Они общались потом через «Фейсбук». Отец всегда отвечал, что сидит дома, ждет, когда закончится очередной невыносимо длинный день. На приглашения приехать в гости отнекивался. Написал однажды, что тетя умерла, но нет, прилетать не стоит, ничего особенного не планируется. А дядя, наверное, до сих пор торгует сигаретами у мечети, про него папа не писал.

* * *

По большому счету Лейле нравилось быть эдаким космополитом, оставаться над всем и вне всего. Для этого часто приходилось выходить из уже привычного, уютного пространства в новое, поначалу необъятное и холодное. Будто любое понимание мира – только мыльный пузырь того или иного размера и прозрачности. И вот ты расширяешься, выходишь за пределы своего мозга, тела, города, культуры. Бросаешься в другие. Один мир, другой, потом третий, четвертый и пятый – остановиться невозможно. Скользишь между реальностями: сегодня тут, завтра там, обыденно и привычно, просто вариантов настоящего много, везде они свои.

Или тяжелой работой души соединяешь их все. Только как возвратить умение видеть мир вокруг через линзу одного только пузыря, когда захочешь вернуться куда-то, чтобы уже остаться. И предстоит еще много таких погружений и открытий: через путешествия, книги, дружбу, любовь. Что угодно усвоишь в оболочке влюбленности в кого-то или что-то, самый тяжелый опыт пройдет легко. И это постоянное расширение, познание, преодоление своих заблуждений – такой величайший на свете кайф, что, наверное, и не замечаешь, как вовсе отрываешься от земли, корней и чего-то настоящего, твердого. Этого Лейла иногда боялась.

Она так много летала из страны в страну в последние годы, что реальность превратилась в клиповую смену ярких картинок. Каждое место на земле предлагало свой лучший сезон, архитектуру, природу и еду. Только доступность чего угодно убивала саму магию странствий, чувство избыточности и пустоты никуда не исчезало. Когда Лейла путешествовала одна, полость эта заполнялась еще не изученной местной жизнью, случайными собеседниками, оперой, картинами и скульптурами, целительной природой. Получалось занырнуть целиком, познать то, что обычно скрыто от глаз чужаков.

Если спрашивали, откуда она, Лейла терялась. Родилась в Узбекистане, выросла в русской культуре, с детства слушала мамины песенки на французском, не любила этот язык, жила в Лондоне и Дубае. В любой точке земли местные принимали за свою, это была ее суперспособность. С мамой татаркой и папой ливанцем она походила и на испанку, и на бельгийку, и на еврейку, и на арабку, точнее, на метиску из Азии или с Востока с примесью европейской крови, или наоборот.

Комфортнее всего было в Дубае, многое в старой части города напоминало Узбекистан из раннего детства. Здоровались тут: «Ас-салам алейкум – алейкум ас-салам», – часто повторяли: «Йа Алла» или «Бисмилля». Держали мусульманский пост. Совсем как ее дедушка с бабушкой в Ташкенте, эби и бабай. Ребенком Лейла тоже один день постилась с ними: проснулась до рассвета, затемно поела жирный суп с бараниной. Наверняка и ливанским бабушке с дедушкой все это было хорошо знакомо – просто родителей папы она не знала.

Может, Лейла и потерялась немного. Но вовсе утратить связь с миром, не было такого. Доктор Натансон не похож на сумасшедшего, только и Лейла прекрасно помнит, кто она и какой он, мир вокруг. Она-то успела его повидать. А может, это путаница из-за ее постоянных обмороков? Мороки и обмороки – случались они с самых ранних лет. Особенно когда что-то давно пора было менять, и реальность вокруг истощалась, начинала изживать саму себя, как старые, ломкие декорации. А ведь по-настоящему хорошо и спокойно Лейла ощущала себя только внутри этих обмороков. Она была своей в любой точке мира, желанной гостьей, что на деле не принадлежала ни одному из мест до конца.

Глава 4

Быстро постучав, доктор Натансон вошел с результатами анализов. Сказал, что Лейла идет на поправку и ей хорошо бы развеяться за пределами клиники.

– Завтра мы выходим с друзьями на морскую прогулку, – добавил тише обычного, опустил глаза в бумаги, – будет здорово, если вы присоединитесь к нам.

Приглашение звучало странно. Только неживая клиника порядком надоела, да и провести целый день, слушая Даниэля, это ли не счастье? Лейла кивнула.

– Всех нас вдохновляют картины Ади, мы и его самого нежно любим, хотя, как вы увидите, не все в этом признаются. – Доктор перешел на привычный по-отечески теплый, насмешливый тон. – Но вам точно будут рады!

– Хорошо, окей, – пожала плечами в ответ.

– Тогда я пришлю кого-нибудь за вами с утра.

Лейла понятия не имела, кто такой этот Ади, но предвкушала день на море с интересными людьми, а какие еще могут быть друзья у Даниэля. Представляла почему-то большую деревянную лодку на веслах, корзину с булочками, маслом и фруктами, себя в сарафане и соломенной шляпе. Только что это за художник Ади? Может, пересекалась с ним на сафари или йога-ретритах … Она и в музеи-то заходила только в поездках и, скорее, чтобы запостить в соцсети что-нибудь возвышенное, отметив очередную известную галерею. Самые знаменитые картины Лейла узнавала, у некоторых могла стоять подолгу, хотя названия и имена художников часто путала.

Только … и впервые за пару недель в палате стало зябко, неуютно. Обожаемый доктор Даниэль со своими друзьями, наверняка не менее умными, быстро ее раскусят. Поймут, что явно приняли за кого-то другого.

* * *

Наступило завтра. Вместе с гранолой и йогуртом филиппинка Лавли принесла бумажный пакет и сумку в виде плоской соломенной корзины. Лейла с изумлением выложила из пакета на кровать голубой купальник, белье, соломенную и с широкими полями, именно такую, как представляла накануне, шляпу, очки, цветастое парео, целых два сарафана, изумрудный и бежевый, сланцы, крем от загара и записку: «Надеюсь, все подойдет. Даниэль». Даже не закончив с едой, принялась за примерку: и правда сидело отлично. Напоминало ретроколлекции «Холстона», который вне мира фешен только ее Джонни, наверное, и помнил, напел как-то даже песенку про ботинки этого бренда, популярную лет тридцать назад. Но на всем содержимом пакета не было ни одной бирки или надписи. Зеленое платье делало Лейлу воздушной, казалось, руки, ноги и даже бабочки в животе были готовы к танцу или полету. Или морской прогулке. Через полчаса медсестра зашла опять, чтобы проводить Лейлу к машине.

Они долго брели по коридорам и стеклянным переходам, как по гигантскому аэропорту перед вылетом. Зашли в просторный, полный света холл с небольшими диванами и столиками, здесь Лейла еще не была. За стеклянными дверями желтым и красным переливалась пустыня. Когда они подошли, двери раздвинулись и сразу обдало жаром и влагой. Лейла огляделась по сторонам в поисках источника горячего воздуха, мотора или турбины, но быстро поняла, что это атмосфера вокруг. Вспомнила летний Дубай и то, как при первой возможности старалась улетать из сорокоградусной жары.

Почти сразу подъехал покатый черный внедорожник, похожий на «Порше», но без значка на капоте. Медсестра открыла дверь, и Лейла села внутрь. На заднем сиденье приветливо улыбался Даниэль, а за рулем был очередной филиппинец. Неприметный трикотажный костюм делал доктора обыкновенным, настоящим. Поражала стерильная чистота кожаного салона – не было даже запаха новой машины. Даниэль, в самом начале быстро расспросив о самочувствии, все больше молчал. Скорее Лейла поддерживала разговор, хотя это было и непривычно в новой обстановке.

Она старалась не показывать, что пейзажи за окнами интересовали ее больше, чем собеседник. По обочинам скользила пустыня: бесконечная, уходящая в горизонт. Скоро вдалеке показались полные солнца стекляшки зданий, и почти сразу машина въехала в район с небоскребами разной высоты и формы. Что-то похожее Лейла видела раньше на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии.

Покружив по окрестным улицам, машина остановилась у прозрачного квадратного строения. Даниэль вышел первым, открыл дверь Лейле. Сразу за входом в здание спускалась широкая лестница, по ней они вышли на небольшую крытую террасу, за которой начиналась пристань. Многочисленные яхты и катера носами утыкались в причалы и отсвечивали на солнце. На другом берегу канала виднелись все те же разномастные высотки.

За единственным столиком на террасе их ждали мягкая круглая женщина, как оказалось позже, британка Этани, и яркий, красивый араб Ахмед. Доктор представил улыбчивых друзей и «ту самую Лейлу» друг другу, уже вместе они прошли по одному из причалов на двухпалубную яхту, почти все лодки вокруг были поменьше размером. Лейла поддакивала разговорам, стараясь не показать растерянности, а новые знакомые, кажется, делали вид, что не замечают гематомы и все еще шершавую ссадину на ее лице. Она и не чувствовала боли, только хотелось иногда потрогать, убедиться, что и ссадина, да и она сама настоящие.

Все по очереди запрыгнули на борт и прошли внутрь лодки, расселись на креслах и массивном диване посреди салона. И здесь обстановка удивляла немыслимой чистотой: казалось, никто никогда сюда не заходил. Две филиппинки в аккуратной бело-голубой униформе предложили гостям воду и кофе.

– Лейлочка, показать вам лодку? – как всегда невозмутимо спросил Даниэль.

Она согласилась: похоже, хозяин гордился яхтой и с радостью ее показывал. Из салона они вдвоем спустились в тесный коридор с четырьмя небольшими дверьми. По бокам узкие каюты, а дверь посередине вела в две большие спальни: первая с огромной кроватью («Комната моих детей», – пояснил Даниэль), рядом его собственная комната поменьше. На стенах висели разноцветные грамоты и фотографии пяти-шестилетних мальчика и девочки.

– А это ваши дети, да? – обрадовалась Лейла.

– Да, только они уже выросли. Сын, Антоний, работает юристом в Париже, а дочка, Анабель, получает степень магистра по медицине в Швейцарии. – Даниэль в этот момент стал еще больше походить на обыкновенного человека, совсем не такого идеального, каким казался раньше. Детьми он гордился и любил их точно не меньше лодки.

– «Танцующая со скрипкой» Ади, узнаешь? – рукой показал на полотно над кроватью. Красные, белые, синие и зеленые линии на черном фоне, если присмотреться, сплетались в силуэты девушки и скрипки.

– Нот рилли. Если честно… – Лейла испуганно смотрела на доктора, врать не хотела. Казалось, тот знал и понимал все лучше ее самой и только великодушно подыгрывал.

– Это ничего, не волнуйся, все будет хорошо, – поддержал и в этот раз. – Надо просто отдохнуть и восстановиться, все будет хорошо. Это африканский период Ади, потом вспомнишь. Ничего, что на ты, кстати?

– Окей, – кивнула Лейла, ничего не понимая.

* * *

Внутри все тоже казалось стерильным, как в образцовой модели, к которой никогда не прикасались даже в перчатках. Доктор проводил Лейлу в одну из маленьких кают, предложил оставить вещи и пояснил, что сюда можно будет вернуться, чтобы переодеться или отдохнуть. Попросил использовать кремы или спреи только на палубе, потому что они портят кожаную обивку мебели. Позвал в туалет каюты и показал, как пользоваться унитазом: сначала нажать на зеленую кнопку, потом на красную, именно в таком порядке.

Лейла и доктор вернулись наверх и прошли мимо его друзей дальше на палубу. Британка и палестинец, отвлекшись лишь на короткие улыбки, продолжали беседовать. Уже на палубе Даниэль открыл прозрачную дверцу холодильника, забитого бутылками разных цветов. «Можешь брать все, что захочешь, кроме вон той воды», – показал на верхнюю полку с синими бутылочками, добавил: «Это моя». «Хорошо, поняла», – Лейла не подала вида, насколько беседа показалась ей нелепой.

Они вернулись в салон. Даниэль сразу прошел к капитанскому штурвалу, начал обсуждать маршрут и необходимые разрешения для навигации с двумя матросами-филиппинцами. Белая униформа с яркими голубыми полосками придавала им вид мультяшных персонажей. Даниэль раздавал поручения уверенно и буднично, так же, как и в клинике.