Когда я впервые увидела Поля, он сидел голышом, если не считать налипшего песка, и держал в руках пластиковые лопатку и ведерко. Думаю, ему было года два, и он увлеченно играл с детьми Сары Мерфи на маленьком пляже в Антибе. Пляж назывался Легру. Крошечный, как почтовая марка, теперь он сильно разросся для привлечения туристов. Сара, стильная королева художественного авангарда, стояла у истоков туристического нашествия после того лета, когда она с семьей приехали в Антиб.

Теперь Поль – взрослый мужчина: он старше тридцати лет, выше своего отца и скорее с каштановыми, а не с черными волосами. Предсказуемо симпатичный, но лишенный обаяния Пабло. Это можно видеть даже по его походке: он слегка наклоняется вперед, словно под напором сильного ветра. Возможно, того самого ветра, который подтолкнул его к разводу с женой, о чем я услышала недавно. Мужчины из семьи Пикассо не созданы для брака; во всяком случае, для долгих и полных нежности отношений. Они не могут совмещать то и другое.

Поль выходит из дома с двумя тяжелыми отцовскими саквояжами и таким же озабоченным выражением лица, какое было у него тридцать лет назад, когда он нес ведерко с песком. Для меня он служит напоминанием о прошедшем времени – о годах, улетевших вместе с перелетными птицами. Правда, те птицы не вернулись.

– Голуби никуда не улетают, – однажды сказал Пикассо, когда я отпустила глупое замечание по этому поводу. – Они здесь круглый год. Постоянны, как Полярная звезда.

В тех немногих случаях, когда я видела Пабло ностальгирующим и даже склонным к сентиментальности, он говорил о голубях, но имел в виду голубок – этих воркующих и танцующих на испанских площадях птиц, которых они с отцом кормили хлебными крошками. Пабло был любимым ребенком. Он вырос, ни секунды не сомневаясь в этой любви; его поднимали каждый раз, когда он падал, укачивали каждый раз, когда плакал. Может быть, в этом его сила?

Мой муж, будучи врачом, полагает, что источник силы – в хорошем пищеварении. Думаю, Пабло с ним согласен. Он внимательно относится к своему рациону, к своему телу. Он собирается прожить очень долгую жизнь. Пабло и его голубки не улетают в дальние края.

После окончания войны Пабло предложили изготовить литографию для конгресса сторонников мира 1949 года, и он подарил им голубя мира – белую птицу на черном фоне: простой, натуралистичный, запоминающийся образ.

Теперь его можно видеть повсюду, даже на русских марках.

Но у этого эстампа были свои секреты. Пабло нарисовал не голубку, а голубя – домашнюю птицу, подаренную его другом Матиссом^[6]. Голубь был данью памяти его отцу – его первому учителю живописи. Хосе отводил Пабло на площадь в Малаге и учил рисовать голубей, когда тот находился примерно в том же возрасте, что и Поль, ворочавший свое ведерко с песком на пляже.

Этот голубь-голубка считается символом мира, но это и символ Пабло.

Вот моя маленькая исповедь.

Если бы я вышла за него замуж, он погубил бы меня. Боги делают это с нашего дозволения. Нет, лучше быть женой хорошего врача! Пабло вернется на свою маленькую виллу на юге, и Франсуаза будет там… или нет. Ради его блага я надеюсь, что она будет там. А я вернусь к мужу, который даже не заметил моего отсутствия. Он тоже понимает, что такое любить художника. Живопись – это все, а любовь – приятная интерлюдия.

2
Алана

Нью-Йорк,

сентябрь 1953 года

У меня есть выцветшая и надорванная фотография двух женщин на террасе. Их черные трикотажные купальники целомудренно скрывают тело от бедер до ключиц, волосы коротко подстрижены с начесом на лоб по моде двадцатых годов. Женщины глядят прямо в камеру с немного вызывающим видом.

За верандой простирается спокойное море. Даже на черно-белой фотографии вода как будто мерцает голубизной. Парусные лодки замерли в движении, женщины застыли в янтаре вечной юности и красоты. Между каменной террасой и морем тянутся пальмы с бахромчатыми верхушками и шероховатыми стволами.

Если долго глядеть на фотографию, можно ощутить тепло средиземноморского солнца.

На столе, рядом с горшком, который порос мхом, где растет кустик розмарина, лежат брошенные детские игрушки. Резиновый мячик и игральные палочки, тонкие и опасные, как вязальные спицы^[7]. Маленькие металлические фигурки животных – корова, овца и грубо вырезанная лошадка – лежат на боку, словно устав от неугомонных детских рук.

В тени на заднем плане скрывается тайна.

Там, в нижнем правом углу, есть третья женщина, чьи очертания размыты. Камера застигла ее в движении. Она носит ситцевое платье, а не купальник; ее длинные волосы заплетены в косу. Солнце подсвечивает ее сзади, поэтому лица не видно. Ее голова окружена ярким ореолом, поэтому она может быть кем угодно.

* * *

Давайте начнем мою историю отсюда. В конце концов, начало должно быть связано с открытием. С находкой того, что было утрачено.

Моя мать. Девушка в поезде, следующем во Францию.

Будничная остановка: темный паровозный дым, ритмичный перестук стальных колес, приглушенный шум разговоров, крики утомленных детей, шелест газет.

Эта предсказуемая обыденность положила начало стечению обстоятельств, которое граничило с чудом.

Девушка сидит одна, отдельно от других пассажиров. Они ощущают неизвестную опасность, поэтому место рядом с ней остается пустым. Молодые жены с младенцами на коленях исподтишка косятся на нее, отмечая ее растрепанные волосы, бескровные губы и бледное лицо.

Она сбежала из дома к своему возлюбленному Антонио. Она впервые оказалась в поезде без сопровождения матери, отца или гувернантки. Антонио не встретил ее на вокзале, как было обещано.

Он бросил ее, и она не может вернуться домой. Она навлекла позор на родителей.

Поезд едет мимо деревьев, поселков, проселочных дорог, мужчины, который подгоняет своего мула на рынок, детей, играющих на берегу ручья и забредающих в холодную пенистую воду. Приближаясь к железнодорожному переезду, паровоз дает громкий предупредительный гудок, потом поезд останавливается на границе. Люди встают и потягиваются.

Клацанье чемоданов и саквояжей, крики; полиция проходит по вагону, проверяя билеты и документы. Ее руки дрожат, когда она достает документы, но они не обращают внимания. Кондуктор дует в свисток, и поезд окутывается громадными клубами пара. Они во Франции. Из окна за зеленью просвечивает водное пространство, и Средиземное море разворачивается в своей лазурной красе. Яхты и парусные лодки покачиваются у пристани, словно сошедшей с туристической открытки.

На следующей остановке женщина в соломенной шляпе, похожей на мужской котелок и украшенной шелковой розой, которая падает ей на глаза, заходит в вагон поезда. Она носит туфли на высоком каблуке и держит ротанговую корзинку для покупок. Из корзины выглядывают знакомые формы и доносятся соблазнительные запахи хлеба, ветчины и апельсинов. Побрякивают бутылки. Девушка, убежавшая из дома, смотрит на нее, хотя игнорировала всех остальных последние три с половиной часа.

Так начинается случайная встреча, изменяющая ход событий.

– Можно? – спрашивает новоприбывшая, глядя на пустое сиденье рядом.

Не ожидая ответа, она садится, ставит корзинку на пол, закидывает ногу на ногу и закуривает сигарету. Секунду спустя она предлагает девушке другую сигарету, и та не отказывается. Как может дурацкая шелковая роза на шляпе изменить взгляд на мир?

– Далеко едете? – интересуется новая пассажирка.

– Не очень, – отвечает девушка. Она поворачивается к окну и пристально всматривается в движущийся пейзаж.

Женщина достает из корзинки газету и разворачивает ее, делая вид, что не замечает побледневшее лицо соседки. Фотография на передовице изображает боевиков в коричневых рубашках, марширующих в Риме.

– Этот Муссолини^[8] обещает осушить болота, – говорит женщина, не обращаясь ни к кому в особенности. Она вздыхает и качает головой.

После этой ремарки они едут молча до следующей станции.

– Моя остановка. – Женщина встает и складывает газету. Она на мгновение задумывается. – Послушайте, я вижу, что вы в беде. Возьмите. Это адрес того места, где я остановлюсь… если вам понадобится подруга. Миру не хватает доброты, – тихо добавляет она и кладет карточку на сиденье рядом с девушкой, чьи глаза покраснели от слез. – Удачи. – Женщина подхватывает корзинку и идет к выходу. Она исчезает в клубах пара на платформе, пока девушка вертит в руках визитку.

Как можно убедиться, бегство принимает разные формы.

В последний момент перед тем, как кондуктор машет машинисту и захлопывает дверь, девушка выпрыгивает из поезда.

* * *

Это история моей матери Марти. О том, как она сбежала из дома. Но истории бывают выдумками – особенно истории, которые матери рассказывают дочерям. Моя темноволосая мать всегда аккуратно выговаривала слова, смиряя раскатистое «р-р» ее иностранного акцента.

Но это все, что известно мне о жизни матери до моего появления на свет. И мне потребовалось все мое детское любопытство и упрямство, чтобы раскопать хотя бы такую малость. До моего отца у нее был роман с неудачным побегом из дома. Незнакомка, оказавшая ей добрую услугу. После моего рождения риска больше не было.

– Моя драгоценная маленькая зануда, – говорила она, качая меня на руках, даже когда я стала подростком и закатывала глаза от ее слов. – Я лучше умру, лишь бы у тебя все было хорошо.

Многие матери так думают и даже чувствуют это. Но какая мать произносит это вслух? Есть ли более пугающие слова для ребенка?

Самовнушение о том, что материнская история должна была успокоить меня, помогало мне чувствовать прочную связь с обстоятельствами этого мира. Но теперь это не работало. Я прижалась лбом к холодному автомобильному рулю. Запах влажных зеленых полей и газонов сгущался вокруг. Ночь была чернильно-черной, и я сидела одна в автомобиле на обочине дороги.

Поэтому я рассказала себе вторую историю, которая служит якорем, – одно из моих самых ранних воспоминаний. Теплое солнце, рассыпчатый песок, шепчущий океан и приятный пряный запах, который, как я узнаю потом на уроке кулинарии, принадлежит тимьяну. Я такая маленькая, что мать может поднять меня на руки и усадить на колени. Я счастлива, как могут быть счастливы малыши, чьи нужды удовлетворяются в полной мере. Мать обвивает меня руками, воздух теплый, как в ванной, небо ярко-голубое. Момент совершенства и полноты.

Но теперь я пропала во всех смыслах слова, поэтому истории и воспоминания не помогают.

«Сделай что-нибудь», – велела я себе и полезла за картой в отделение для перчаток. Дело было ранней осенью, когда я обычно что-то заканчивала, но теперь закончилось слишком многое. Моя мать умерла несколько месяцев назад, и с тех пор меня не трогало ничто, кроме горя.

Вдобавок к этому у меня возникли трудности с оплатой счетов, а мой жених Уильям настаивал на том, чтобы мы назначили дату свадьбы. У меня закончились доводы в пользу того, чтобы не выбирать день, не покупать свадебное платье. Но я не могла вообразить проход между церковными скамьями и обмен клятвами вроде «пока смерть не разлучит нас» без присутствия моей матери, ее улыбки и слов: «Я люблю тебя».

Мое горе выходило за пределы личных границ. В стране началась «охота на ведьм», и правые радикалы охотились на коммунистов и сочувствующих. ФБР установило слежку за Альбертом Эйнштейном, потому что он присоединился к американскому крестовому походу против судов Линча^[9]. Орсон Уэллс^[10], Чарли Чаплин и Мартин Лютер Кинг-младший находились в черном списке. Маккарти^[11] вошел в полную силу и вознамерился искоренить любые намеки на коммунистические убеждения.