– Вот как! Королевские мушкетёры позволяют гвардейцам кардинала арестовать себя! – продолжал де Тревиль, в глубине души столь же взбешённый, как и его солдаты, отчеканивая слова и вонзая их, словно удары кинжала, в грудь своих слушателей. – Вот как! Шесть гвардейцев его высокопреосвященства арестовывают шестерых мушкетёров его величества! Чёрт возьми, я знаю, что должен сделать: тотчас же иду в Лувр, подаю в отставку и отказываюсь от звания капитана королевских мушкетёров и прошу чин лейтенанта в гвардии кардинала, а если мне откажут, то сделаюсь аббатом!

При этих словах ропот в передней и на дворе превратился в бурю; повсюду слышны были крики и проклятия. «Тысяча чертей!», «Проклятие!» – носилось в воздухе. Д’Артаньян поискал глазами портьеру, чтобы он мог укрыться, и чувствовал безмерное желание залезть под стол.

– Ну так и быть, господин капитан, – не выдержал Портос, – скажу вам всю правду. Нас было шестеро против шестерых, на нас подло напали, и прежде чем мы успели вынуть шпаги, двое из нас пали мёртвыми, а Атос, тяжёло раненный, был всё равно что мёртвый. Вы знаете Атоса, капитан! Он дважды пытался встать и падал. Однако мы не сдались, нет, нас уволокли силой. Дорогой мы дали тягу. Что же касается Атоса, то его сочли мёртвым и оставили преспокойно на поле битвы, полагая, что не стоит труда уносить его. Вот как было дело. Чёрт возьми, капитан, нельзя выиграть все битвы: великий Помпей проиграл Фарсальскую, а король Франциск I, который, как я слышал, стоил всякого другого, проиграл Павийскую.

– А я имею честь вам доложить, что одного из них я убил собственной его шпагой, – сказал Арамис, – потому что моя сломалась при первом же ударе. Убил или заколол, господин капитан, как вам будет угодно.

– Я этого не знал, – пробурчал де Тревиль, несколько успокоившись. –  Я вижу, что кардинал преувеличивал.

– Но сделайте милость, – продолжал Арамис, который, заметив, что капитан успокоился, осмелился обратиться к нему с просьбой, – сделайте милость, господин капитан, не говорите никому, что Атос ранен. Ему было бы весьма прискорбно, если б это дошло до короля, а так как рана весьма опасна, потому что шпага, пройдя плечо, проникла в грудь, то должно опасаться…

В эту минуту края портьеры раздвинулись и на пороге возник мушкетёр с лицом благородным и красивым, но покрытым страшной бледностью.

– Атос! – вскричали оба мушкетёра.

– Атос! – повторил сам де Тревиль.

– Вы меня звали, господин капитан, – сказал Атос де Тревилю голосом неокрепшим, но совершенно спокойным, – вы меня спрашивали, сказали мне товарищи, – и я поспешил явиться. Жду ваших приказаний, господин капитан!

И с этими словами мушкетёр, в полной форме, подтянутый, как всегда, твёрдым шагом вошёл в кабинет. Де Тревиль, тронутый до глубины сердца таким доказательством мужества, бросился к нему.

– Я только что говорил этим господам, что запрещаю моим мушкетёрам без нужды подвергать свою жизнь опасности, потому что храбрые люди дороги королю, а король знает, что его мушкетёры – храбрейшие из людей. Вашу руку, Атос!

И, не дожидаясь ответа на это доказательство расположения, де Тревиль схватил его правую руку и сжал изо всех сил, не замечая, что Атос, как ни была велика его выдержка, вздрогнул от боли и побледнел ещё больше, хотя это казалось невозможным.

Дверь оставалась полуоткрытой – так сильно было впечатление, произведённое появлением Атоса, о ране которого, несмотря на окружавшую это происшествие тайну, было всем известно. Одобрительный гул покрыл последние слова капитана, и две или три головы в порыве радостного возбуждения показались из-за портьеры. Де Тревиль был готов обуздать нарушителей этикета, как вдруг почувствовал, что рука мушкетёра судорожно сжимается в его руке, и увидел, что Атос вот-вот лишится чувств. И в то же мгновение Атос, напрягавший все силы, чтобы противостоять боли, но побеждённый ею, замертво рухнул на пол.

– Лекаря! – вскричал де Тревиль. – Лекаря! Моего, королевского, самого лучшего! Врача, чёрт возьми, – или мой храбрый Атос умрёт!

На крик де Тревиля все бросились в кабинет, двери которого оставались открытыми, и стали хлопотать около раненого; но все эти хлопоты были бы бесполезными, если бы лекарь не находился в это время в доме. Он пробился сквозь толпу, приблизился к Атосу, всё ещё лежавшему без чувств, и так как крик и толкотня мешали ему, то потребовал первым делом, чтобы раненого перенесли в соседнюю комнату. Де Тревиль тотчас же отворил низкую дверь и показал дорогу Портосу и Арамису, которые унесли товарища своего на руках. За ними поспешил и лекарь, за которым дверь закрылась.

И тут же кабинет де Тревиля – место, вызывавшее почтение у посетителей – мгновенно превратился в отделение приёмной. Все горячо заговорили, переругиваясь, божась и посылая кардинала с его гвардейцами ко всем чертям.

Минуту спустя Портос и Арамис возвратились. Лекарь и де Тревиль остались с раненым.

Наконец вернулся и де Тревиль. Раненый пришёл в себя, врач объявил, что его состояние не должно тревожить его друзей, потому что единственной причиной обморока была потеря крови.

Затем де Тревиль махнул рукой и все удалились, кроме д’Артаньяна, который не забыл, что ему назначена аудиенция, и с настойчивостью гасконца продолжал оставаться на месте.

Когда все вышли и двери затворились, де Тревиль обернулся и увидел, что остался наедине с молодым человеком. Недавнее происшествие прервало нить его мыслей, он спросил, чего желает упрямый проситель. Д’Артаньян назвал своё имя, и де Тревиль, тут же вернувшийся и к воспоминаниям, и к настоящему, обратился к юноше с улыбкой:

– Простите, любезный земляк, я было совсем про вас забыл. Что поделаешь! Капитан – тот же отец семейства, на котором лежит большая ответственность, нежели на обыкновенном отце семейства; солдаты – большие дети; но так как я стараюсь, чтоб приказания короля и в особенности кардинала неукоснительно выполнялись…

Д’Артаньян в этот момент не смог скрыть улыбки. По этой улыбке де Тревиль понял, что видит перед собой отнюдь не глупца, и, сменив тему разговора, перешёл прямо к делу:

– Я был очень дружен с вашим отцом. Что могу сделать для его сына? Не медлите, говорите – время моё принадлежит не мне…

– Господин капитан, – сказал д’Артаньян, – покидая Тарб и направляясь сюда, я намеревался, во имя дружбы, которую вы не забыли, просить у вас мушкетёрский плащ. Но после всего того, что я увидел за эти два часа, я понял, что это была бы милость слишком большая, и я боюсь, что не заслуживаю её.

– Это действительно милость, молодой человек, – отвечал де Тревиль, – но, возможно, она не так уж недоступна для вас, как вы полагаете или по крайней мере говорите. Впрочем, подобный случай предусмотрен постановлением его величества, и я должен вам объявить с сожалением, что в мушкетёры не принимают никого, кто не участвовал в нескольких кампаниях, не совершил каких-либо личных подвигов или же не прослужил два года в другом полку, не таком знаменитом, как наш.

Д’Артаньян молча поклонился, ему ещё более захотелось надеть мушкетёрский плащ после того, как он узнал, насколько трудно его заполучить.

– Но, – продолжал Тревиль, бросив на своего земляка проницательный взгляд, которым, казалось, хотел пронзить его до глубины души, – но, ради вашего отца, моего старого товарища, как я сказал, я хочу сделать что-нибудь для вас, молодой человек. Наша беарнская молодёжь обыкновенно небогата, и полагаю, что со времени моего отъезда из родных мест обстоятельства вряд ли изменились. Полагаю поэтому, что вы едва ли располагаете деньгами.

Д’Артаньян вскинул голову с гордым видом, желая показать, что не нуждается ни в чьей милостыне.

– Хорошо, молодой человек, хорошо, – продолжал Тревиль, – знаю я вас! Я прибыл в Париж с четырьмя экю в кармане и подрался бы со всяким, кто заявил бы мне, что я не в состоянии купить Лувр.

Д’Артаньян поднял голову выше. Продав лошадь, он в начале своей карьеры был богаче де Тревиля на целых четыре экю.

– Следовательно, вам нужно сохранить всё, что у вас есть, сколь велика бы ни была сумма. Но, главное, вам нужно усовершенствоваться в искусстве владеть оружием, как подобает дворянину. Я сегодня же напишу начальнику Королевской академии, и он вас примет безо всякой платы. Не отказывайтесь от моего предложения – даже самые знатные и богатые дворяне просят об этом, но тщетно. Вы выучитесь ездить верхом, фехтовать и танцевать, заведёте полезные знакомства и время от времени будете являться ко мне, чтобы извещать о ваших успехах и о том, чем ещё я могу быть вам полезен.

Д’Артаньян, хоть и был неискушён в светских отношениях, всё же почувствовал холодность этого приёма.

– Ах, господин капитан, – воскликнул он, – теперь я вижу, как много потерял с рекомендательным письмом, которое мне дал к вам мой отец!

– Действительно, – ответил де Тревиль, – я удивлён, что вы предприняли такой долгий путь без этого необходимого подспорья, единственной надежды для нашего брата-беарнца.

– У меня было письмо, и, слава богу, написанное по всем правилам, – с волнением вскричал д’Артаньян, – но у меня предательски украли его!

Тут он рассказал обо всём, что случилось в Мёне, описал подробно неизвестного дворянина, и всё это с жаром, с искренностью, которые пленили де Тревиля.

– Это странно, – сказал последний, подумав. – Вы, верно, громко называли моё имя?

– Да, господин капитан, я, должно быть, допустил эту неосторожность. Но я полагал, что ваше имя будет служить мне в пути щитом. Можете сами судить, как часто я им пользовался!

Лесть в ту пору была в моде, и де Тревиль любил фимиам не меньше, чем король или кардинал. Он улыбнулся с видимым удовольствием, но улыбка эта быстро исчезла, и он снова вернулся к мёнской истории.

– Скажите мне, – продолжал он, – у этого дворянина не было ли маленького шрама на лице?

– Да, как царапина от пули.

– Это был красивый мужчина?

– Да.

– Высокого роста?

– Да.

– Бледный и темноволосый?

– Да, да, точно так. Так вы его знаете, господин капитан? Ах, если я когда-либо встречу его, а я его разыщу, клянусь вам, хотя бы в аду…

– Он ожидал женщину? – продолжал расспросы Тревиль.

– Во всяком случае, он уехал сразу после того, как поговорил с той, которую, вероятно, ожидал.

– Вы не знаете, о чём они говорили?

– Он передал ей ларчик, сказав, что в нём содержатся некие распоряжения, и просил не открывать ларец до приезда в Лондон.

– Женщина эта была англичанка?

– Он называл её миледи.

– Это он! – прошептал Тревиль. – Это он! Я полагал, что он ещё в Брюсселе.

– О, господин капитан, если вы знаете, кто этот человек, – вскричал д’Артаньян, – скажите мне, кто он, откуда, и я отказываюсь от всего, даже от вашего обещания определить меня в мушкетёры, потому что прежде всего я хочу ему отомстить!

– Берегитесь, молодой человек! – воскликнул Тревиль. – Напротив, если увидите его на одной стороне улицы, то перейдите на другую. Не сталкивайтесь с этой скалой: она расшибёт вас, как стекло!

– А всё-таки, – сказал д’Артаньян, – попадись он мне только…

– Пока же, – оборвал его Тревиль, – если хотите послушать совета, не ищите с ним встречи.

Де Тревиль вдруг остановился, поражённый внезапным подозрением. Жгучая ненависть, так открыто высказываемая этим молодым путешественником к человеку, который – что, впрочем, выглядит довольно неправдоподобно – выкрал у него письмо отца, не скрывала ли эта ненависть какой-нибудь коварный замысел? Не был ли этот юноша подослан его высокопреосвященством? Не было ли всё это западнёй? Не был ли этот мнимый д’Артаньян сыщиком, которого кардинал старался ввести в его окружение и приставить к нему, чтобы овладеть его доверием и потом погубить его, как это бывало столько раз? Он посмотрел на д’Артаньяна ещё пристальнее прежнего, и вид этой физиономии, светившейся хитрым умом и притворной покорностью, его вовсе не успокоил.

«Я знаю, что он гасконец, – подумал он, – но он может отдать свои природные способности и на пользу кардиналу так же точно, как и мне. Надо его испытать».