Родня принимала меня, как царицу. Ятровки – Желя и Живана, ничего не давали делать, даже кофейную чашку за собой убрать, носились как с писаной торбой. Они развлекали меня, играли и пели любимые песни, заплетали косы, укладывали волосы в высокие вечерние причёски, как куклу одевали в нарядные платья, сурьмили глаза и чернили брови.

– Расскажи то… расскажи сё… – просили они.

Но я предпочитала молчать. Не то чтобы рассказать было не о чем, я просто разучилась. Когда живёшь одна, без друзей, рассказы теряют смысл.

Сёстры ждали от меня правдивых, но чудесных историй о великолепных балах, которые я непременно должна была давать своим землякам-островитянам, о жизни, полной веселья и торжества. Если бы я рассказала им правду, что остров почти необитаем, что, кроме двух десятков учёных и специалистов, существенно старше меня, никого на острове нет – сёстры бы мне не поверили. Врать мне не хотелось, и я отмалчивалась.

Я осознавала, что для своего юного возраста слишком серьёзна, но одиночество – учитель, не знающий пощады. Среди веселья и ликования – я всегда одна. Одиночество мне не в тягость, потому что… Потому что… Впрочем, об этом позже.

В первый же вечер ятровки чуть не поссорились из-за меня. В честь приезда племянницы тётя с дядей готовились к празднику и ждали гостей к ужину. В особых случаях у женщин в семье было заведено наряжаться в русские национальные костюмы. Обычаю бог весть знает сколько лет, поэтому моё вялое возражение встретило мощный отпор.

Желя заявила, что специально к моему приезду сшила распрекрасный летник, украшенный речным жемчугом, что на одни только наручи и нарукавники из органзы и бархата, шитые бисером, ушло месяц работы.

– Мы тебе покажем! Это чудо, а не наряд! Ты не сможешь отказаться! Пойдём скорее на второй этаж, в мастерскую!

Я посмеивалась про себя над наивными родственницами. Уж кого-кого, а меня дорогими шмотками не удивишь.

Но я была не права.

Живана торжествующе улыбнулась и распахнула занавес гардеробной. На высоком манекене переливался всеми оттенками изумрудного сарафан из шёлковой объяри ^[11].

Ткань мерцала в дневном свете как перламутр.

Я подошла к манекену, не веря своим глазам.

– Откуда у вас эта ткань? Это же объярь! Такую лет двести уже не ткут! – спросила я, изумлённо разглядывая расшитые золотом переливы из муравчатого ^[12] в драконью зелень ^[13]. – Всего несколько костюмов в музеях сохранилось!

– Нравится? – заулыбались довольные ятровки. – Ткань Марья достала по случаю. И кроить научила. Сарафанчик-то не простой – косоклинный, старинного кроя: и грудь держит, и талию подчёркивает, и всё, что нужно, прикрывает и открывает.

К сарафану шла тонкая, почти прозрачная, горничная рубаха из белого шёлка, собранная в жемчужные запястья в узких рукавах, богато украшенная по подолу багряной вышивкой.

Таусиный ^[14] летник из кутни ^[15], расшитый золотыми нитями в причудливые цветочные узоры, завершал наряд.

Рукава летника, длиной почти до земли, с прорезями на сгибах локтей, были расшиты мелким речным жемчугом, так же, как и высокий бархатный кокошник с ряснами ^[16] на висках и обнизью ^[17] на очелье, закрывавшей лоб до бровей. Вуаль спускалась с кокошника до пят. Круглый, пристяжной соболий воротник, застёгнутый на пуговицу с синим яхонтом, лежал на летнике, прикрывая шею и плечи.

Рядом на столике блестели атласные ленты и жемчужные нити для украшения косы, в бархатной коробочке искрились крупные серьги в виде русских золотых маковок.

Я с волнением погладила мех, поднесла к лицу вышитый жемчугом рукав, приложила прохладный шёлк к щеке. Далёкое, как сон, воспоминание мелькнуло и погасло.

Качели… взмывают вверх… весёлые, смеющиеся лица девушек рядом… и облитые серебром плечи витязя совсем близко…

– Волчья неделя! – вдруг брякнула я невпопад.

– Волчья неделя в ноябре, дорогая, а сейчас Пасха.

Живана с интересом смотрела на меня. А со мной творилось что-то странное, необъяснимое.

Отчётливо услышала я странную взволнованную речь, будто кто-то невидимый шептал мне на ухо:

«Не гапи, не гапи… ладо моя… Азъ есмь моужъ тобе… Азмъ есьмь язвенъ тобою… безноштенъ да безневестенъ, але бо не язвестивъ. Только мыслями о тебе жив. Из бельчуга стреляли мя, але бадака убереглаши мя от безгоды… Азмъ есьмь зело язвен тобою, прости мя за то, лепота, ладушка, алость ненаглядная… Аще ли ни то говориши, то прости мя, княгиня моя, царевна…» ^[18]

Будто со стороны увидела я тесное купе несущегося вдаль поезда, два тела, переплетённых на белых простынях, страстный шёпот незнакомца…

Я на мгновение закрыла глаза и прислушалась. Далёким отзвуком еле слышно прошелестело:

«Аще ли ни то говориши, то прости мя, княгиня моя, царевна… царевна… царевна…»

Не знаю почему, но слёзы навернулись на глазах. Девушки с удивлением смотрели на меня, а я, стряхнув слезинку, рассмеялась сквозь слёзы:

– Вот ведь чудеса! Не поверите, но мне кажется, что я уже надевала этот наряд раньше!

Желя покачала головой:

– Не может быть, Василисушка. Я только вчера закончила жемчужную обнизь на кокошнике. Тебе нравится кокошник?

– Очень!

– Ты наденешь? – Глаза ятровки искрились восхищением, она дрожала от волнения – так ей не терпелось надеть на меня это.

Я поняла, что спорить бесполезно, и позволила делать с собой всё, что они задумали.

«Не гапи, не гапи… ладо моя…» – звучал в голове ласковый голос.

Он прав… не гапи – не бойся! Плакать можно – это от боли, а бояться нельзя!

С полудня ятровки ссорились из-за моей длинной пшеничной косы. Желя хотела уложить волосы в причёску, а Живана предлагала заплести настоящую русскую косу.

– На смотрины делают причёску! – горячилась младшая ятровка.

– Василиса – девица! А девица должна быть с косой! – не сдавалась Живана.

На том и порешили, и следующие полтора часа мне заплетали косу в четыре руки. Волосы разделили на девяносто прядей и плели, как корзинку, от самого затылка до поясницы в широкую и плотную сетку.

Диво дивное получилось. А когда надели кокошник с жемчужными наклонами и таусиный летник, я и сама остолбенела от сияющей в зеркале красоты. Широкие присборенные рукава и глубокий вырез сарафана из тонкой объяри и кисеи выглядели очень красиво.

Смущало, что в наряде было что-то от варьете. Плечи и прочие прелести, откровенно обнажённые под кисеёй, ни для кого не остались загадкой.

И, кроме того, мною неудержимо хвастались и показывали, как цирковую лошадь. За две недели я побывала в гостях не меньше пятидесяти раз. Тётя не успокоилась, пока не протащила меня по всем родственникам, даже самым дальним, знакомым и их знакомым. Стоит ли говорить, что потом родня пришла с ответным визитом.

– Эт-то наша Ва-асочка! – представляла племянницу тётя, растягивая в улыбке губы и не вполне внятно произнося моё имя, так что слышалось «ва-азочка», и присутствующие с умильными улыбками разглядывали меня как редкий музейный экспонат.

Тётя не подозревала, что сама придумала мне прозвище. Теперь все знакомые звали меня Вазочкой или… Вазой. Господи, какой ужас! Моя фигура и впрямь напоминала сосуд – узкий посередине, расширяющийся снизу и сверху. В университете, в Цюрихе, за усидчивость и отличную успеваемость кто-то прозвал меня Вайзе – Премудрая. Это прозвище и после учёбы преследовало меня несколько лет, и я думала, что хотя бы здесь, в Тбилиси, избавилась от него, но вышло, что вновь получила с лёгкой тётиной руки его чудовищно искажённую интерпретацию.

Это было ещё не всё. Тётя дала волю воображению и плела обо мне немыслимые небылицы, главным образом о благосостоянии. Я сразу поняла – сопротивление бесполезно, терпела и позволяла тётке врать, что только её душе угодно. Лишь однажды, когда за столом перед дюжиной гостей тётя заявила, что в моём доме все люстры из чистого золота, я поперхнулась кофе и посмотрела на неё с лёгкой укоризной.

* * *

Не жизнь, а праздник! Теперь я знала, чем занимались ятровки днём, пока мужья работали.

Сёстры мололи кофе в ручных цилиндрических кофемолках!

Клянусь, этот кофе затмил все эспрессо и ристретто, что я когда-либо пила. Кофейную банку с зелёными зёрнами каждое утро снимали с антресолей на кухне. Банка представляла собой жестяную цилиндрическую ёмкость вместимостью пять литров. В ней, закупоренной каждый раз так плотно, что крышку поддевали консервным ножом, в холщовом мешочке хранили зёрна.

Когда крышка поддавалась и открывалась небольшая щёлочка, комнату наполнял умопомрачительный аромат.

Желя с увлажнёнными от умиления глазами шептала:

– Настоящий… колумбийский! – и все кивали головами, словно она только что прочла молитву.

Секрет приготовления самого вкусного кофе на свете очень прост.

Зелёные зёрна кофе обжаривают в чугунной сковороде, остужают до комнатной температуры и потом часами мелят в ручной кофемолке до невесомой звёздной пыли. Когда помол достигает молекулярного состояния, кофе варят в медных пузатых турках на чугунной сковороде с мелким речным песком. Разливают по кофейным чашкам, обязательно с блюдцами! И не спеша пьют терпкий, ароматный напиток с подругами и родными.

И гадают на кофейной гуще! Собственно, для гадания кофе и варили.

Между этапами в приготовлении кофе ятровки успевали сходить на базар, приготовить завтрак, обед и ужин, накормить детей, встретить гостей, погулять с собакой Чарли, обсудить события в городе и посмотреть, как там дела в лавке.

Сёстры держали текстильную лавку, маленький магазинчик за домом, на набережной. Продавали туристам расписные шёлковые ткани ручной работы с языческими сюжетами и костюмы, сшитые по старинным выкройкам. Дети дежурили у лавки и, если появлялся покупатель, кубарем бежали рассказывать о пришедшем госте.

С кузиной Марьей девушки, кажется, не очень ладили. Во всяком случае, когда она входила в комнату, ятровки замолкали и молча склонялись над чашечками кофе.

– Хотите, я вам погадаю на кофейной гуще? – спросила как-то кузина, войдя в комнату.

– Нет! – хором вскрикнули ятровки. – Не надо, Фрогги! Нам уже Васа гадала.

– Правда, Василиса? Ты умеешь гадать на кофейной гуще? – Сестра проплыла в длинном до пят платье, будто не касаясь ступнями пола, и встала передо мной.

– Разве это сложно? – ухмыльнулась я.

– Сложно, очень сложно! – воскликнула Марья. – Я погадаю тебе!

– Фрогги! – топнула ногой старшая из ятровок Живана. – Я уже гадала Васе!

Надо сказать, что прозвище в доме носила не я одна. Фрогги – странное прозвище для красивой девушки. Лягушка, лягушечка, лягушонок, как ни крути, имя малопривлекательное. Но Марью в доме звали только так. Ятровки рассказали, что прозвище придумал её новый муж. Он первым прозвал кузину «лягушонком» – Фрогги. Удивительно, не правда ли?

Ну да ладно, Марья против не была, а муж обеспечивал ей радостное существование – подарки сыпались как из рога изобилия на зависть подругам.

Мужчины все таковы. Думают, если завалят жену платьями, шмотками, драгоценностями, позволят ходить по магазинам, спа-салонам, ночным клубам, знакомиться с кем угодно, то она должна по гроб жизни быть обязана ему за такую радость.

Но сестра не была глупа и не любила прожигать жизнь. Свободное время она посвящала не спа-салонам, не парикмахерским, не магазинам, не вечеринкам, а… рыбалке.