«Но если японцы собираются использовать интернированную команду испанского галеона для постройки своего корабля, – рассуждал Проповедник, – я буду совершенно незаменим на переговорах как переводчик». Он начал понимать, почему четыре дня назад Гото выпустил его из застенка. Советник намекнул тогда, что за Проповедника кто-то замолвил словечко. Не исключено, что это был влиятельный вельможа, предложивший этот план. Может быть, тот же Исида. Господь может использовать кого пожелает, а вот японцы используют только тех, кто им безусловно нужен. Именно потому, что Проповедник может пригодиться для осуществления их замыслов, они его сначала припугнули, а затем вроде как выручили из беды. Это один из излюбленных приемов японцев.

Проповедник не стал ничего рассказывать о состоявшемся разговоре ни Диего, ни корейцу. Он весьма невысоко оценивал своего младшего товарища с постоянно красными, как у кролика, глазами, такого же священника, как и он, прибывшего в Японию вместе с ним из Манилы от ордена францисканцев. Еще во время учебы в семинарии Проповедник не мог побороть высокомерия, с которым он относился к простодушным, мало на что способным товарищам. Он понимал, что это дурная черта характера, но ничего не мог с собой сделать.

– Пришло письмо из Осаки.

Диего извлек из кармана поношенной монашеской рясы вместе с четками распечатанное письмо и поднял на Проповедника глаза, словно опухшие от слез.

– Иезуиты снова строят козни против нас.

Проповедник развернул письмо и поднес к свече, пламя которой трепетало, как мотылек. На бумаге желтели пятна от дождя, чернила расплылись. Письмо было написано недели три назад отцом Муньосом, в подчинении которого находился Проповедник. Он сообщал из Осаки, что там постепенно нарастает враждебность к найфу и вассалы даймё, потерпевших поражение в битве при Сэкигахаре^[17], один за другим переходят на службу к правителю Осаки.

После такого вступления отец Муньос сообщал, что глава общины иезуитов в Кинки^[18] направил в Рим письмо с критикой того, как францисканцы проповедуют Христову веру.

«Братья нашего ордена заметили, что, несмотря на запрет проповедования в Эдо, францисканцы продолжают общение с обращенными японцами, что вызывает у найфу и сёгуна ненужное раздражение и влечет за собой преследования властей даже в тех местах, где признается свобода вероисповедания».

Сдерживая поднимающееся возмущение, Проповедник перебросил письмо Диего:

– Они слишком много на себя берут!

Когда Проповедник волновался, его шея и щеки покрывались красными пятнами. Иезуиты постоянно плели интриги против его ордена, тайком писали в Рим доносы. Их толкала на это зависть. С тех пор как шестьдесят три года назад Франциск Ксавье^[19], основатель Общества Иисуса, ступил на землю Японии, распространением Христовой веры в этой стране занимались исключительно иезуиты. Однако около десяти лет назад папа Климент VIII буллой Onerosa Pastoralis разрешил проповедовать в Японии и другим орденам. Это разозлило иезуитов – они стали злословить и клеветать на конкурентов.

– Иезуиты забывают, что в бедах, обрушившихся на Христову церковь в Японии, виноваты они сами. Пусть подумают, кто навлек на всех нас гнев покойного тайко^[20].

Диего робко поднял на Проповедника красные глаза. Глядя на него, Проповедник подумал, что советоваться с этим никчемным парнем – пустое дело. Он уже три года в Японии, но за это время так и не научился толком говорить по-японски; единственное, на что он годился, – тупо, как баран, изо дня в день выполнять указания старших.

Несколько десятилетий иезуиты владели землями в Нагасаки как своей колонией, направляя полученные доходы на миссионерские дела. Они получили право собирать налоги, вершить суд. Лишь военной власти у них не было. Как известно, когда тайко, покорив Кюсю, узнал об этом, он пришел в ярость, расценив действия иезуитов как вторжение в его страну под предлогом проповедничества, и издал указ о запрете христианства. С этого начались черные дни для христианства в Японии, но сейчас иезуитам было удобно не вспоминать об этом.

– Однако, – сказал Диего в замешательстве, – что мне написать в Осаку?

– Напиши, что иезуиты… могут больше обо мне не беспокоиться, – пожав плечами, бросил Проповедник. – Я уезжаю из Эдо на северо-восток.

– На северо-восток?

Ничего не отвечая оторопевшему собрату, Проповедник вышел из комнаты. Войдя в кладовую, громко именуемую молельней, он задул свечу, которую держал в руке, и опустился на колени на жесткий дощатый пол. Еще со времени учебы в семинарии Проповедник принимал эту покаянную позу всякий раз, когда хотел сдержать гнев уязвленного самолюбия. Ноздри щекотал запах чадящих свечей, в темноте шуршали тараканы.

«Кто бы ни ругал меня, ни возводил напраслину, Тебе известно, на что я способен, – шептал он, подперев лоб ладонями. – Ты нуждаешься во мне и поэтому открыл для меня двери темницы. Ты устоял перед клеветой и наветами саддукеев и фарисеев. Я тоже как-нибудь перенесу козни иезуитов».

Тараканы нахально ползали по выпачканным грязью босым ногам Проповедника. Было слышно, как в рощице еще щебечут птицы, как кореец запирает дверь лачуги.

«Японцы построят галеон».

Перед глазами Проповедника вновь возникла туча черных муравьев, в поисках добычи форсирующая водную преграду. Во имя выгоды, которую может им принести торговля с Новой Испанией, японцы в конце концов переберутся через Тихий океан, как муравьи через лужу. И нужно использовать их алчность во имя распространения Христовой веры, думал он.

«Они получат прибыль, а мы – паству».

Иезуитам не под силу успешно осуществить эту сделку. Доминиканцы и августинцы тоже не способны на такое. Ничего не смогут сделать и такие ни на что не годные монахи, как Диего. Проповедник был уверен, что только он может выполнить эту задачу. Нужно лишь, чтобы японцы относились к нему без предубеждения. И ни в коем случае нельзя повторять ошибки, допущенные иезуитами.

«Будь ты епископом…» – нашептывало ему честолюбие, которого Проповедник всегда стыдился. «Если бы меня назначили епископом и дали возможность повести дело по своему усмотрению, я бы исправил ошибки, которые творят иезуиты вот уже несколько десятилетий». Ему было стыдно за такие мысли, но он ничего не мог с собой поделать.

* * *

В ясные дни на побуревших от сухой листвы склонах гор в долине поднимались дымки – крестьяне выжигали уголь. Приближалась долгая зима, поэтому работали с утра до ночи. Когда со скудных полей убрали рис и просо, женщины и дети принялись обмолачивать и веять урожай. Зерно шло на уплату податей, а не на собственное пропитание. Прямо на полях сушилось сено, скошенное в перерывах между уборкой. Оно шло на подстилку в конюшне. В голодные годы в долине ели солому – рубили и толкли в каменной ступе.

Самурай, в короткой рабочей куртке с широкими рукавами, как у крестьян, обходил долину. Разговаривал с людьми, работал с ними наравне, складывая дрова вокруг усадьбы. Такие поленницы-изгороди называли здесь «кидзима».

Бывало всякое – и хорошее, и плохое. Осенью в деревне умерли два старика. Семьи были бедные, и стариков похоронили прямо на поле у подножия горы, положив на могилы камни. В землю воткнули старые серпы, которыми умершие пользовались при жизни, рядом с камнями оставили треснутые чашки – такой обычай был в долине. Самурай не раз видел, как дети ставили в них цветы, но такие похороны устраивали только в сытые годы. Он слышал от отца, что, когда случались неурожаи, старики просто исчезали, и никто не интересовался, куда они подевались. Осенью в долине устраивали праздник Дайсико^[21] – варили в котлах пресные клецки с колосками мисканта. К усадьбе Самурая один за другим шли крестьяне и, низко кланяясь, приветствовали его. Их угощали клецками, и они расходились по домам.

В один погожий день пришел приказ господина Исиды прислать ему из долины двух человек. Получив его, Самурай взял с собой Ёдзо и отправился в деревню дядюшки.

– Слыхал, слыхал. – На лице дяди сияла улыбка. – Ходят разговоры, что в горах Огацу валят криптомерии на постройку военного корабля. Пришло время дать бой Осаке.

– Военного корабля?

– Именно.

Самурай еще не рассказывал дяде о разговоре с господином Исидой. Было тяжело выслушивать бесконечные, словно зимняя ночь, дядины причитания. Но если настали мирные времена, для чего Его Светлости строить военный корабль? Самурай недоумевал. Наверное, у Высшего совета есть какой-то секретный план, о котором такие люди, как он, не подозревают.

– Вот что я тебе скажу, Року! Тебе надо отправляться в Огацу и разведать, что там затевается.

Голос дяди звенел, будто решающее сражение уже началось. Самураю совсем не хотелось ехать в Огацу – чтобы добраться туда, надо потратить полтора дня, но он всегда слушался отца и дядю и на этот раз тоже молча кивнул в знак согласия. Может, и правда, если он все увидит своими глазами, ему удастся убедить старика, что мир вокруг изменился, хотя тот и не хотел этого признавать.

Выбрав в деревне двух парней для господина Исиды, Самурай на следующий день снова сидел в седле. Огацу была одной из бухт, изрезавших побережье Рикудзэн^[22], словно зубья пилы. Покинув долину рано утром, они добрались до моря, когда уже стемнело; из затянутого тучами неба валил снег, залепляя лицо. Остановились на ночлег в убогой рыбацкой деревушке Мидзухама. Море шумело не утихая всю ночь, и сопровождавшие Самурая парни то и дело бросали на него растерянные взгляды. Рыбаки рассказали, что в горах близ Огацу уже собрали людей на работы и валят лес.

На следующее утро они покинули Мидзухаму. Небо прояснилось, но задувал сильный ветер, холодное море бушевало, обрушивая на берег кипящие белой пеной волны. Парни, ежась от холода, покорно следовали за лошадью, на которой сидел Самурай, пока открытое море не заслонил поднимавшийся из воды остров, и маленькая процессия увидела перед собой тихую бухту. На горе уже стояли лачуги для рабочих, где-то вдалеке визжали пилы. Остров и окружающие горы не давали здесь разгуляться ветру; на воде уже покачивалось много связанных из срубленных деревьев плотов.

Самурай заглянул в контору, там записали имена парней, которых он привел, и в этот момент вбежал запыхавшийся слуга и сообщил, что с минуты на минуту здесь будет высший советник господин Сираиси. В конторе тут же поднялся переполох, чиновники высыпали на берег, чтобы устроить торжественную встречу.

Самурай вышел вместе со всеми. После короткого ожидания показалась кавалькада всадников, с полтора десятка. Они приближались медленно. Среди них, к удивлению Самурая, были и южные варвары – человек пять. Таких необычных людей он видел в первый раз в жизни. Он не мог оторвать от них глаз, даже забыл поклониться.

На южных варварах была дорожная одежда, такая же, как на Самурае. Видимо, им выдали ее специально для этого путешествия. Красные лица, не иначе как от вина, каштановые бороды и усы. Они с удивлением посматривали на гору, откуда доносились звуки пил и топоров. Один из варваров знал японский и переговаривался с попутчиками.

Когда процессия проезжала мимо шеренги чиновников, кто-то из всадников произнес имя отца Самурая:

– Не сын ли ты Городзаэмона?

Это был господин Сираиси. Самурай смущенно склонил голову и услышал:

– Я много слышал о тебе от господина Исиды. А с твоим отцом нам нелегко пришлось в битвах при Корияме^[23] и Куботе.

Самурай в почтительной позе слушал господина Сираиси. Половина чиновников присоединилась к процессии, скрывшейся в тени горы, оставшиеся бросали завистливые взгляды на Самурая, удостоившегося отдельного слова господина Сираиси, который принадлежал к княжескому дому.

Собираясь в обратную дорогу, Самурай радовался похвале господина Сираиси, хотя она и не касалась его лично. Побывав в Огацу, он выяснил, что в бухте собираются строить не военный корабль, а судно, на котором должны вернуться в свою страну южные варвары, потерпевшие в прошлом году крушение у берегов Кисю. Варвары, которых он видел, были из команды того самого разбившегося судна, и новый корабль будет строиться по их указаниям – так, как строят в их стране.