Около шести часов де Тревиль объявил, что ему необходимо отправиться в Лувр. Так как время аудиенции, назначенное его величеством, прошло, то, вместо того чтобы войти с малого подъезда, он с четырьмя молодыми людьми расположился в приёмной. Король ещё не возвратился с охоты. Наша молодёжь вместе с толпою придворных ждала не более получаса, как вдруг отворились все двери и возвестили о прибытии его величества.

При этом возгласе д’Артаньян затрепетал. Следующая минута должна была, по всей вероятности, решить всю его дальнейшую судьбу. Глаза его были со страхом устремлены на дверь, в которую должен был войти король.

Людовик XIII вошёл первым. Он был в охотничьем костюме, ещё запылённом, в высоких сапогах и с арапником в руке. С первого же взгляда д’Артаньяну стало ясно, что король разгневан.

Как ни было очевидно дурное настроение его величества, придворные всё же выстроились вдоль его пути – в королевских приёмных всё-таки лучше, чтобы вас заметили, пусть и сердитым оком, чем совсем бы не заметили. А потому мушкетёры, не колеблясь, выступили вперёд. Д’Артаньян, напротив, оставался позади. Но, хотя король знал лично Атоса, Портоса и Арамиса, он прошёл мимо них, не удостоив их взглядом или словом, как будто никогда не видел их прежде. Глаза короля остановились на де Тревиле, но тот выдержал этот взгляд с такою твёрдостью, что король первый отвернулся. Затем его величество, ворча, прошёл к себе.

– Дела плохи, – сказал Атос, улыбаясь, – на этот раз нам ещё не дадут креста.

– Подождите меня здесь десять минут, – сказал де Тревиль, – и если через десять минут я не вернусь, то не ждите меня напрасно, а отправляйтесь ко мне домой.

Молодые люди подождали десять минут, четверть часа, двадцать минут и, видя, что их капитан не выходит, покинули прёмную в величайшем беспокойстве.

Де Тревиль смело вошёл в королевский кабинет и застал его величество в весьма дурном расположении духа. Король сидел в кресле и постукивал по сапогам рукояткой арапника, что не помешало де Тревилю с величайшим хладнокровием осведомиться о состоянии его здоровья.

– Скверно, сударь, скверно, – отвечал король, – мне скучно.

Это действительно была самая стойкая болезнь Людовика XIII, который часто подзывал кого-нибудь из придворных к окну и говорил ему: господин такой-то, поскучаем вместе.

– Как, вашему величеству скучно?! – воскликнул де Тревиль. – Разве ваше величество не изволили сегодня увеселяться охотою?

– Хорошо увеселение! Всё вырождается, честное слово! Не знаю уж, дичь ли не оставляет больше следов, собаки ли потеряли чутьё. Мы подняли матёрого оленя, гнались за ним шесть часов, и вот, когда мы его уже почти настигли, когда Сен-Симон уже поднёс рог к губам, чтобы затрубить, – вдруг собаки сворачивают и бросаются за молодым зверем. Вот увидите, я принуждён буду отказаться от этой охоты, как и от птичьей. Ах, я несчастный король, господин де Тревиль! У меня оставался один кречет, и тот третьего дня издох.

– Да, государь, я понимаю ваше отчаяние; несчастье велико, но у вас ещё, мне кажется, немало осталось ястребов, соколов и других ловчих птиц.

– И ни одного человека, чтобы обучать их, сокольничие выводятся. Один я знаю толк в охоте, после меня всему конец, станут охотиться на силки и капканы; если бы ещё у меня было время обучить учеников! Как бы не так! Кардинал не даёт мне ни минуты покоя, пристаёт ко мне с Испанией, пристаёт ко мне с Австрией, пристаёт ко мне с Англией! Да, кстати о кардинале, господин де Тревиль: я вами недоволен.

Де Тревиль ждал этого замечания короля. Он знал короля давно и понимал, что все эти жалобы были только предисловие, род возбуждения, чтобы подбодрить себя самого и чтобы он мог теперь заговорить именно о том, о чём заговорил.

– В чём я имел несчастье не угодить вашему величеству? – Де Тревиль изобразил величайшее удивление.

– Так-то вы исправляете вашу должность! – продолжал король, не отвечая прямо на вопрос де Тревиля. – Для того ли назначил я вас капитаном моих мушкетёров, чтобы они убивали людей, будоражили целый квартал и собирались сжечь Париж – и вы не сказали мне об этом ни слова?! Но, впрочем, – продолжал король, – я, верно, поспешил с обвинением: бунтовщики, надо думать, в тюрьме и вы пришли мне донести, что правый суд исполнен.

– Государь, – отвечал спокойно де Тревиль, – я, напротив того, пришёл просить суда.

– Над кем? – вскричал король.

– Над клеветниками, – ответил де Тревиль.

– Вот новость! – изумился король. – Не скажете ли вы ещё, что ваши три проклятых мушкетёра, Атос, Портос и Арамис, и ваш беарнский молодец не набросились, как бешеные, на бедного Бернажу и не отделали его так, что он теперь, вероятно, при смерти. Не скажете ли вы, что они вслед за тем не осадили дом герцога де Ла Тремуля и не хотели поджечь его! В военное время это бы, может быть, и не было большой бедой, потому что это гнездо гугенотов, но в мирные дни это дурной пример. Скажите же, что всё это неправда!

– А кто рассказал все эти сказки вашему величеству? – невозмутимо спросил де Тревиль.

– Кто мне рассказал эти сказки? Кто же другой, как не тот, который бдит, когда я сплю, работает, когда я забавляюсь, руководит всем внутри и вне государства, во Франции, да и во всей Европе.

– Ваше величество, видимо, говорит о Господе Боге? – спросил де Тревиль. – Ибо я никого не знаю, кроме Бога, кто стоял бы настолько выше вашего величества.

– Нет, сударь, я говорю об опоре королевства, о моём единственном слуге, единственном друге, о господине кардинале.

– Господин кардинал – не его святейшество.

– Что вы под этим разумеете, сударь?

– Что один лишь папа непогрешим и что эта непогрешимость не распространяется на кардиналов.

– Вы хотите сказать, что он меня обманывает? Вы хотите сказать, что он меня предаёт? Вы его обвиняете? Признайтесь откровенно, что вы его обвиняете.

– Нет, государь! Но я говорю, что он сам обманывается, что ему неверно осветили дело, я говорю, что он поспешил обвинить мушкетёров его величества, к которым он несправедлив, и что сведения свои он почерпнул из дурного источника.

– Обвинение исходит от де Ла Тремуля, от самого герцога. Что вы на это ответите?

– Я мог бы ответить, что он слишком заинтересован в этом деле, чтобы быть вполне беспристрастным свидетелем, но я далёк от этого: я знаю герцога как благородного дворянина и во всём положусь на него, но с одним условием, государь.

– С каким?

– Что ваше величество позовёте его, допросите, но сами, с глазу на глаз, без свидетелей, и что я увижу ваше величество сразу после того, как вы изволите принять герцога…

– Хорошо! – сказал король. – И вы положитесь на то, что скажет де Ла Тремуль?

– Да, государь.

– Вы примете его решение?

– Конечно.

– И дадите ему удовлетворение, которого он потребует?

– Непременно.

– Ла Шене! – крикнул король. – Ла Шене!

Доверенный камердинер Людовика XIII, стоявший всегда у его дверей, вошёл.

– Ла Шене, – обратился к нему король, – тотчас пошлите за господином де Ла Тремулем – я хочу с ним поговорить.

– Ваше величество даёте мне слово ни с кем не видеться до меня после ухода господина де Ла Тремуля?

– Ни с кем, даю вам слово!

– В таком случае до завтра, ваше величество.

– До завтра.

– В котором часу прикажете, ваше величество?

– В котором вам будет угодно.

– Но если я приду слишком рано, я боюсь разбудить ваше величество.

– Меня разбудить! Разве я сплю? Я, сударь, больше не сплю. Я иногда дремлю, только и всего. Приходите так рано, как вам угодно, в семь часов. Но берегитесь, если ваши мушкетёры виноваты!

– Если мои мушкетёры виноваты, государь, то виноватые будут преданы в руки вашего величества и вы изволите поступить с ними по вашему усмотрению. Не потребуется ли от меня ещё чего-нибудь? Пусть ваше величество прикажет, я повинуюсь.

– Нет, сударь, нет, и меня не напрасно назвали Людовиком Справедливым. Итак, до завтра, сударь, до завтра.

– Да сохранит Господь ваше величество!

Как плохо ни спал король, но де Тревиль спал ещё хуже. Он с вечера велел сказать трём мушкетёрам и их товарищу, чтобы они явились к нему в половине седьмого утра. Он повёл их с собой, не уверяя ни в чём, не обещая ничего и не скрывая от них, что судьба их и даже его собственная висит на волоске.

Войдя в малый подъезд, он велел им ждать. Если король всё ещё сердит на них, то они могут незаметно исчезнуть, если же король согласится их принять, то их немедленно позовут.

Придя в особую приёмную короля, де Тревиль встретил там Ла Шене, сказавшего ему, что вчера вечером герцога де Ла Тремуля не застали дома, что он возвратился слишком поздно, чтобы явиться в Лувр, но что он только что пришёл и находится сейчас у короля.

Это обстоятельство было на руку де Тревилю, который таким образом мог быть уверен, что никакое чужое наущение не прокрадётся между показаниями де Ла Тремуля и его аудиенцией.

И действительно, не прошло и десяти минут, как двери королевского кабинета отворились и оттуда вышел герцог де Ла Тремуль, который подошёл к де Тревилю и сказал ему:

– Господин де Тревиль, его величество прислал за мною, чтоб узнать, что происходило вчера утром у моего дома. Я ему сказал истину, то есть что виновны мои люди и что я готов извиниться перед вами. Так как я вас встретил здесь, примите мои извинения и считайте меня отныне вашим другом.

– Господин герцог, – сказал де Тревиль с чувством, – я был так уверен в вашей честности, что не хотел иметь перед его величеством другого защитника, кроме вас. Я вижу, что не обманулся, и благодарю вас за то, что ещё есть во Франции человек, о котором можно сказать, не ошибаясь, то, что я сказал о вас.

– Хорошо, хорошо! – сказал король, слышавший все эти комплименты, стоя между дверями. – Но только скажите ему, Тревиль, так как он уверяет, что он ваш друг, что и я хотел бы принадлежать к его друзьям, но что он меня забывает. Вот уже три года, как я его не видал и вижу только тогда, когда за ним посылаю. Скажите ему это от моего имени, потому что это такие вещи, которых король не может сказать сам.

– Благодарю вас, государь, благодарю, – сказал герцог, – но поверьте, ваше величество, что преданнейшие вам – я не отношу этого к господину де Тревилю, – что преданнейшие вам – это не те люди, которых вы видите каждый день и час.

– А! Так вы слышали, что я сказал… Тем лучше, герцог, тем лучше! – заметил король, подходя к самой двери. – А, это вы, Тревиль? Где ваши мушкетёры? Я вам велел третьего дня привести их. Почему вы этого не сделали?

– Они внизу, государь; и если вы разрешите, Ла Шене их позовёт.

– Да, да, пусть придут тотчас же. Скоро восемь часов, а в девять я жду кое-кого. Ступайте, господин герцог, но смотрите, приходите опять. Войдите, Тревиль.

Герцог поклонился и вышел. В ту минуту, когда он открывал дверь, три мушкетёра и д’Артаньян, которых вёл Ла Шене, показались на верхней площадке лестницы.

– Подойдите сюда, молодцы, – сказал король, – подойдите сюда, мне следует вас пожурить.

Мушкетёры приблизились с поклонами. Д’Артаньян следовал сзади.

– Какого чёрта! – воскликнул король. – Вы четверо за два дня вывели из строя семерых гвардейцев его высокопреосвященства! Это уже слишком, господа, это уже слишком! Если так пойдёт и дальше, его высокопреосвященство принужден будет через три недели заменить свою роту новой, а мне нужно будет применять указы во всей их строгости. Одного, случайно, – пожалуй. Но семерых, – повторяю, это много, слишком много!

– Да, и, ваше величество, изволите видеть, как они смущены и как они раскаиваются.

– Как они смущены и как они раскаиваются? Гм, гм! – сказал король. – Плохо верю их лицемерию. А в особенности этой гасконской рожице. Пожалуйте сюда, сударь.

Д’Артаньян понял, что эта любезность относится к нему, и подошёл с самым сокрушённым видом.

– Что же вы мне говорили, что это молодой человек? Да это ребёнок, господин де Тревиль, настоящий ребёнок! И это он нанёс такой страшный удар Жюссаку?