– Так Трильби в конце концов и не поехала в австрийское посольство, – сказал Лэрд Маленькому Билли и при этом так забавно передразнил её манеру прищуриваться, что Билли волей-неволей пришлось рассмеяться.

Но ему было не до веселья: смутная, безысходная грусть сжимала его сердце. Ему было отчего-то мучительно жаль самого себя, и в памяти его звучало:

Моё сердце болит, как рана.
Тоскою оно полно.
Как сходен дождь с туманом,
Так боль и тоска – одно.

Он не знал, что смутная тоска его вызвана тем, что красивые молодые женщины с милыми, приветливыми лицами, с благородными фигурами и идеальными руками и ногами не всегда столь же добродетельны, как и прекрасны; он томился желанием, чтобы Трильби превратилась в молодую леди – такую, например, как подруга его сестры, дочь сельского священника в маленькой девонширской деревне, преподававшая в воскресной школе вместе с его сестрой, – благонравная, целомудренная, набожная девица из порядочной семьи.

Ибо ему страшно нравилась набожность в женщинах, хотя сам он ни в коей мере не отличался благочестием. Присущая ему бессознательная органическая способность к интуитивному познанию не ограничивалась рамками искусства; он не довольствовался тем, что с лёгкостью постигал тайну цвета и формы; с юношеской запальчивостью, не допускавшей никаких возражений и отвергавшей чужой опыт, ему хотелось заглянуть глубже в тайну самого бытия. Он льстил себе, воображая, что у него философско-научное мышление, гордился трезвостью своего ума и весьма нетерпимо относился к человеческой непоследовательности.

Тот небольшой участок его сверхдеятельного мозга, которому полагалось бы оставаться в покое, пока сам он был занят работой или удовольствиями, всё время досаждал ему извечными вопросами о тайнах жизни и смерти и без конца изыскивал неопровержимые доводы против религии, хотя Маленький Билли и относился с подсознательной симпатией ко всем верующим.

К счастью для своих друзей, он был по своей натуре застенчив и скрытен, а кроме того, органически неспособен обидеть кого бы то ни было, поэтому он держал про себя свои незрелые; юношеские домыслы и никому их не навязывал.

Но как бы для того, чтобы искупить свою нетерпимость, разительную и непохвальную в сердце столь юном и нежном, Маленький Билли был рабом многих мелких повседневных предрассудков, не имеющих под собой ни малейшей научной или философской основы. Например, он ни за что на свете не сел бы за стол, будучи по числу тринадцатым, не стал бы стричь волосы в пятницу, и очень сокрушался, если ему доводилось случайно увидеть молодой месяц через оконное стекло. Он верил в «счастливые» и «несчастливые» числа; он горячо любил звуки органа и запах ладана во время пышной обедни в каком-нибудь сумрачном старинном католическом соборе и находил в этом зрелище некое смутное утешение.

Будем надеяться, что иногда он, хотя бы украдкой, подсмеивался над самим собой!

Но, несмотря на всю свою чуткость и проницательность, он, как и все благовоспитанные англичане, принадлежащие к буржуазии, твёрдо и непреклонно веровал в то, что «хорошее происхождение» имеет чрезвычайно важное, решающее значение. К людям «хорошего происхождения» он причислял себя, Таффи, Лэрда и большинство из тех, с кем ему приходилось общаться на родине, в Англии. Точнее – всех тех, чьи отцы и деды были образованными людьми, так называемыми «интеллигентами», то есть занимались умственным трудом. Вместе с тем он питал (или считал, что питает) демократическую неприязнь ко всем чванным лордам и герцогам и даже к безобидным баронетам, включая и всю мелкопоместную знать, – в сущности к тем, кто по рождению стоял ступенькой выше его самого на иерархической лестнице.

Это довольно обычное кредо людей, принадлежащих к средним классам общества, только вряд ли им удаётся пронести его незыблемым через все житейские испытания. Подчас оно сопутствует чувству независимости и собственного достоинства, а также и ещё кое-каким солидным практическим добродетелям. Во всяком случае, придерживаясь его, вы будете держаться подальше от «дурной компании», которая встречается как в высших, так и в низших слоях общества. О благополучная золотая середина!

Вот причины, по которым Маленький Билли был погружён в печальные размышления, а всё из-за пары идеально красивых ног и своего сверхэстетического глаза художника, способного молниеносно загораться от восторга и любви при виде всего прекрасного!

Словом, форма диктовала ему содержание, а не наоборот!

Многие из нас, старше его по возрасту, люди, более умудрённые опытом, склонны видеть прекрасную нежную душу за красивой женской внешностью. Инстинкт, который при этом руководит нами, подчас безошибочен. Однако чаще всего красивая женская внешность бывает ужасной помехой, путает все карты на нашем житейском пути и является опасным камнем преткновения. Особенно для обладательницы оной, если к тому же она ещё и бедная, неискушённая и беззащитная девушка, слишком доверчивая и любящая. Всё это настолько неоспоримо, что звучит как пошлость, и настолько банально, что представляет собой избитую истину!

Один современный повествователь, широко (и вполне заслуженно) известный, рассказывает нам о своих героях и героинях в Калифорнии, которые, наподобие байроновского Корсара, обладали одной непререкаемой добродетелью и тысячами всяческих пороков. Сей рассказчик так искусно плетёт ткань своих сказок, что молодые особы, читая их, учатся только хорошему и черпают в них нравоучительные примеры.

Моя бедная героиня была полной противоположностью этим привлекательным злодеям. Она обладала всеми добродетелями, кроме одной, именно той самой, которая является главенствующей и ведёт за собой на поводу все остальные. Я лишён возможности рассказать историю её жизни таким образом, чтобы эта история стала подобающе-нравоучительным чтением для любознательных молодых особ, столь дорогих нашему сердцу.

Глубоко сожалею об этом, ибо всегда лелеял надежду заслужить когда-нибудь похвалу за то, что, каковы бы ни были мои остальные литературные погрешности, по крайней мере я никогда не написал ни одной строки, которую молодая целомудренная английская мамаша не могла бы прочитать вслух своему голубоглазому младенцу, сосущему сосочку в своей колыбельке.

Рок судил иначе.

О, если б только я мог описать этот единственный недостаток бедной Трильби каким-нибудь отвлечённым образом! Ну, скажем, на древнегреческом или латыни, на тот случай, если бы молодая особа (за любознательность которой воздадим хвалу всевышнему!) сунула свой носик в эту книгу, воспользовавшись тем, что матушка её в эту минуту смотрит в другую сторону.

Молодым особам не следует знать латынь и греческий, оттого что это в высшей степени неприличные языки, совершенно заслуженно вышедшие из употребления, языки, на которых неосмотрительные барды древности часто воспевали греховную любовь своих языческих богов и богинь.

Всё же я достаточно знаю эти языки, чтобы привести по-латыни скромный довод в защиту Трильби – наикратчайший, наилучший, самый неоспоримый довод из всех, что приходили мне в голову. Когда-то его произнесли во отпущение грехов другой бедной, слабой женщины, по всей вероятности очень красивой. Она, несомненно, грешила гораздо больше, чем наша Трильби, но, как и Трильби, раскаялась, и её справедливо простили.

«Quia multum amavit».

«Прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много»^[9].

Не знаю, усугубляет это её вину или служит смягчающим обстоятельством, но ни нужда, ни жажда наживы, ни тщеславие, ни какие-либо другие искушения не играли никакой роли в греховных поступках Трильби. Первый ложный её шаг на этой стезе был результатом её неопытности, дурных примеров (и кого бы вы думали – её собственной матери!) и низкого вероломства. Если бы только она захотела, то жила бы в роскоши, но её потребности были очень скромными. Она не была тщеславной, вкусы у неё были самые непритязательные, она зарабатывала достаточно на кусок хлеба и могла даже немного откладывать про чёрный день.

Поэтому если она и любила время от времени, то во имя самой любви (как стала бы художницей ради самого искусства), – любила капризно, непостоянно, скорее в духе весёлого содружества, чем романтически. Короче, как дилетант, художник-любитель, слишком гордый, чтобы продавать свои картины, но охотно дарящий одну-две из них кому-нибудь из своих искренних друзей и горячих поклонников.

Она была доброй, весёлой девушкой и прежде всего – хорошим товарищем. Отказать настойчивым мольбам было свыше её сил. Сердце её было недостаточно вместительным, чтобы любить более чем одного человека зараз (что бывает в Латинском квартале, где сердца подчас так любвеобильны), но оно вмещало много чисто дружеских, тёплых привязанностей. Гораздо более серьёзная и постоянная в дружбе, чем в любви, она умела быть преданнейшим, отзывчивым, воистину, верным другом.

Право, про неё можно было сказать, что сердце её оставалось чистым и нетронутым, столь неискушённой была она в любовных переживаниях с их горестями, взрывами восторга и муками ревности.

Она легко сходилась и расходилась, но, раз покинув, никогда не возвращалась вновь, как пришлось убедиться в этом двум или трём молодым художникам к их вящему неудовольствию. То ли было уязвлено их мужское самолюбие, то ли были затронуты более глубокие чувства – кто знает?

Отец Трильби, сын знаменитого дублинского врача и друга короля Георга IV, был, как она сама говорила, образованнейшим человеком. Он окончил университет с отличием и стал священником. Наделённый прекрасными душевными качествами, он обладал одним неисправимым пороком – с молодости он был горьким пьяницей. Недолго пробыл он священником, стал заниматься преподаванием древних языков, но из-за своей «слабости» не справился с этим и впал в нужду.

Тогда он переселился в Париж, где поначалу обрёл несколько учеников, но вскоре растерял их и стал жить случайными заработками, кое-как сводя концы с концами и опускаясь всё глубже на дно.

А когда он окончательно опустился, то женился на хорошо всем известной служанке из бара «Горцы Шотландии», на улице Рыбачий Рай (безусловно рай весьма сомнительный). Эта шотландка из простонародья была замечательно красива. В течение десяти – пятнадцати лет супруги жили на её заработки. Трильби была их дочерью. Умолчим о её воспитании.

Патрик О'Фиррэл быстро научил жену топить все заботы и горести в вине, а последнее она всегда имела под рукой в достаточном количестве.

Он умер, оставив по себе память – второго ребёнка, который родился, увы, спустя девять месяцев после его кончины. Рождение мальчика стоило жизни его матери.

А Трильби стала прачкой, и года через два-три с ней случилась беда: она слишком доверилась одному из друзей своей покойной матери. Вскоре после этого она стала натурщицей, зарабатывая достаточно на себя и на своего маленького братишку, которого горячо любила.

К началу нашего повествования маленький сиротка жил «на всём готовом» у папаши Мартина, тряпичника, и его жены, которая торговала старьём и недорогими картинами. Они были добрыми стариками и привязались к малышу, очень красивому, смышлёному и забавному – всеобщему любимцу обитателей убогой улочки Кладезь Любви.

Трильби по какой-то странной прихоти называла себя его крёстной матерью и говорила, что он внук папаши и мамаши Мартин. Добрые старики вскоре свыклись с мыслью, что это и на самом деле так.

Всё же остальные, за малым исключением, были убеждены, что это ребёнок самой Трильби (несмотря на то что она была ещё так молода). Она так горячо любила малютку, что не опровергала этих толков, и они ни в коей мере её не смущали.

Мальчик мог бы расти и в худших условиях.