Д’Артаньян и не подумал, что знает хорошенькую галантерейщицу не более трех часов, что она не обязана ему ничем, кроме благодарности за защиту от людей в чёрном, и что она ему ничего не обещала. Он считал себя оскорблённым, обманутым, осмеянным любовником. Кровь и гнев залили ему лицо, он решил всё выяснить немедленно.

Молодая женщина и её спутник заметили, что их преследуют, и ускорили шаг. Д’Артаньян пустился бежать, обогнал их, потом развернулся к ним лицом, когда они поравнялись с изваянием «Самаритянки», освещённой фонарём, проливавшим свет на эту часть моста.

Д’Артаньян остановился перед ними, они были вынуждены тоже остановиться.

– Что вам угодно, сударь? – спросил мушкетёр, отступая на шаг и произнося эти слова с иностранным акцентом, доказавшим д’Артаньяну, что в одной части своих предположений он ошибся.

– Это не Арамис! – воскликнул он.

– Нет, сударь, это не Арамис, и по вашему восклицанию я вижу, что вы меня приняли за другого, и прощаю вас.

– Вы меня прощаете! – вскричал д’Артаньян.

– Да, – сказал иностранец, – дайте же мне пройти, раз я вам не нужен.

– Вы правы, сударь, – сказал д’Артаньян, – не вы мне нужны, а эта дама.

– Эта дама! Вы её не знаете, – сказал иностранец.

– Вы ошибаетесь, сударь, я её знаю.

– Ах, – сказала госпожа Бонасье с упрёком, – я поверила вашему слову солдата и дворянина и думала, что могу на него положиться.

– А вы, сударыня, – сказал д’Артаньян, смешавшись, – вы мне обещали…

– Возьмите мою руку, сударыня, – сказал иностранец, – и идёмте.

Д’Артаньян, поражённый, убитый, уничтоженный всем тем, что с ним случилось, стоял скрестив руки перед мушкетёром и госпожой Бонасье.

Мушкетёр сделал два шага вперёд и отстранил д’Артаньяна рукою.

Д’Артаньян отскочил и вынул шпагу. В то же время с быстротою молнии иностранец вынул свою.

– Ради бога, милорд! – вскричала госпожа Бонасье, бросаясь между противниками и хватая их шпаги обеими руками.

– Милорд! – вскричал д’Артаньян, у которого вдруг блеснула мысль. – Милорд! Простите, сударь, вы не…

– Герцог Бекингем, – сказала госпожа Бонасье вполголоса. – Теперь вы можете всех нас погубить.

– Милорд, сударыня, простите, ради бога. Но я люблю её, милорд, и я ревнив. Вы знаете, что такое любовь, простите мне и скажите, как я могу пожертвовать жизнью за вашу светлость.

– Вы храбрый молодой человек, – сказал Бекингем, протягивая д’Артаньяну руку, которую тот почтительно пожал, – вы предлагаете мне ваши услуги, я принимаю их. Проводите нас на расстоянии двадцати шагов до Лувра и, если кто за нами последует, убейте его!

Д’Артаньян взял обнажённую шпагу под мышку, пропустил госпожу Бонасье и герцога на двадцать шагов вперёд и двинулся за ними, готовый в точности исполнить поручение благородного и изящного министра Карла I.

К сожалению, преданному юноше не представился случай дать герцогу это доказательство своей преданности, и молодая женщина и её кавалер вошли в Лувр через калитку с улицы Эшель, никем не потревоженные.

Д’Артаньян же немедленно отправился в трактир «Сосновая шишка», где его уже поджидали Портос и Арамис.

Не объясняя, для чего он их обеспокоил, он им просто сказал, что покончил один то дело, для которого, как ему казалось, могло потребоваться их содействие.

А теперь, увлекаемые нашим рассказом, предоставим нашим приятелям разойтись по домам, а сами проследуем по извилинам Лувра за герцогом Бекингемом и его спутницей.

Глава XII
Джордж Вильерс, герцог Бекингем

Госпожа Бонасье и герцог вошли в Лувр без затруднения. Госпожа Бонасье была хорошо известна как женщина, служащая при королеве, на герцоге был мундир мушкетёра господина де Тревиля, рота которого, как мы уже сказали, была в тот вечер в карауле. К тому же Жермен был на стороне королевы, и если бы что случилось, то госпожу Бонасье обвинили бы только в том, что она ввела в Лувр своего любовника. Она брала бы грех на себя: репутация её погибла бы, это правда, но что значит для света репутация жены какого-то торговца?

Войдя во двор, герцог и молодая женщина прошли вдоль стены около двадцати пяти шагов, а там госпожа Бонасье толкнула маленькую дверь, открытую днём, но обыкновенно запертую ночью. Дверь отворилась. Они вошли и очутились в полной темноте, но госпожа Бонасье знала все ходы и переходы этой части Лувра, предназначенной для служащих во дворце. Она закрыла за собой дверь, взяла герцога за руку, сделала несколько шагов ощупью, схватилась за перила, ощупала ногой ступеньку и начала подниматься по лестнице. Герцог сосчитал два этажа. Потом она взяла вправо, прошла по длинному коридору, спустилась на один этаж, сделала ещё несколько шагов, вставила ключ в замок, открыла дверь и подтолкнула герцога в комнату, освещённую ночной лампой, сказав ему негромко: «Останьтесь здесь, господин герцог, сюда придут». Потом она вышла в ту же дверь и заперла её на ключ, так что герцог остался пленником в буквальном смысле слова.

Впрочем, очутившись в полном одиночестве, герцог Бекингем, надо сказать, не ощутил ни малейшего страха. Одной из отличительных черт его характера была жажда приключений и пристрастие ко всему необыкновенному, романическому. Храбрый, смелый, предприимчивый, он не в первый раз рисковал жизнью в подобных похождениях. Он узнал, что мнимое послание от Анны Австрийской^[19], по которому он прибыл в Париж, было не что иное, как западня. Но вместо того чтобы возвратиться в Англию, он, воспользовавшись ситуацией, в которой он невольно оказался, объявил королеве, что не уедет, не увидевшись с нею. Королева сначала решительно отказала. Потом, опасаясь, как бы герцог в пылу отчаяния не пошёл на какой-нибудь безрассудный поступок, она уже решилась принять его и лично просить его немедленно уехать. Но в тот самый вечер госпожа Бонасье, которой поручено было отправиться за герцогом и привести его в Лувр, была похищена. Два дня никто не знал, что с ней, и дело остановилось. Но когда она снова оказалась на свободе и смогла связаться с Ла Портом, всё пошло своим чередом, и она исполнила опасное поручение, которое, если бы не похищение, было бы выполнено тремя днями раньше.

Бекингем, оставшись один, подошёл к зеркалу. Мундир мушкетёра очень шёл ему.

Ему было тридцать пять лет, и он по справедливости слыл самым красивым мужчиной и самым изящным кавалером Франции и Англии.

Любимец двух королей, несметно богатый, всемогущий в государстве, которое он будоражил по своей прихоти и усмирял по своему капризу, Джордж Вилльерс, герцог Бекингемский, вёл сказочное существование, которое продолжает удивлять потомков и спустя столетия.

Уверенный в себе, убеждённый в своём могуществе и зная, что он недосягаем для законов, управляющих людьми, он шёл прямо к намеченной им цели, сколь ни была бы она высока и ослепительна, так что для другого было бы безумием даже мечтать о ней. Именно поэтому ему удалось добиться встреч с прекрасной и гордой Анной Австрийской и, ослепив её блеском своей личности, заставить полюбить себя.

Итак, как мы сказали, Джордж Вилльерс стоял перед зеркалом, поправляя свои волнистые белокурые волосы, немного примятые шляпою, подкручивая усы, и, с сердцем, исполненным радости, гордый и счастливый тем, что приближается давно желанная минута, улыбнулся своему отражению с достоинством и обнадёживающе.

В эту минуту приоткрылась дверь, скрытая в обивке стены, и вошла женщина. Бекингем увидел её в зеркале. Он вскрикнул. Это была королева!

Анне Австрийской было тогда лет двадцать шесть – двадцать семь, и она находилась во всём блеске своей красоты.

Походка её была походкой королевы или богини, её прекрасные глаза с изумрудным отливом были исполнены кротости и величия.

Маленький яркий её рот не портила даже нижняя губа, как у всех отпрысков австрийского королевского дома, слегка выдававшаяся вперёд. Этот ротик был обворожителен при улыбке и полон презрения в минуты высокомерия.

Кожа её славилась своею нежностью и бархатистостью, её руки и плечи были необыкновенной красоты, и все поэты той эпохи воспевали их как несравненные.

Наконец, волосы её, которые из белокурых, какими они были в ранней юности, стали теперь каштановыми, завитые и густо напудренные, прекрасно окаймляли её лицо, которому самый строгий судья мог бы пожелать только поменьше яркости, а самый взыскательный ваятель – чуть больше тонкости в очертаниях носа.

Бекингем был ослеплён. Никогда прежде Анна Австрийская не казалась ему столь прекрасной во время празднеств, балов и увеселений, как в эту минуту, одетая в простое платье из белого атласа. Её сопровождала донья Эстефания, единственная из её приближённых испанок, не изгнанная ревностью короля и преследованиями Ришелье.

Анна Австрийская сделала шаг навстречу герцогу. Бекингем бросился к её ногам и, прежде чем королева успела помешать ему, поцеловал подол её платья.

– Герцог, вы уже знаете, что не я велела писать к вам?

– О да, ваше величество! – воскликнул герцог. – Я знаю, что был глупцом, безумцем, когда поверил, что лёд может согреться, что мрамор может ожить, но когда любишь сам, то легко веришь в любовь. Впрочем, я не напрасно совершил это путешествие: я вижу вас.

– Да! – отвечала Анна. – Но вы знаете, почему и для чего вижу я вас, милорд? Потому что, нечувствительный ко всем моим горестям, вы упорно остаётесь в городе, где ваша жизнь и моя честь подвергаются опасности. Я вижу вас, чтобы сказать вам, что нас разделяет всё: глубина морей, вражда государств, святость клятв. Сопротивляться всему этому было бы кощунством. Словом, я вас вижу, чтобы сказать вам, что мы не должны больше видеться.

– Говорите, государыня, говорите, – сказал Бекингем, – сладость вашего голоса смягчает жестокость ваших слов. Вы говорите о кощунстве; но кощунство – в разлуке сердец, созданных богом одно для другого.

– Милорд, – вскричала королева, – вы забываете, что я вам не говорила никогда, что я вас люблю!

– Но вы мне также не говорили никогда, что вы меня не любите. И действительно, такие слова были бы со стороны вашего величества слишком большой неблагодарностью. Потому что скажите мне, где найдёте вы любовь, подобную моей, любовь, которую не могут погасить ни время, ни разлука, ни отчаяние, любовь, которая довольствуется потерянной лентой, брошенным взглядом, оброненным словом. Три года назад я увидел вас в первый раз и три года люблю вас такой любовью. Хотите, я вам скажу, как вы были одеты в первый раз, когда я вас увидел? Хотите, я опишу подробно все украшения, какие тогда на вас были? Я вас вижу словно сейчас: вы сидели на подушках, по испанскому обычаю, на вас было зелёное атласное платье с золотым и серебряным шитьём. Широкие ниспадающие рукава собраны у локтя и скреплены бриллиантовыми застёжками так, что были видны ваши восхитительные руки. Вокруг шеи – кружевная рюшь. На голове маленькая шапочка того же цвета, что и платье, и на шапочке – перо цапли. Я закрываю глаза и вижу вас такой, какая вы были тогда, открываю их – и вижу такой, какая вы сейчас, то есть в сто раз прекраснее.

– Какое безумие, – прошептала Анна Австрийская, которая не могла сердиться на герцога за то, что он так верно сохранил её образ в своём сердце, – какое безумие питать бесполезную страсть такими воспоминаниями!

– Чем же я стану жить? У меня одни только воспоминания. Они – моё блаженство, моё сокровище, моя надежда. Каждая встреча с вами – это драгоценный камень, который я прячу в сокровищницу моего сердца. Это четвёртый, вами брошенный и мною поднятый, потому что за три года я видел вас только четыре раза: первый раз – о котором я вам сказал, второй – у герцогини де Шеврёз, третий – в Амьенских садах…

– Герцог, – сказала королева, покраснев, – не говорите об этом вечере.