– Вот именно. Он очень внимательно следит за внутрипартийной борьбой в Советском Союзе, за тем, как Сталин борется с Троцким, и делает вывод: если они могут так сражаться внутри одной партии, то почему ему не попробовать на другом уровне, между партиями? Чан уже тогда занял видное положение в партии и национальном руководстве, но он не хочет быть «одним из», он считает, что все пальцы не могут быть одинаковой длины^[20]. В то время ему не хватало авторитета в армии, однако теперь, когда он разгромил У Пэйфу, его главенство признали все военные, и я думаю, он обязательно сделает следующий шаг. Вода течет вниз, а человек стремится вверх^[21].

– Следовательно, надо принять предупреждение из Харбина за истину?

– А как иначе? Лучше переусердствовать в бдительности, чем упустить врага.

– Тут неизвестна дата. Ты думаешь, наши руководители воспримут сигнал, как надо?

– Увы! И Чэнь Дусю^[22], и Ли Дачжао слишком интеллигентны и деликатны, чтобы сменить доверие на подозрительность, когда нет доказательств – одни предположения и догадки. Чжоу Эньлай близок к этим военным из академии, он, возможно, поверит, но что в его силах – лично я не знаю.

– Я тоже, – вздохнул Мао. – Я и с Чжоу-то шапочно знаком. Всё-таки попробую настроить Чэнь Дусю. Но мы сможем что-то противопоставить Чану? Как ты думаешь? Партия наша слишком малочисленна.

– У тебя крепкие связи с шанхайскими профсоюзами. Ты можешь вывести на улицы десятки тысяч рабочих.

– Но это – мирные люди!

– Не скажи! Все армии складываются из мирных людей, которым приходится что-то защищать.

9

Мэйлань проснулась утром со сладостным чувством, что сегодня, 5 сентября, не надо идти в школу: воскресенье, выходной день! Можно ничего не делать или заняться подготовкой к рождению ребёнка, а можно сходить в синематограф или какой-нибудь музей, надо посмотреть, нет ли хорошей выставки или концерта.

Рядом сладко посапывал Сяопин; он вообще любил всласть поспать, хотя мгновенно просыпался от её лёгкого прикосновения и был готов к любым любовным упражнениям, на которые Мэйлань оказалась весьма горазда. Она даже удивлялась сама себе, откуда у неё вроде бы стыдная, однако такая приятная увлечённость, но её несказанно радовала отзывчивость Сяопина на её фантазии; она была уверена, что единство взглядов и действий в столь тонком и хрупком мироздании – основа прочности семьи.

Сяопину безумно нравились смелость и решительность Мэйлань в той области отношений, где он ощущал свою скованность, а порой даже ступор, и он готов был следовать за любимой куда угодно, лишь бы быть рядом с ней.

Правда, когда Мэй забеременела, у неё появилась осторожность в действиях, и эта необходимость обережения передалась Сяопину – их любовь стала нежней и целомудренней, они как бы растворялись друг в друге, а чувственность проявлялась во взглядах, прикосновениях, лёгких поцелуях.

Вот и сейчас, проснувшись, Мэйлань огладила любящим взглядом золотистые кудри мужа и встала, чтобы пойти готовить завтрак. Хотела было спуститься в кухню, как обычно, в обнажённом виде, но спохватилась, что у них гость, и он может быть уже на ногах, поэтому накинула халатик и не торопясь, ступенька к ступеньке, одолела спуск.

В кухне никого не было, но на стене висел афишного размера лист бумаги, приколотый по углам канцелярскими кнопками. С листа на скромный мир стандартной кухни изумлённо-радостно смотрели потрясающей красоты чёрные глаза девушки. Прямоугольник чёрных блестящих волос – чёлка и два струящихся потока по сторонам – обрамлял тронутый румянцем идеальный овал лица с летящими бровями, небольшим носиком и чуть приоткрытым в немом удивлении ртом с припухлыми губами.

Это было воплощение девичьего совершенства, на которое с восхищением смотрели глаза окружающих – родителей и братьев, размещённых по углам листа уверенной рукой художника.

Да он просто гений, потрясённо подумала Мэйлань. Художник-самоучка разве так нарисует?!

– Влюблённый гений, – вполголоса сказал за её спиной Сяопин.

Она уже давно заметила, что они мысленно перекликаются, и не считала это чем-то особенным – была убеждена, что так и должно быть у близких и любящих людей, поэтому удивилась не его словам, совпавшим с её мыслями, а тому, как неслышно он подошёл, и она не почувствовала его приближения. Неужели так погрузилась в магическую глубину портрета?!

– От её глаз невозможно оторваться, – продолжил Сяопин, и что-то в его голосе заставило Мэйлань тревожно оглянуться.

Взгляд мужа был так трепетно устремлён на рисунок, что ей показалось, будто она видит вибрирующие нити, связывающие его глаза и глаза на рисунке.

Фу ты, мистика какая-то, раздражённо подумала она и удивилась своей раздражённости – ничего подобного прежде в её душе не возникало. Неужели приревновала?!

– Эй! – толкнула она его в грудь. – Очнись, это же твоя сестра!

– Что?! – он действительно очнулся. – Ты о чём подумала, глупышка?!

А о чём и вправду я подумала? Вообразила невесть что. Федя, конечно, одарён сверх меры, но он всё-таки самоучка, а даже наши великие художники вначале учились рисовать. Что уж говорить о русском деревенском парне!

– Твой брат невероятно талантлив, ему надо учиться, – сказала Мэйлань.

– Зачем? Учение только испортит его дар, – возразил Сяопин. – Насколько я представляю, в школе вначале проходят азы академического рисунка: вазы, фрукты, лепные фигуры…

– А Федя родился с кисточкой в руке? – перебила она. – Милый мой, давай не будем спорить о том, в чём совершенно не разбираемся. Но мы оба испытали на себе силу его дарования и надо, чтобы это оценили профессионалы.

– Ты знаешь, что мне показалось странным, – задумчиво сказал Сяопин. – Я недавно прочитал про величайшего художника древности Гу Кайши. Он жил где-то полторы тысячи лет назад. Так вот он сказал: «В рисунках одежда и внешний вид не очень важны. Глаза – это дух и решающий фактор». Фёдор, конечно, понятия не имеет о наших художниках, а использовал принцип Гу. Интуитивно, понимаешь? Он через тысячи лет как бы поймал мысль Гу, и потому невозможно оторваться от взгляда портрета. Мы знаем Госян много лет, а не улавливали её дух – Фёдор уловил за один вечер. Причём не русский дух, свой родной, а наш – вот что удивительно!

Они разговаривали по-китайски и не знали, что Федя уже несколько минут стоит на верху лестницы и пытается понять, что брат с женой обсуждают возле его рисунка. Он уже пожалел, что повесил его на стену, думал порадовать новых родственников, а вышло что-то не так. Похоже, портрет им не понравился, иначе бы они так не спорили. Он не стал дожидаться, что его заметят, и спустился вниз. Сяопин и Мэйлань замолчали и как-то странно посмотрели на него.

– Не понравилось? – спросил Федя и, не ожидая ответа, сорвал рисунок со стены.

– Что ты делаешь?! – вскрикнула Мэйлань, увидев, как Федя зажал край листа, намереваясь его порвать. – Не смей!

– Стоп! – Сяопин схватил брата за руки. – Это же шедевр!

Федя не знал, что такое «шедевр», однако по испугу их возгласов понял, что уничтожать своё беглое творение не стоит – надо выяснить, в чём дело.

– Фёдор, нам очень понравился рисунок, – быстро успокоившись, сказал Сяопин. – Его надо показать настоящим художникам.

– Да это я так… – смутился Федя и положил рисунок на стол. – У Госян глаза такие удивительные! И вообще, она особенная… Я хотел её… ну, это… – Он не знал, как словами выразить чувства, которые заставили его среди ночи схватиться за перья, и теперь разводил руками.

– Она понравилась тебе как художнику, и ты решил её запечатлеть, – подсказала Мэйлань.

– Вот-вот… запечатлеть, – ухватился Федя за подсказку. – Я у наших, у русских, таких глаз не видал.

– В общем, найдём настоящего художника и покажем ему твою работу.

– А я, выходит, не настоящий? – расстроился Федя. – Чего ж тада показывать?

– Ты не понял. Сейчас ты – самоучка, самородок, рисуешь по случаю, когда не работаешь…

– Я и так не работаю, и совсем не работал. Я учился в художественно-промышленном училище, в Благовещенске.

– Ах, вот как! – засмеялась Мэйлань. – Ты, выходит, учился, а мы-то думали…

– Всё равно, его надо показать профессиональному художнику, – стоял на своём Сяопин. – Может, работа найдётся.

– А я видела объявление, – вдруг сказала Мэйлань. – Драматическая студия в Желсобе ищет художника.

– Было бы здорово! – обрадовался Сяопин. – Может, там и деньги платят. Не будем откладывать. Сейчас позавтракаем и поедем в Желсоб.

– А что это такое – Желсоб? – Федя был немного ошарашен напором брата.

– Это такой дом культуры – Железнодорожное собрание, сокращённо Желсоб, – объяснила Мэйлань. – Там спектакли ставят, оркестр работает. Сам увидишь и поймёшь.

– Погодите, – спохватился Федя. – А мой батя? Мне же надо его найти!

– Батю будем искать, – Сяопин обнял Фёдора за плечи. – Он же и мой отец. А пока давайте поедим, не то я в обморок упаду.

– Искать – но как?! Ходить по городу и высматривать? Или в газетах пропечатать: так, мол, и так, батю ищем, помогите?

– Объявление в газете – это мысль, – сказала Мэйлань. – Отец-то у вас, надеюсь, грамотный?

– Батя – есаул Амурского казачьего войска, – хмуро сказал Фёдор. – Почти полковник!

– Не обижайся, – улыбнулась Мэйлань. – Я пошутила.

– Постойте, постойте, – Сяопин нахмурил лоб, что-то припоминая. – Я слышал или читал… Что-то было связано с Амурским войском в Харбине. Здесь то ли казачья станица, то ли военная организация. Про полковников должны знать.

– Вот видишь, – сказала Мэйлань, – сколько открывается возможностей. Обязательно его найдём! А пока займёмся тобой. Поедем в Желсоб!

10

Сяосун сидел на скамейке в тени старого вяза, неподалёку от входа в резиденцию маршала Чжан Цзолиня, и думал, каким образом можно было бы до него добраться. С той поры, как он был здесь последний раз, прошло немало лет. За это время в резиденции произошли большие изменения. Маршалу, видимо, стало тесно в старом дворце, и всё было кардинально перестроено. Появились Большой и Малый дворцы. Большой имел три этажа, опоясывающую галерею на втором и балконы на третьем этаже, у Малого было множество больших окон. Хозяином Малого стал сын Цзолиня генерал Чжан Сюэлян. Территорию резиденции обнесли железобетонной стеной высотой не меньше трёх метров, вдоль стены разместились двухэтажные краснокирпичные казармы охраны.

Обо всём этом Сяосуну поведал один из его старых агентов, завербованных ещё после русско-японской войны. Сяосун тогда, вроде бы по заданию майора Кавасимы, создавал «спящие» ячейки по всей Маньчжурии. Японец хотел иметь секретную поддержку на случай оккупации Северо-Восточного Китая, а Сяосун, на свой страх и риск, организовывал на тот же случай силы сопротивления. Для него было неважно, кто именно, Япония или Россия, захочет оккупировать Маньчжурию, оккупант для него автоматически становился врагом Китая, то есть его личным врагом. Правда с тех времён прошло двадцать лет, многие ячейки за ненадобностью наверняка уже «заснули» навсегда, надо бы пройтись с ревизией, но не было ни сил, ни времени. Единственное, на что надеялся Сяосун, в ячейках были настоящие патриоты, проникнутые духом Великого Китая, и этот дух они могли передать своим детям. Но могли и не передать.