

Они выехали утром. Игнат вёл от дома шагом и только у ворот тронул рысью. Колокольчик звенел на весь парк – Марго любила, чтобы с колокольчиком. Прихоть, каприз. Но мило.

А они вышли позже, дали фору. Уже собранный Гром стоял у конюшни, и вместе они слушали удаляющийся колокольчик – а сердце брякало таким счастьем, такой невозможной радостью!

А потом – в седло, и сразу в гору. Гром взял в галоп с места. Замелькали, замелькали – ветки, деревья. Берегом промчались – дом остался позади. И вылетели на длинный, прямой, к воротам ведущий выезд. Тут Гром вытянулся, как на скачках, только сиди и держись – или в стременах привстать, чтобы не мешать ему.

И крик – звонкий, победный, на весь парк:

– Э-ге-гей!

Сначала шляпка мелькнула – Марго приподнялась в коляске, увидела, замахала.

Потом папа.

А они уже их настигали – куда двоим упряжным против Громушки!

– Вот чёрт какой! – слышался ворчливый голос Игната.

Папа смеялся, а Марго аж заливалась смехом, который звенел, как колокольчик, и махала шляпкой.

– Возвращайся! – папа, сквозь смех.

– Ух, раззадоривашь, ваша светлость! По-берегись! – Игнат встал на козлах и хлестнул воздух. – П-шли! Давай! Д-дармоеды! Н-но!

Пара разгонялась медленно, как паровоз. Подъём кончился, и вылетели из ворот на полном ходу. Тут пришлось Грома сдержать, а то он рвался вперёд, но надо же с ними вровень, лица их видеть, смеяться им в такт. Гром шёл широким, удобным галопом, легко, без натуги, пока упряжные рвались, ширя ноздри. Можно откинуться в седле и расслабиться, позволить ему идти как хочет.

– Прибавь, прибавь, родимые!

– Не сдавайся, Игнатушка, милый, гони! Вот ведь заноза! Всё равно не возьмём тебя с собой! Правда, папа? – Марго показывала язык.

– А и не надо! Звать станете, не поеду!

– Езжай домой! – кричал папа.

– До встречи в Петербурге! – Марго махала рукой.

Дорога ушла вправо, на станцию. Всё, проводили… Отпустить повод и слегка привстать в седле. Гром, умница, понял и пустился прямо, на луг, размашистой рысью. Коляска ещё долго мелькала за холмом, поднимая пыль.

До встречи в Петербурге…

А потом всё кончилось, и теперь не скажешь когда. В октябре? В марте? Папа звал, папа требовал, чтобы бросали дом и приезжали. Сначала в Петербург. Потом за границу. Сейчас они с Марго, наверное, уже в Париже. От отца давно не было писем, но должны быть там – полгода прошло с последней почты. А мама всё не решалась оставить дом. Ждала, на что-то надеялась. Решилась вот только теперь, а теперь что? – поздно. Людей не осталось. Лошадей не осталось. Грома последним отдали тому же Игнату, он один ещё приходил к ним по старой памяти. Даже хлеб приносил и почти не брал за это вещей. Впрочем, брать-то было уже нечего – давно растаскали. Свои ли, чужие – кто знает. Мама уберегла только библиотеку, хотя кому здесь нужны книги даже и на русском, а тем более на французском, английском, немецком? И Грома держали и прятали как могли, летом пасли сами, осенью делились с ним хлебом.

Третьего дня мама отдала его Игнату с уговором, что отвезёт их на станцию сегодня ночью. И где теперь Игнат?

Ни Грома, ни Игната.

За стеной зашуршало. Ветер? Открыть глаза, прислушаться. Мамин голос давно стих. Она, конечно, уже всё поняла и не выдаст. Но эти всё ещё здесь, где-то рядом – даже про себя нет сил назвать их по-настоящему. Хотя как это – по-настоящему? По-настоящему они просто бандиты! Ходят, рыщут. Но не слышно. Только ветер за стенами конюшни.

Пустые денники, грязный пол, гнилая солома по углам. Знал бы папа, во что здесь всё превратится. И как же быстро! Разруха, руины. Дом ещё стоит, но что он без людей, без семьи. Сегодня, когда ждали Игната, бесконечно ждали его в холодной прихожей, сидя на узлах, не зажигая света – в собственном доме как беглецы, – это стало окончательно ясно: прежняя жизнь оборвалась, рассыпалась и больше не соберётся. Какая жизнь будет дальше, Бог знает. Только он один.

– Tu te souviens le chemin au champ lointain? Après tu vas en ville, à la gare. Si quelque chose arrive tout-à-coup.

– Oui, maman1.

– Молчи, нитку закуси – на тебе же шью. – Мама порой бывала суеверна, как деревенская девушка, хоть и графиня.

Её руки быстро мелькали в потёмках, почти на ощупь – стежок, ещё стежок. Не раздевши, зашивала в подол, аккуратно укладывая, нитку драгоценного – не просто дорогого, а семейного, памятного. Напряжена как струна, спина – как у статуи, но ни голос, ни руки – ничто не выдаст этого внутреннего напряжения.

– Maman, à quoi cela?

– Qui sait ce qui nous attend. Peut-ètre, cela nous sauvera la vie2. Запомни: настоящее у тебя. У меня тот, Маргаритин.

– Но зачем так прятать?

– Так надёжнее.

Она затянула последний стежок, откусила нитку. Потрогала шов. И вдруг заговорила тихо, задумчиво, как будто они не бежать готовились, а сидели вечером, после чаю, у камина.

– Это колье подарил бабушке её отец, твой прадед. Привёз из Кавказской кампании. Говорил, что получил его в дар от грузинской княжны, чью семью спас от башибузуков. Вернулся с войны без единой царапины и верил, что это не просто колье, а амулет. И бабушка верила, что оно хранит от беды. – Задумалась, вздохнула. – Вот, может, и пришло его время.

Тут в дверь постучали.

– Именем революции! Открывайте!

– Спят, что ли? Али сбёгли?

– Не, тама. Некуды им детьси. Эй, хозяйва!

Они обмерли, забыв дышать.

А потом мама засуетилась, стала жалкая, маленькая.

– Сейчас, сейчас! Подождите минутку! – И шёпотом, в самое лицо: – Не бойся. Они ничего нам не сделают.

– Открывайте!

– Уже иду! – Мама нарочито громко звенит ключами. Распахивает – врывается ветер, с листьями, с холодом. Октябрь, пустота и мрак. – Света нет, керосин кончился. Что случилось?

– Совет народных комиссаров… Ваше имущество конфискуется.

Две фигуры маячат на ветру, одинаковая форма, на головах – островерхие шапки. Кони фыркают за спинами. Не Гром ли? А может, Феличе или Кнопа. Их увели ещё летом. Кого-то вот так же возят. Ночами, на ветру. Бандитов.

Эта мысль почему-то вдруг придала сил и злости. Невероятной злости. Ну уж нет, я вам не дамся! Лошадей забрали, но меня – нет!

Дальше всё само вышло – сорваться с места, шмыгнуть прямо под руками – «Стой?! Куда?!» – и полететь из дома, в ночь, в парк.

– Саша! Reviens!3 – голос мамы мечется между деревьями.

– Стой! Стрелять буду!

Топают, бегут. Но куда им? Тут каждая тропинка, веточка, кустик – всё своё, родное. Уйду, конечно, уйду.

Если только правда не станут стрелять.

Промчаться по парку, юркнуть в конюшню, забиться в гнилую солому. Лежи теперь здесь, затаившись, как заяц. Хорошо, что дома не топили, ждали Игната одетыми. Сейчас эти уйдут, тогда выбраться – и туда, под гору, в ледник. А там уже и ход, тот самый, о котором говорила мама.

– Не видать?

– Как сквозь землю.

– Чертяка…

Снова голоса, не близко, но различимы. Пусть уходят. Лишь бы маме ничего не сделали.

И тут в носу начинает нестерпимо чесаться – зажать, стерпеть!..

А-пчхи!

Всё от гнилой соломы!

– Туда! Живо! – застучали сапогами.

Ждать нечего – выскакивает из дверей и вперёд, опять через парк, в гору.

Глупо бежать в гору, не нужно бы, лучше вниз, где ледник. Но ничего, свернёт. Главное – запутать. Главное, чтоб отстали. Не выводить же их прямо ко входу в лаз!

Но бегут, не отстают. Кричат.

А потом – ба-бах!

Внутри всё обмерло. Стреляют? Неужели правда? Здесь, у родного дома! В человека – как в зверя!

Бежать! Вверх, вверх. Под ногами скользит – мокрая склизкая земля, мёртвые листья. Осыпаются камни. Ничего, я дома. Это они – воры, бандиты. А я – дома. Сейчас найду где спрятаться. Парк не предаст. Скроет.

И тут под ногой поехало. Земля как будто расступилась и неумолимо, как в страшном сне, принялась засасывать – внутрь, в холод и тесноту. Падаю? Падаю! Цепляться, карабкаться! Хвататься пальцами, ногтями! Уже сыплется сверху. Уже засыпает с головой. И всё скользит и скользит – вниз, во мрак и холод. Влажная, прелая, стылая земля осыпается на голову, сыплется за шиворот, забивается в волосы. Не кричать, кричать нельзя!..

Грудь уже сдавило…

…а потом наступила темнота.

Двое красноармейцев прибежали через минуту, но не нашли ни следа.

– Только что здесь же!

– Как сквозь землю…

Пошёл стылый осенний дождик.

2

Человек плачет слезами, а гора – камнями. Крошечными самоцветами, застывшими осколками неба. Видит ли гора небо? Конечно, видит. А видит ли его тот, кто живёт в горе? Вопрос. Драгоценные слёзы горы – это её, духа пещеры, плач о небе. Он всегда мечтал их найти.

И вот – сподобился.

Он улыбнулся, снова покатал между пальцев маленький синий камень. Нет, это, конечно, не слеза горы. Обработан рукой человека – вот грани, а вот две крошечные дырочки – память о низке. И всё же хочется верить, что это подарок ему. Дар Белой Девы. Он знал, что она всегда его любила.

Мысли путались, хотелось спать – он провёл в пещере сутки. Накануне водил группу, а когда все вышли, его вдруг потянуло обратно. Как будто кто-то за руку взял и стал звать: назад, надо назад. И ладно бы залез куда-то, где никогда ещё не был. Нет же – нашёл на видном месте: во второй галерее, на полке. Просто никогда не поднимал глаза, не смотрел туда. Кто знает, сколько он там пролежал?

А потом пришлось повозиться. Пытался понять, откуда камень, как тут оказался. Не мог же никто обронить – полка наверху, метра полтора от пола. Облазил всё и нашёл – дыра в стене, шкуродёр. Но сколько ни пытайся, не пролезть и на полметра. Ширина под ребёнка. Надо Колю Быстрова, вот кто сможет.

Он всё это ей и рассказал – про камень, а не про Колю, конечно. Откуда, как нашёл. А она только и спросила: «Больше нет? Один?» Конечно, один. Было бы больше, разве он не показал бы?