Сяосун думал о Чжан Цзолине, однако эти «рабочие» мысли то и дело перебивали иные, «домашние». Он приехал в Мукден из Пекина, где пробыл неделю буквально в объятиях семьи. Фэнсянь, Шаогун, Юнь и Юйинь облепили его и не выпускали из рук. Да он и не вырывался: казалось, никогда не чувствовал себя таким счастливым. Хотя нет, неправда – счастливым он чувствовал себя всегда, когда рядом была Фэнсянь. С самого первого дня, когда спас её от пожара, с самой первой ночи на стульях, радом с кроватью. Она, а потом дети – всегда были в его сердце. Они тосковали по нему, он тосковал по ним, но верил, что выбрал правильный путь (какая разница, сколько в нём тысяч ли?!), и менять свою жизнь не хотел.

До сих пор не хотел. Но каждую ночь этой недели, после, казалось, ненасытной страсти, когда они обессиленно лежали рядом, рука в руке, он чувствовал, что у Фэнсянь на кончике языка дрожат невысказанные вопросы: почему и зачем? Почему они ведут такую странную разделённую жизнь и зачем это ему нужно? И если в первую ночь у него был уверенный ответ, то в последующие он как бы размывался, становился неопределённей, вокруг этих главных вопросов возникали дополнительные, и ответы на них были столь же размытыми, похожими на утренний туман над спокойной водной гладью. Да, он хочет величия единого Китая, для этого пошёл служить русским, учиться у них, как удерживать в одних руках такую огромную разношёрстную страну, но что, он один – патриот Поднебесной? Сунь Ятсен, а теперь Чан Кайши – разве не патриоты? Или был Юань Шикай, а теперь Чжан Цзолинь – каждый по-своему за единый Китай! А его послали ликвидировать Чжана – это что, вклад в величие страны или всё, чему он научился у России? Так подобные ликвидации неугодных правителей были всегда и везде.

Сяосун покидал Фэнсянь в полном душевном раздрае, не решив, что делать дальше, а ведь она даже слова не сказала, не просила остаться. И вот теперь он никак не может придумать, что и как делать. В Москве был уверен, что всё получится достаточно легко с помощью фальшивого письма от имени Сталина с предложением сотрудничества против Чан Кайши. В ОГПУ просчитали, что маршал достаточно осведомлён о борьбе за власть Сталина и Троцкого и о том, что Чан Кайши поклонник Троцкого, поэтому он должен «клюнуть» на авторитет Сталина, который явно превосходит своего противника. Сяосуну, кстати, Троцкий был более симпатичен хотя бы своей активностью, но не в его положении выбирать – надо использовать то, что выгодней.

Напротив скамьи, где сидел Сяосун, остановился автомобиль, из него вышли два человека в полувоенной одежде и направились к Сяосуну. Он сразу предположил, что это – секретники, и с любопытством ждал дальнейшего.

– Ваши документы? – обратился к нему старший по возрасту.

Сяосун подал советский зарубежный паспорт. При виде серпа и молота на обложке они дружно вздрогнули, вызвав усмешку Сяосуна, однако сдержались и углубились в изучение документа.

– Что вы здесь делаете? – спросил младший.

– Сижу, отдыхаю, любуюсь дворцом чжаотао дацзяна^[23]. О, простите, оговорился – генералиссимуса сухопутных и морских сил Китайской республики.

– Шутить изволите? – оскалился младший.

– Что вы, что вы, господин! Ни в коем случае!

Старший спрятал паспорт Сяосуна в нагрудный карман полувоенного френча:

– Пройдёмте с нами.

– Могу я узнать – куда?

– Туда, где шутить не любят. Особенно по отношению к господину генералиссимусу.

– Выходит, я дёрнул тигра за усы?

Секретники промолчали.

Сяосун тянул время, раздумывая, уложить их носом в газон или попытаться через них выйти на Чжана. Решил: попытка – не пытка, однако в охранке может быть всё, что угодно. Особенно в смысле пыток.

– Ладно. Запишите: добровольно предаю себя в руки блюстителей, хотя все лошади спотыкаются, все люди ошибаются^[24]. Я, видать, не исключение.

– Поговори ещё, шутник!

Наручники надевать не стали, отметил Сяосун. Значит, опасаются обращаться как с преступником. Пока что подозреваемый. Уже неплохо.

Машина, сколько ни петляла по улицам Мукдена, а привезла к стене дворца, вернее, в приземистый дом, примыкающий к стене. Пожалуй, тут есть и дверь сквозь стену, подумал Сяосун. Если так, то это – гнездо личной контрразведки маршала. Хорошо это или плохо, он пока не знал, всё зависело от ближайшей ситуации.

Его привели в кабинет с недорогой, но добротной мебелью. Письменный стол, полумягкие стулья, застеклённый шкаф с папками, большой сейф – явно не допросная, может быть, рабочий кабинет небольшого начальника. То есть надо понимать – задержанного вывели на тот уровень, какого он, по мнению секретников, достоин, потому что указаний на его счёт никаких не поступало. Значит, он не первый, попавший в такую ситуацию.

– Садитесь и ждите, – сказал старший и ушёл. Младший встал у дверей, заложив руки за спину и глядя прямо перед собой.

Насмотрелся американских фильмов, усмехнулся про себя Сяосун. Сам он тоже их любил, особенно комедии с полицейскими. Смеялся всегда от души и так часто и громко, что товарищи по ОГПУ прозвали его Смехун-Сяосун. Поначалу он обижался и сердился, но потом привык – они же не со зла. Товарищи его зауважали сразу, как только начались занятия по шаолиньцюань. Вот и сейчас ему ничего не стоит применить бацзицюань или дуаньдацюань^[25], и паренёк будет лежать и тихо радоваться, что ещё жив.

Уверенный стук каблуков по деревянному полу прервал размышления Сяосуна. В кабинет вошли двое: впереди плотный короткостриженый мужчина в европейском костюме, за ним уже знакомый старший секретник.

Сяосун встал. Мужчина скользнул по нему взглядом и небрежно бросил:

– Оставьте нас. Ждите за дверью.

Секретники вышли.

– Здравствуй, Мао Лун, – сказал Сяосун. – Рад тебя видеть.

– Зато я не рад! – старый приятель по военному училищу хлопнул паспортом Сяосуна по столу. – Ты опять явился просить за сестру?

– Ошибаешься, брат, – мотнул головой Сяосун. – Мне нужно предстать перед маршалом с важным предложением.

– Что же ты не обратился в канцелярию генералиссимуса? Тебя бы записали на приём, месяца через два-три допустили бы до его ясных очей.

– Смешно. Только дело моё сугубо секретное, в канцелярии показываться нельзя. Думаю, там полно тайных агентов всех разведок мира.

– У нас каждый человек проверен по нескольку раз.

– Собака, которая кусает, зубы не скалит^[26].

– Самый умный, да? Скажи лучше, почему у тебя советский паспорт?

– Я приехал из Советского Союза.

– И как это понимать?

– Я – гражданин Советского Союза. Что тут непонятного?

– Что тебе нужно в Китае?

– В контрразведке все такие тупые? Я уже сказал: мне нужно встретиться с маршалом. У меня задание от Объединённого главного политического управления, сокращённо – О-Г-П-У. Ясно? Мао Лун, я был о тебе более высокого мнения.

Бывший приятель как будто ничего не слышал, во всяком случае мнение Сяосуна пропустил мимо ушей.

– Маршал не желает иметь отношений с Советским Союзом. Думаю, тебе известно, что ОГПУ этой весной пыталось убить маршала. Мои агенты случайно засекли контакт вашего чекиста с человеком, который вёз мину для убийства. Мину нашли, трёх ваших террористов арестовали и судили. Так что извини, дорогой, однако нашего разговора недостаточно. Ты будешь допрошен с пристрастием.

– Я знаю, что означает допрос с пристрастием, но заявляю: ты впустую потратишь время и силы. Я и без пристрастия скажу всю правду. Но – только маршалу. А ты ему просто доложи, что Ван Сяосун из «Черноголовых орлов» просит аудиенции.

11

– А я было помыслил, что ты, Иван, переметнулся к красным. – Прохор разлил по стаканам самогон и, взглянув в глаза есаулу, уловил непонимание. – Ну, кады ты Пашку Черныха под свою защиту взял. Кавасиму тады аж перекорёжило.

– А-а, – вспомнил Иван. – Как же сродственника не взять, коли он муж сеструхи моей Еленки, отец племяшей моих? Нам, казакам, надо заедино держаться, чтоб не переломали нас поодиночке. Что красные, что белые, что сволочь разная заморская. К нашей земле богатой много кто ручонки тянет – так и хочется все поотрубать.

Прохор поднял стакан, посмотрел на свет мутную жидкость, словно хотел в ней найти что-то одному ему ведомое, перевёл взгляд, уже тронутый хмелем, на сидевшего напротив Ивана. Чёрные глаза его внезапно вспыхнули злобой.

– Да-а, землица амурская богата, – голос хорунжего резко охрип, – дак, вишь, Иван свет Фёдорыч, не наша она таперича, земля-то. Пашка, твой сродственник, сдал её большевикам за понюшку табаку гэпэушного. Его и ломать не спонадобилось. Бродяжкой был, бродяжкой и остался. – Прохор единым глотком опорожнил стакан, занюхал куском аржанины и смахнул большим, жёлтым от курева пальцем нежданную слезу. – И Илюшка Паршин, заединщик ваш, в ту же промоину нырнул. Хороший был парнишонка, покудова не скурвился. Мало ему было казачьей свободы – большевицкой захотелося. За вилы схватился дуралей твой Илька!

– За каки-таки вилы? – внезапно взъерошился Иван. Затуманенный самогоном, он почти не слушал Трофимова – сидел, опустив голову и лениво ковыряя вилкой в размягшем холодце, но знакомое с детства имя, будто зацепившееся за острый зубец этой самой вилки, заставило очнуться. – Ну-ка, говори, Трофим!

Они застольничали в новой избе Прохора, которую тот поставил в числе других в основанном беженцами казачьем хуторе на берегу Амура по течению чуть ниже деревушки Дауцзяцзы. Место это отвели новым эмигрантам китайские власти, обязав казаков быть защитой от набегов с советской стороны границы. Множество таких небольших поселений образовалось от Забайкалья до Кореи по правым берегам Аргуни и Амура и левому берегу Уссури. Казаки и на новых землях начинали заниматься привычным делом – землепашеством, скотоводством, где-то и охотой на таёжного зверя, попутно давая отпор грабительским налётам хунхузов, которых развелось по смутному времени видимо-невидимо. Защищали при этом не только себя и свои семьи, но и соседей-китайцев – так уж велось у русских, как говорится, спокон веку.

Однако не прошло и года, как за них взялись власти – само собой китайские, что было нормально, они же хозяева, но и, что было гораздо хуже, белоэмигрантские. Первым делом провели централизацию, для чего создали войсковые зарубежные станицы – Забайкальского войска, Уссурийского, Амурского… Китайцам так было проще собирать налоги, а эмигрантским организациям – усиливать антисоветскую борьбу. От казаков начали требовать участия в вылазках, естественно, с убийствами коммунистов и советских работников, поджогами, взрывами и прочими диверсионными приложениями. По хуторам, заимкам и зимовьям ездили эмиссары и комплектовали отряды и группы. Кто-то, в ком ещё не угасла ненависть к большевикам, записывался охотно, кого-то приходилось уговаривать, а то и припугивать «неприятностями» для семьи и хозяйства.

В качестве эмиссара в Новогильчинский хутор прибыл и Иван Саяпин. Не хотел, отказывался, но ему снова без обиняков пояснили, что ожидает его самого и его родных в случае несогласия – крепко выругался и подчинился. Зато обрадовался, когда встретил в Новогильчинском Прохора Трофимова и узнал, что тот избран старостой хутора.

– Вот ты и подберёшь казаков для группы вылазки на тот берег, – заявил при встрече.

Прохор пыхнул крепким самосадным дымом из толстой цигарки:

– А ничё! Пятнадцать-двадцать наберём! Сынки мои пойдут, да и сам схожу, не то уж засиделся.

Прохор позвал к себе вечерять, Иван не отказался. Под стопочку да с хорошей закусью было чего повспоминать, кого помянуть. Вплоть до Ильки Паршина, о котором Иван, почитай, с двадцатого года ничего не знал.

– Каки-таки вилы, Прохор? – повторил он, преодолевая головную мутность.

– На меня он вилы поднял, заколоть хотел.

– Илька?! Заколоть тебя?! С чего это вдруг?!

– А с того! Мужики в Гильчине расправу с мытарями^[27] советскими учинили, – Прохор угрюмо ухмыльнулся. – На куски сволочей порвали! Илька видел и с чего-то взбрело в тёмную голову^[28], что с моего приказу, – за вилы и схватился. Баламошка!^[29]

Иван медленно трезвел: