– И два ловких удара Бернажу.

– В самом деле?

– Не считая того, – сказал Атос, – что если бы он меня не выцарапал из рук Бикара, то я, верно, не имел бы чести явиться сегодня с почтительнейшим поклоном вашему величеству.

– Да это сущий демон, этот беарнец, тысяча чертей, как любил говорить мой покойный отец. При таком поведении он изорвёт немало камзолов и поломает порядком шпаг, а ведь гасконцы всегда бедны, не так ли?

– Государь, я должен сказать, что в горах их не найдено ещё золотых рудников, хотя Господу Богу и надлежало бы сотворить для них это чудо в награду за усердие, с коим они поддерживали притязания вашего родителя.

– Вы хотите сказать, что гасконцы сделали королём и меня самого, не правда ли, Тревиль, потому что я – сын моего отца. Пусть так, не отрекаюсь. Ла Шене, посмотрите, выворотив все мои карманы, не найдётся ли в них сорока пистолей, и если найдётся, то принесите мне. А теперь, молодой человек, по совести: как было дело?

Д’Артаньян рассказал всё как было: как он не мог уснуть от радости, что увидит короля, и как поэтому пришёл к своим друзьям за три часа до аудиенции, как они пошли все вместе в зал для игры в мяч, как он испугался, что мяч может попасть ему в лицо, и был осмеян Бернажу, за что последний чуть не поплатился жизнью, а господин де Ла Тремуль, решительно ни в чём не повинный, чуть не лишился своего дома.

– Именно так, – прошептал король, – да, так рассказал мне и сам герцог. Бедный кардинал! Семь человек в два дня – и из лучших! Но хватит с вас, господа, слышите вы? Хватит! Вы заплатили за улицу Феру, и с лихвой. Вы должны быть вполне удовлетворены.

– Если ваше величество довольны, то и мы также.

– Да, я доволен, – сказал король, беря из рук Ла Шене горсть золота и кладя в руку д’Артаньяна. – Вот доказательство того, что я доволен.

В те времена взгляды на самолюбие были иные, чем в наши дни. Дворянин из рук в руки брал деньги от короля, отнюдь не считая это унизительным для себя. Поэтому и д’Артаньян, не церемонясь, положил сорок пистолей в карман и горячо поблагодарил короля.

– Так! – сказал король, посмотрев на стенные часы. – Однако уже половина девятого. Теперь ступайте, потому что, как я вам сказал, в девять часов я кое-кого жду. Благодарю за вашу преданность, господа. Я могу на неё положиться, не так ли?

– О, государь! – вскричали в один голос все четверо. – Мы дадим изрубить себя в куски за ваше величество.

– Хорошо, хорошо, но оставайтесь целы, это лучше, и мне вы будете полезнее. Тревиль, – сказал король капитану вполголоса, пока остальные двинулись к дверям, – так как у вас нет вакансий и к тому же мы решили, что нужно испытание, то поместите этого молодого человека в гвардейскую роту вашего зятя, господина Дезессара. Чёрт возьми, Тревиль, я уже сейчас радуюсь гримасе, которую скорчит кардинал. Он взбесится, да мне всё равно. Я действовал, как всегда, справедливо.

Король жестом отпустил Тревиля. Тот вышел и догнал своих мушкетёров, которых застал при дележе сорока пистолей, полученных д’Артаньяном.

А кардинал, как и сказал король, действительно взбесился, и так взбесился, что целую неделю не появлялся за игрой у короля, что не мешало королю быть с ним в высшей степени любезным и каждый раз при встрече спрашивать его сладчайшим голосом:

– Ну, что, господин кардинал, как себя чувствуют ваш бедный Бернажу и ваш бедный Жюссак?

Глава VII
Мушкетёры дома

Когда д’Артаньян вышел из Лувра и спросил у друзей своих, как ему употребить свою долю от сорока пистолей, то Атос посоветовал ему заказать хороший обед в «Сосновой шишке», Портос – нанять слугу, а Арамис – обзавестись хорошенькой любовницей.

Обед был дан в тот же день, и за столом прислуживал новый слуга. Обед был заказан Атосом, а лакея доставил Портос. Это был пикардиец, которого доблестный мушкетёр нанял ради этого случая в тот же день на мосту Ла-Турнель, где этот человек занимался тем, что пускал круги по воде, сплёвывая с моста.

Портос решил, что такое занятие говорит о спокойном и рассудительном нраве, и взял его без всякой рекомендации. Величественный вид дворянина, который, как полагал пикардиец, нанимал его для себя лично, соблазнил Планше – так звали пикардийца. Он был несколько разочарован, когда увидел, что это место уже занято другим – слугой по имени Мушкетон. Портос объяснил ему, что хозяйство его, хоть и значительное, не дозволяет ему, однако, держать двух лакеев и что Планше поступит на службу к господину д’Артаньяну. Но, прислуживая за обедом, который давал его господин, и видя, как этот последний, расплачиваясь, вынул из кармана горсть золота, он счёл, что отныне судьба его обеспечена, и возблагодарил небо, что попал на службу к такому Крёзу. Он остался при этой мысли и после обеда, остатками которого вознаградил себя за долгий пост. Но когда он стал готовить постель своему господину, его золотые сны рассеялись: постель эта была единственной в квартире, состоявшей из передней и спальни. Планше лёг в передней, на одеяле, которое он стащил с постели д’Артаньяна и без которого этот последний с тех пор и обходился.

У Атоса тоже был слуга, которого он воспитал на особый лад и которого звали Гримо. Этот достойный дворянин был весьма сдержан, – мы, разумеется, говорим об Атосе. За те пять или шесть лет, что он жил в самой тесной дружбе со своими товарищами, Портосом и Арамисом, они часто видали его улыбающимся, но смеющимся – никогда. Речи его были кратки и точны и выражали всегда то, что он хотел сказать, но не более: никаких прикрас, преувеличений, красот. Он говорил лишь о существе, не касаясь деталей.

Хотя Атосу было не более тридцати лет и он был совершенный красавец и умница, у него не было, однако, любовницы. Сам он никогда не говорил о женщинах, он лишь не препятствовал говорить о них в своём присутствии, хотя видно было, что подобный разговор, в который он вмешивался лишь для того, чтобы вставить какое-нибудь горькое слово или меланхоличное замечание, ему неприятен. Его замкнутость, нелюдимость и молчаливость делали его почти что стариком, и, чтобы не изменять себе, он приучил и Гримо повиноваться ему по скупому жесту или по одному движению губ.

Иногда Гримо, который боялся своего господина как огня, хоть и был чрезвычайно к нему привязан и исполнен глубокого почтения к его таланту, полагая, что в точности понял его желание, кидался исполнить волю хозяина и делал совершенно обратное. Тогда Атос пожимал плечами и, не выходя из себя, колотил Гримо. В эти дни он становился несколько разговорчивее.

Портос, как можно было видеть, был характера совершенно противоположного: он говорил не только много, но и громко. Впрочем, должно ему отдать справедливость, он нимало не заботился о том, слушают его или нет. Он говорил ради удовольствия говорить и ради удовольствия слушать самого себя, он говорил обо всём, кроме наук, по причине, как он признавался, непреодолимой вражды, которую с самого детства питал к учёным. Вид его был не столь величественный, как у Атоса, и сознание превосходства этого последнего делало Портоса, в начале их знакомства, отчасти несправедливым к нему. Портос надеялся взять реванш, стараясь превзойти Атоса великолепием в одежде. Но в своём простом мушкетёрском плаще одним лишь движением, которым он отбрасывал голову назад и выставлял ногу, Атос сразу занимал подобающее ему место, отодвигая Портоса на второй план. Портос утешался тем, что оглашал приёмную де Тревиля и караульное помещение Лувра рассказами о своих любовных подвигах, о чём Атос не говорил никогда. В самое последнее время, перейдя от жён известных судей к жёнам прославленных военных, от чиновниц – к баронессам, Портос вёл речь об иностранной принцессе, страстно увлёкшейся им.

Старая пословица говорит: каков хозяин, таков и слуга. Поэтому перейдём от лакея Атоса к лакею Портоса, от Гримо к Мушкетону.

Мушкетон был нормандец, чьё вполне миролюбивое имя Бонифаций его господин заменил неизмеримо более звучным – Мушкетон. Он поступил на службу к Портосу на том условии, что будет получать только одежду и квартиру, но зато великолепные. Он требовал себе только два часа в день для ремесла, посредством которого мог бы удовлетворять прочие свои потребности. Портос принял это условие, которое ему как нельзя более подходило. Он отдавал переделывать свои старые платья и плащи на камзолы для Мушкетона, и благодаря стараниям весьма искусного портного, который обновлял его одежду, выворачивая её наизнанку, и жена которого, как подозревали, стремилась отучить Портоса от его аристократических привычек, Мушкетон был всегда одет щеголевато.

Что же касается Арамиса, характер которого мы, кажется, достаточно описали – хотя, впрочем, за его развитием, как и за развитием характера его товарищей, мы ещё будем следить, – то лакея его звали Базен. Так как его господин питал надежду вступить когда-нибудь в духовное звание, то он всегда был одет в чёрное, как и подобает слуге духовной особы. Это был берриец^[17] лет тридцати пяти – сорока, кроткий, спокойный, пухлый, занимавшийся чтением духовных книг и умевший, в случае нужды, приготовить на двоих обед из немногих блюд, но отличный. Он умел быть, когда нужно, немым, слепым, глухим, верность его не боялась испытаний.

Теперь, узнав, хотя и поверхностно, господ и слуг, перейдём к их жилищам.

Атос занимал на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга, квартиру, состоявшую из двух маленьких, всегда чисто убранных комнат в доме, хозяйка которого, ещё молодая и весьма красивая женщина, тщетно строила ему глазки. Кое-какие остатки былой роскоши виднелись там и сям на стенах скромного жилища: например, шпага с богатой насечкой времён Франциска I, один эфес которой, украшенный драгоценными камнями, стоил около двухсот пистолей, но которую, даже в минуты величайшей нужды, Атос не соглашался ни продать, ни заложить. Эта шпага долгое время составляла предмет вожделений Портоса. Он был готов отдать десять лет жизни, чтобы иметь эту шпагу.

Однажды, когда у него было назначено свидание с какою-то герцогинею, он даже пытался добиться у Атоса позволения привесить его шпагу. Атос, не сказав ни слова, опорожнил все свои карманы, собрал все свои драгоценности – кошельки, аксельбанты и золотые цепи – и предложил всё это Портосу. Что же касается шпаги, сказал он ему, то она пригвождена к своему месту и покинет его только тогда, когда владелец её сам покинет эту квартиру. Кроме шпаги, был ещё портрет, изображавший вельможу времён Генриха III, одетого весьма изысканно, с орденом Святого Духа. Портрет этот имел с Атосом нечто общее, какое-то фамильное сходство, которое показывало, что этот вельможа, кавалер королевских орденов, был его предком. Наконец, над камином стояла шкатулка, богато отделанная, с таким же гербом, как на шпаге и портрете, и резко отличавшаяся от остального убранства комнаты. Атос всегда носил с собою ключ от этой шкатулки. Однажды он открыл её при Портосе, и Портос мог удостовериться, что в ней находились только письма и бумаги – должно быть, любовные письма и семейный архив.

Портос жил в квартире весьма просторной и на первый взгляд даже роскошной на улице Старой Голубятни. Всякий раз, когда он проходил с каким-либо приятелем мимо окон, у одного из коих всегда стоял Мушкетон в парадной ливрее, Портос поднимал голову, вскидывал руку и говорил: «Вот моё жилище». Но его никогда не заставали дома, он никого к себе не приглашал, и никто не мог составить мнение о действительных богатствах, скрывающихся за этим роскошным фасадом.

Арамис же занимал маленькую квартиру, состоявшую из гостиной, столовой и спальни. Эта последняя комната, помещавшаяся, как и остальные, в нижнем этаже, выходила в маленький садик, зелёный, тенистый и непроницаемый для глаз соседей.

Как устроился д’Артаньян, мы уже знаем и уже познакомились с его слугой Планше.