Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности под руководством сенатора Маккарти едва ли обратила бы внимание на мелкую мошку вроде меня. Но я беспокоилась. Меня и некоторых моих друзей могли бы посчитать сторонниками коммунизма, поскольку мы ходили на марши и демонстрации за права рабочих. Против расовой сегрегации. За мир во всем мире.

Мой старый профессор мистер Гриппи вот-вот мог потерять свою работу в Колумбии из-за Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Профессор Гриппи был всемирно известным историком искусства, автором шести книг на эту тему и приглашенным лектором в Осло, Пекине и Милане. Но он внес элементы социализма в свои лекции по истории искусств, говорил о роли бедности и борьбе рабочего класса в живописи импрессионистов. Теперь продолжение его академической деятельности находилось под угрозой, а несколько книг были запрещены и даже сожжены из-за социалистических взглядов на прогресс.

А когда он пикетировал ресторан на Пятой авеню, где отказывались обслуживать латиноамериканцев и чернокожих, я стояла рядом с ним.

Тогда моя мать была жива. Она одновременно гордилась мной и боялась за меня.

– Если на демонстрацию приедут полицейские, немедленно уходи, – говорила она. – Обещаешь?

Полицейские пришли. И фотографы тоже. Демонстрант рядом со мной получил удар в лицо, и я осталась, чтобы перевязать шарфом его окровавленную голову, прежде чем найти запасную дверь универмага и спрятаться за ней. Меня трясло от страха и ярости, так что я едва смогла повернуть дверную ручку. Когда я пробегала мимо отдела духов, продавщица посмотрела на меня и кивнула в сторону лифта. Я провела большую часть дня в кафетерии, стараясь сдержать дрожь в руках. До сих пор я не видела, как полицейские избивают людей.

Сидя в автомобиле и переживая события того дня, я поняла, что ничего не смогу поделать с Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности или с моим женихом. Но я могла что-то сделать со своими быстро сокращающимися планами на полноценную работу и быстро истощающимся банковским счетом.

Вот карта. Но карты полезны, только если ты знаешь, где находишься.

Мой план был великолепно простым: собрать сумку, проверить отключение всех электроприборов в моей квартире на Перл-стрит и провести материнский «Фольксваген» по бульвару вдоль реки до съезда, рекомендованного путеводителем «Мишлен». Доехать до частного поселения Сниден-Лендинг в престижном районе Пасифик-Пэлисейдс и найти дом Сары Мерфи. Сары, которая была подругой Пикассо.

Я постучусь в дверь и попрошу об интервью. Это будет после ужина, и если Сара принадлежит к типичным представительницам своего поколения (Гертруда Стайн^[12] назвала его потерянным), то она выпьет несколько коктейлей, немного вина, а то и кое-чего покрепче. Она будет в благодушном и разговорчивом настроении. Если интервью, как я надеялась, будет достаточно долгим, то я остановлюсь в каком-нибудь уютном загородном отеле, а утром отправлюсь на Манхэттен.

Я вернусь в Нью-Йорк с богатым материалом для статьи, а эта статья приведет к новой работе. В итоге я надеялась получить постоянное место на факультете искусствоведения.

Но после получасового блуждания кругами по улицам и переулкам я поняла, что безнадежно заблудилась, и притормозила на обочине. Фуры проносились мимо с такой скоростью, что маленький черный автомобиль моей матери покачивался на рессорах. Теперь автомобиль принадлежал мне, но я то и дело находила напоминания о ней: заколки под сиденьями, кружевной носовой платок в отделении для перчаток… Каждая находка была как удар ножом в живот и отдавалась болью во всем теле.

Пабло Пикассо был любимым художником моей матери, ее эстетическим эталоном. Репродукции его картин были развешаны в моей детской комнате. Рука, держащая цветок. Лица со смещенными глазами и носами. Цирковые фигуры, гитары и бои быков. У других детей были картинки Матушки Гусыни или Микки-Мауса – у меня был Пикассо.

В нашей квартире Пикассо был почти богоподобным персонажем или по меньшей мере великаном – величайшим из когда-либо живших художников с разнообразными и плодотворными фазами творчества: ранний кубизм, голубой период, розовый период, неоклассический период с монументальными фигурами, женщины с безмятежными лицами, которые никогда не смотрели на художника при позировании, а значит, не смотрели на зрителя. Дешевые репродукции украшали стены нашей квартиры.

– Слишком много истории, слишком много прошлого, – прошептала моя мать, когда мы проходили по залам музея Метрополитен, посвященным эпохе Возрождения. – Пойдем! Давай перенесемся в двадцатый век, где нам самое место.

Она потащила меня за собой – маленькую девочку, готовую последовать за матерью куда угодно. Мы вернулись на улицу и направились в центр города, к галерее Поля Розенберга^[13] на Восточной 57-й улице. Там мы провели много времени, восхищаясь полотнами Матисса, Брака^[14] и Пикассо. Смотрители знали нас по именам и приносили матери чашечки кофе, пока мы сидели и рассматривали картины, которые никогда не смогли бы купить.

* * *

Моя мать привела меня к Пикассо, а живопись Пикассо привела меня к Дэвиду Риду.

Рид, редактор «Современного искусства», не хотел давать мне работу. Некоторые авторы – смышленые юнцы и свежеиспеченные выпускники Гарварда, Корнелла и Йеля – обмолвились об этом на коктейльном приеме.

– Исполнительный совет практически заставил его, – пояснили они. – Скажите, вы были королевой выпускного бала? Мы встречались на вечерней праздничной вакханалии?

Они ни разу не спросили о теме моего диплома, а иногда их взгляды не поднимались выше моей груди.

Я пользовалась вниманием на этом приеме, но как только речь заходила о работе, меня начинали избегать. Предполагалось, что я должна сидеть дома, присматривать за детьми и готовить еду. Или, по крайней мере, работать в машинописном бюро. Война закончилась, и мужчины вернулись домой, поэтому женщин гораздо меньше приветствовали в качестве квалифицированной рабочей силы, чем это было во время войны. Клепальщицу Роузи^[15] сослали в родительский комитет.

– В самом деле? – озадаченно спросила я, когда Дэвид Рид предложил мне написать статью о Пикассо. – Я знаю как минимум трех других журналистов, которые сейчас пишут статьи о нем.

– Тогда вам лучше найти что-то такое, чего у них нет. – И он стал перебирать бумаги на столе, демонстрируя свою занятость.

– Думаю, вместо этого стоит написать статью об Ирен Лагю.

– О ком? – Рид поднял голову и вынул трубку изо рта, чтобы состроить удивленную мину.

– Ирен Лагю, парижанка. Она много общалась с сюрреалистами и тесно дружила с Аполлинером^[16] и Пикассо. Ее работы были весьма авангардными и влиятельными. Я видела несколько ее картин в прошлом году на выставке в Национальной галерее.

– Никогда не слышал о ней. Женщина! Полагаю, как художница она была слишком незначительной. И я думал, что Пикассо был темой вашего диплома.

– Теперь у меня другие интересы.

На самом деле, размышления о Пикассо воскрешали острую боль от утраты матери. И была еще одна горькая правда. Пикассо находился во Франции; я находилась в Нью-Йорке – и у меня почти закончились деньги.

– Не Лагю, а Пикассо, – сказал он. – Другого не дано.

– Пусть будет Пикассо, если иначе нельзя. – Перспектива остаться без работы беспокоила меня. – Расходы будут оплачены? Поездки?

Рид издал неприятный смешок.

– Для внештатного автора? Разумеется, нет.

– Тогда как… – я не закончила вопрос, потому что уже знала ответ. Он хотел, чтобы я потерпела неудачу. Ему не была нужна женщина на страницах его журнала, его мужского клуба.

Он улыбнулся мне. Это была недружелюбная улыбка; она больше напоминала оскал кошки, готовой съесть канарейку.

* * *

Это было две недели назад. С тех пор я постоянно занималась исследованиями и читала, стараясь найти подход к выполнению этого невыполнимого задания. Каждое прочтенное слово и каждая моя пометка возвращали к воспоминаниям о матери, о мучительном факте ее смерти.

Я решила сосредоточиться на двух картинах Пикассо. «Любовники» были написаны в Южной Франции в начале двадцатых годов, а его шедевр «Герника»^[17] появился в следующем десятилетии. «Любовники» – интимное полотно, проникнутое поэзией; «Герника» – душераздирающее высказывание о войне – была создана в 1937 году после бомбежки маленького баскского городка, через пятнадцать лет после «Любовников». «Герника» была наполнена насилием и служила свидетельством целенаправленного и обдуманного убийства мирных людей во время гражданской вой- ны в Испании, предчувствием еще более крупной войны на европейском континенте и в Тихом океане.

В 1939 году, когда огромная фреска впервые приехала в Соединенные Штаты, а мне было пятнадцать лет, мать отвела меня в галерею Валентино на 57-й улице, чтобы посмотреть на нее. В галерее было полно народу, и мы часами стояли в углу, чтобы подойти поближе. Пришлось подождать до закрытия, и тогда мы прошли вдоль фрески, все двадцать футов – медленно, как моя мать проходила остановки на крестном пути во время Великого поста. Она плакала, как и многие другие зрители. Это произошло и все еще происходило в Испании, где солдаты Франко убивали людей, где началась война, разрушившая наши надежды.

– Ее зовут Сара, и она замужем за Джеральдом Мерфи, – объяснила я моей подруге Элен за коктейлями в нашем любимом баре на Западной 14-й улице. – Богачка из Лонг-Айленда. Была представлена при королевском дворе в Лондоне, имеет дом на побережье, разводит пони, играет в теннис. Но у нее творческая натура… или она стала такой. Она дружила с Пикассо и, насколько мне известно, несколько раз позировала для него. Его «Женщина в кресле» – это портрет Сары. Ее муж тоже писал картины, когда они жили во Франции. У нее было трое детей, но выжила только дочь, а сыновья умерли.

В баре в выходные было многолюдно. Мы с Элен сидели у деревянной стойки как можно ближе друг к другу, чтобы избегать локтей и пролитых напитков других посетителей.

– Очень жаль, – сказала Элен и достала сигарету из сумочки. – Как ты узнала о ней?

– Из бумаг в письменном столе моей матери. Там была газетная вырезка с сообщением, что Джеральд и Сара продают свою виллу во Франции, плюс несколько предложений о Мерфи и их блестящей светской жизни, об их дружбе с Коулом Портером^[18], Скоттом и Зельдой Фицджеральд… и Пабло Пикассо.

Я также обнаружила неоплаченные счета, письма, ожидавшие ответа, и уведомление от управляющего домом о будущей покраске коридора. Я пережила очередной момент осознания реальности ее смерти и проплакала до конца вечера. Я чувствовала себя взломщицей, перебирая ее вещи, пока не поняла, что теперь это мои вещи. Мои счета. Мои письма, ожидающие ответа. Мое дело – напомнить управляющему насчет коридора.

– Возможно, если мне удастся найти супругов Мерфи, они дадут мне какой-то новый материал о Пикассо для статьи, – сказала я, перекрикивая гомон в помещении бара. – Мы можем позволить себе выпить еще по одной?

– Почему бы и нет? Завтра будет завтра, а сегодня еще не закончилось.

Элен помахала пустым бокалом из-под мартини, и бармен направился к нашему концу стойки.

– У Джеральда была короткая художественная карьера в Париже двадцатых годов, – продолжала я. – У него нет крупных работ, но он был знаком со всеми, как и его жена. А теперь они живут в Нью-Джерси.