– Конечно нет!

– А что, если узнают остальные?

– Можем сказать, что она получила стипендию.

Тони замолчал. Эйлиш подумалось, что ему грустно и неловко при мысли, что за учебу дочери заплатит кто-то другой.

Тони вздохнул и придвинулся к ней ближе.

– Я не знаю, как об этом сказать, – прошептал он.

Эйлиш понимала: сейчас главное – промолчать, дать ему понять, что она не промолвит ни слова, не дождавшись продолжения.

– Это началось как шутка. Ты же знаешь Энцо с Мауро. – На мгновение Тони затих, словно не был уверен, стоит ли говорить. Голос дрогнул, затем набрал силу. – Они отпускают шуточки про тебя с Фрэнком о том, что вы чересчур много болтаете между собой, что он приносит тебе газеты и журналы, и удивляются, отчего он не заводит девушку.

– Фрэнк никогда не заведет девушку.

– Почему?

– Фрэнк из этих.

Тони затаил дыхание. Начал что-то говорить, запнулся.

– Откуда ты знаешь?

– Он сам мне признался.

– Кто-то еще знает? Мама?

– Вряд ли.

– Ты можешь мне кое-что пообещать?

– Что?

– Что ты никогда больше об этом не заговоришь. Никогда. Ни со мной, ни с другими.

– Я и не собиралась.

– Нет-нет, я хочу, чтобы ты пообещала. Я должен быть уверен, что никто больше об этом не заговорит.

* * *

Адвокатская контора Фрэнка находилась в двадцати минутах ходьбы от Пенсильванского вокзала. В письмах мать часто расспрашивала Эйлиш о нью-йоркском шике, модных магазинах, небоскребах, ярких огнях, но дочери было нечего рассказать о большом городе. Она по-прежнему регулярно писала матери, вкладывая в конверты детские фотографии.

Этим летом матери исполнялось восемьдесят, и Эйлиш хотелось еще раз с ней повидаться. Больше всего ее тяготила мысль, как она будет жалеть, если не поедет, а с матерью что-то случится. Ее брат Мартин вернулся из Бирмингема и жил в Куше, над береговыми утесами, в десяти милях от города. Он навещал мать несколько раз в неделю и часто в свойственном ему бессвязном стиле писал Эйлиш о состоянии ее здоровья. Она знала, что Франческе, а также Лене и Кларе, чья родня жила неподалеку, кажется странным, что можно прожить жизнь так далеко от семьи. В их мире люди не переезжали в Америку в одиночку. Никто из их знакомых не путешествовал, как Эйлиш, без родственников и друзей. Иногда за ужином она рассказывала о доме, особенно если приходили письма от матери или от Мартина, а на каминной полке стояла фотокарточка ее сестры Роуз, сделанная в 1951 году, за год до смерти, когда Роуз выиграла дамский турнир в местном гольф-клубе. Однако ни Тони, ни Розелла с Ларри не проявляли особенного интереса ни к Эннискорти, ни к Ирландии.

* * *

В кабинете Фрэнка, рассказывая о неожиданном госте и его угрозе оставить ребенка на пороге ее дома, Эйлиш надеялась, что найдутся законные средства ему помешать.

– Очевидно, – сказал Фрэнк, – что нельзя просто бросить ребенка на произвол судьбы. Проблема в том, что делать, если этот человек осуществит свою угрозу. Могут пройти дни, прежде чем социальные службы или даже полицейские им займутся, особенно если ребенок будет жить в доме родного отца.

– Но как доказать, что именно Тони – отец ребенка?

– Ты права. Со временем проблема решится, и этому человеку могут предъявить обвинение, найдут приемную семью. Но что делать с ребенком в первые часы или даже дни?

– Это забота Тони.

– А если дома будешь ты или Розелла с Ларри?

– Возможно, этот человек блефует, хотя Тони так не считает. Воображаю, каково приходится его жене. Разве у нее не должно быть права голоса в этом вопросе? Она единственная, кто может…

– Этот человек на самом деле чувствует, – перебил ее Фрэнк, – что присутствие чужого ребенка осквернит его дом. А еще он считает, что в этом вопросе у его жены нет права голоса.

– Откуда ты это знаешь?

– Я с ним встречался. Он сюда приходил.

Эйлиш решила, что не станет спрашивать Фрэнка, почему он не сообщил ей об этом, как только она вошла в его кабинет. Фрэнк с самодовольным видом ждал расспросов. Никогда раньше она не испытывала к деверю неприязни, но теперь ее почувствовала. Фрэнк может молчать хоть целый час, она не проронит ни слова. Некоторое время Эйлиш смотрела в окно, разглядывала книжную полку, затем перевела взгляд на Фрэнка.

– Я решил, Тони рассказал тебе, что я знаю.

– Фрэнк, ничего ты не решал.

– Мне вообще запретили говорить с тобою об этом. Когда ты вошла, я считал, что не имею права признаваться, что уже слышал эту историю.

– Похоже, ты знаешь больше моего.

– Если я стану обсуждать с тобой это дело, давай договоримся, что ты никому не передашь моих слов. Кто-нибудь знает, что ты здесь?

– Нет.

Должно быть, подумала Эйлиш, Фрэнку досадно видеть ее. И он жалеет, что впустил ее в свой кабинет.

– Могу я тебе доверять? – спросил он.

– Кому я буду рассказывать?

– Я еще раз спрошу, могу ли я тебе доверять?

– Можешь.

– Пару недель назад меня навестил отец. Раньше он никогда не приходил ко мне в контору. Он пробыл не более пяти минут. Сказал, что я должен сделать так, как хочет моя мать. Честно говоря, я решил, что они нашли для меня невесту. Но отец больше ничего не сказал. А несколько дней спустя сюда явилась мать с историей, которую только что рассказала мне ты, но добавила, что была в гостях у семейной пары, о которой мы говорим, у мужчины, который приходил к тебе, и его жены, и они договорились, чтобы он приехал со мной повидаться.

Фрэнк остановился и посмотрел на Эйлиш.

– Решили, что ребенка заберет моя мать, – продолжил он. – И сейчас я пытаюсь найти наилучший с точки зрения закона способ, которым это можно осуществить.

– Присутствовал ли Тони при каком-либо из этих разговоров?

– Нет.

– Он знает, какое решение было принято?

– Да.

– Ты уверен?

– Мать мне сказала.

– Ты спрашивал ее, советовались ли со мной?

– Да.

– И что она ответила?

– Что все наладится.

– Я спрашивала тебя не об этом.

Фрэнк откинулся на спинку кресла и вздохнул.

– Поговори с Тони, но ты не можешь передавать ему то, что узнала от меня. Вам следует разобраться между собой, но в мои обязанности не входит давать тебе подобные советы.

– Это в Фордхэме вас учат так изъясняться или это у тебя от природы?

– Я сожалею, что так вышло.

– Прости, Фрэнк, но я не нуждаюсь в твоей жалости. И прежде чем я уйду, мне хотелось бы уточнить. После рождения младенца отнесут в дом моей свекрови, где он и останется?

– Ребенка усыновят.

– Кто?

– Как раз сейчас я над этим работаю.

– Тони?

Эйлиш почти улыбнулась про себя, подумав, что препираться с Энцо и Мауро по поводу счетов было куда легче, чем иметь дело с Фрэнком. Она всегда восхищалась им, его непохожестью на других, тем, что он сам построил свою судьбу, но сейчас ей хотелось, чтобы у него было больше общего с братьями.

– Мы прорабатываем детали.

– Фрэнк, я понимаю, это не доставляет тебе удовольствия, поэтому просто ответь. Тони усыновит ребенка?

– Муж хочет, чтобы вопрос был решен раз и навсегда.

– Фрэнк, если Тони решит усыновить ребенка, разве не потребуется мое согласие?

– Вы с Тони должны обсудить это между собой.

– Фрэнк, я не желаю иметь ничего общего с этим ребенком.

– Ладно, иди домой и обсуди это с Тони. И повторяю: ты не должна никому говорить, что приходила сюда.

4

С тех пор как семья Фиорелло перебралась в Линденхерст, выстроив четыре дома в тупике, по воскресеньям, в час пополудни, за исключением особенно знойных летних дней, они обедали вместе, и трапеза растягивалась до самого вечера. Когда они чертили планы домов, мать Тони попросила устроить для нее очень большую столовую и теперь каждое воскресенье готовила на мужа, четырех сыновей, трех невесток и одиннадцать внуков, с особым тщанием накрывая длинный стол, который сколотил ее сын Мауро. Невестки по очереди помогали ей готовить, подавать на стол и мыть посуду. «Больше всего мне нравится готовить с тобой, – говорила свекровь Эйлиш, – ты спокойная, а Лена может вспылить в любой момент. И ты ничего не смыслишь в итальянской кухне, поэтому не критикуешь меня, в отличие от Клары, которая вечно во все влезает, все ей не так». Эйлиш чуть было не спросила, не должна ли чувствовать себя польщенной, но ей нравилось проводить время с Франческой, и она ценила усилия, которые свекровь прилагала, чтобы всем угодить.

Тем не менее воскресные обеды были для нее испытанием. Эйлиш так наедалась макаронами, что ей уже не хотелось баранины или рыбы, которые подавали после. И она не участвовала в совместном подтрунивании и шумных перебранках. Даже в понедельник ее преследовал хор голосов за столом, когда никто не хотел никому уступать.

Когда дети подрастали и садились обедать со взрослыми, Франческа требовала от них строгого соблюдения приличий. Они должны были сидеть тихо и демонстрировать хорошие манеры. К воспитательным потугам Франчески все относились с добротой и юмором, но ни Лена с Кларой, ни Энцо с Мауро не облегчали ей жизнь и постоянно орали на своих детей за столом. А поскольку Тони с Эйлиш никогда не разговаривали с детьми на повышенных тонах, то за бабушкиным столом Розелла и Ларри пользовались особым статусом. Пока взрослые пили кофе, дети были вольны встать и выйти. Для Эйлиш это время было самым трудным. Никому не удавалось закончить предложение, чтобы его не перебил кто-нибудь другой. Гомон стоял несусветный.

Однажды Эйлиш взяла на обед фотоаппарат, чтобы послать матери общие снимки. Всякий раз, когда она вставала, чтобы сделать кадр, взрослые поднимали бокалы и улыбались, дети им не уступали, позируя с неизменно счастливым видом; и все так радовались тому, что собрались вместе, словно это было Рождество, а не обычное воскресенье. Ее мать в Эннискорти не баловали общением с внуками. У Мартина детей не было. Пат и Джек жили под Бирмингемом и редко ее навещали. Мать всего несколько раз встречалась с их женами и детьми. А уж такое еженедельное сборище, которое устраивала семья Фиорелло, было бы ей вовсе в новинку. Эйлиш решила не отправлять матери фотографии, они ее только расстроят. Во время трапезы во главе стола всегда восседал свекор Эйлиш. И если на столе был барашек, то, разделывая его, он будто священнодействовал. Каждый раз свекор усаживал справа от себя кого-нибудь из сыновей и медленно подводил разговор к истории, которая случилась с его матерью на острове Эллис по приезде в Америку.

Тони рассказал Эйлиш эту историю вскоре после того, как они поженились.

– Его мать отправили обратно в Италию. У нее было что-то не так с глазами. Сначала держали в карантине, а потом посадили на корабль до Неаполя. Отец рассказывает об этом так, словно все случилось вчера. Одну и ту же историю без конца.

– И надолго ее отправили назад?

– Она не вернулась. Так и осталась в Италии.

– Значит, он ее больше не видел.

– Каждое Рождество она ездила в какой-нибудь город и там фотографировалась. И посылала ему снимки. Энцо говорит, если еще раз это услышит, то сам отправится на карантин. Раньше эта история доводила Мауро до слез, а теперь он говорит, что не вслушивается, а просто кивает.

– А ты?

– Я слушаю. Если бы я не слушал, отец заметил бы.

* * *

Когда несколько лет назад по телевизору показывали репортажи о студенческих маршах и сидячих забастовках против войны во Вьетнаме, свекор Эйлиш осудил демонстрантов и заметил, что полиция слишком с ними нянчится.

– Разве они не храбрецы, эти демонстранты? – спросила Эйлиш.

– Я предпочел бы увидеть их в военной форме, – ответил свекор.

– А я бы не хотела, чтобы моего сына забрали на войну, – сказала Эйлиш, – поэтому они протестуют и за меня тоже.