Миша – младший сын тети Даши – упрямый, озорной сорванец, которого мы все безуспешно стараемся воспитывать с утра до ночи. Его гоняют на работу вместе со взрослыми, и часто вечерами он засыпает за столом, не дождавшись ужина, положив лохматую голову на худые тонкие руки. Кстати, старшая дочь тети Даши – Женя, по которой они тогда плакали на бирже, оказывается, живет совсем рядом, на соседнем хуторе, владелец которого – Карл Бангер – является еще и предводителем местного гестапо. Она очень хороша какой-то особой, истинно русской красотой и, в противоположность Вере, неизменно спокойна, сдержанна.

Ну вот, если прибавить сюда еще и нас четверых, – то и вся налицо наша маленькая советская колония. Мне очень жаль, что Зоя Евстигнеева, с которой я сдружилась за дорогу, попала куда-то в другое место и я ничего о ней не знаю. О Журавлевых тоже пока ничего не известно.

Кругом здесь живет немало русских, а еще больше – украинцев и поляков. Самые ближние от нас – «остарбайтеры» Бангера. А на окраине деревни, напротив «Молкерая» (небольшой фабрики по переработке молока), живут в приземистом домишке, прозванном с чьей-то легкой руки «Шалманом», несколько украинцев – мужчин и женщин. Мы со многими уже перезнакомились и иногда захаживаем к тем и другим, хотя это строго запрещено.

Собственно, запрещено здесь все: ходить друг к другу в гости, стоять и разговаривать на дороге, выходить куда-нибудь за пределы своей деревни без выданного хозяином пропуска – «аусвайса», заходить в магазин или парикмахерскую. Запрещено много есть, много спать, много отдыхать. Строго, вплоть до заточения в концентрационный лагерь, запрещено иметь какие-либо сношения с военнопленными французами и англичанами, несколько лагерей которых расположены в окрестностях деревни. Единственно, что можно и нужно, – это работать. Вот на этом они стараются содрать с нас по три шкуры при помощи окриков «лось! лось!..» – «давай, давай!», дубинок, затрещин и подзатыльников.

Наш работодатель в этом смысле немножко отличается от прочих немецких «хозяев» своей, что ли, выдержкой. Во всяком случае, пока еще не посмел ни с кем из нас драться. Не знаю, что здесь причиной – может быть, то, что сам он когда-то, еще в раннем детстве, так же, как и Гельб, жил в России и, быть может, какие-то смутные воспоминания о том времени еще сохранились в его памяти. А может быть, влияет еще и то, что мы – «из Ленинграда», а к этому городу, мне кажется, они все испытывают чувство невольного уважения и страха. Но пожалуй, он просто не успел еще показать свою натуру. Последнее, думается мне, самое верное. Во всяком случае, в жадности, в наглости, в открытом издевательстве он ничуть не лучше других, а может, временами и хуже.

В тот первый день, когда мы прибыли в Маргаретенхоф, сразу после скудного обеда нас всех погнали на поле сажать брюкву. Я не умела сажать – ведь никогда раньше этим не занималась, – естественно, отставала от всех других. Лошадь, напахивающая борозды, буквально наступала мне на пятки, а я со страхом и злорадством в душе думала, что, наверное, ни одна из посаженных мною рассадин, конечно, не приживется.

Вечером после работы, когда мы, усталые и грязные, возвращались с поля, вся панская семья вышла посмотреть на «русское чудо». Шмидт и его «фрау», худая, изможденная болезнью женщина, сидели на скамеечке. Их дочь Клара, вертлявая и смазливая немочка, и горничная Линда, как позже выяснилось, – «фольксдейтч»^[6], стояли рядом. Когда мы подошли ближе, Клара, играя прутиком, насмешливо осведомилась: «Ну как, устали? – и тут же обнадежила: – Ничего, ничего… Скоро привыкнете».

Василий, поняв по ее тону, о чем речь, мрачно сказал, что у русских первым долгом принято приветствовать друг друга, а уже только потом вступать в разговор. Они не поняли и вопросительно уставились на меня. Я с удовольствием (правда, не без труда) перевела и от себя еще добавила, что обоюдное приветствие является, кажется, законом вежливости у всех народов. Дочь заметно смутилась, а отец недовольно крякнул.

Но тут на сцену выступила полька Линда, эта продавшая себя «немка из народа», и, ядовито усмехаясь, спросила:

– Где это ты так научилась говорить по-немецки? Уж не от немецких ли солдат?

Подавляя в себе острое чувство неприязни, я спокойно ответила, что, к большому моему сожалению, этому языку нас учили в школе.

Так состоялось наше первое знакомство с панской семьей.

Ну и потянулись серенькие, тяжелые дни работы «на хозяина», с редким воскресным просветом для себя, когда можно вымыться, привести себя в порядок, хорошо и откровенно поговорить с такими же людьми, как и ты. Первое время у меня очень болели руки, я не могла даже спать ночами. Побаливают они временами и сейчас, но, кажется, я уже начинаю постепенно втягиваться в каторжный труд. С чем с большой горечью и поздравляю себя.

…Вот, кто-то идет к нам, стучат в коридоре. Надо бросать писанину, а то у меня уже пальцы онемели.

8 августа

Опять суббота. Всю неделю не могла собраться записать сюда что-нибудь: очень уставала и вечерами едва-едва успевала добраться до постели.

Сегодня денек выдался на славу – хороший, теплый, чуть ли не первый такой день за лето. Да и работа сносная: перекапываем одну кучу перегнойной земли в другую – сооружаем так называемый «компост». Шмидт со своей «фрау» уехали в город, и поэтому мы себя чувствуем свободнее. Вера лежит на траве. Мишка стоит «на шухере». Тетя Даша, как всегда, занята какими-то своими мыслями – не иначе разрабатывает очередной маршрут на Псков. У Леонида сломался черенок лопаты, и он в поисках подходящей палки неторопливо направился в сторону сарая, да, похоже, и сгинул там. По существу, копаемся в земле мы трое: Василий, Сима и я. Василий рассказывает какую-то длинную, бесконечную историю из довоенной жизни, мы с Симой слушаем. Работаем по установленному лозунгу: «Кому дела на час, а мы и в день провернем». Но, как ни тянули, все-таки закончили до обеда.

А после обеда понеслось. Явился наш ясновельможный пан и сразу же погнал всех на поле обкашивать вручную края ржаного поля. Василий и Лешка косили, а мы с Симой вязали за ними снопы. Потом прибыла косилка с восседавшим на ней Шмидтом, и уже вязали и ставили снопы все вместе. Я сплошь обколола о жнивье ноги и руки, сейчас саднит страшно.

Вообще все измучились порядком. Вдобавок еще солнце палило так жарко, и ни глотка воды… Насилу дождались окончания работы. А вечером шли по прохладной опушке леса, и Вера, как всегда, запела:

       Ой ты, поле, широкое поле,
Кто сумеет тебя обскакать.

Мы подхватили:

       Ой ты, волюшка, вольная воля,
В целом мире такой не сыскать.

И чувствовалось, как со словами песни исчезает куда-то усталость и дышится свободней и легче. Вообще, надо сказать, мы очень спелись и часто на поле, в дождь ли, в зной ли, поем задушевно и слаженно. Если бы знала Германия, какие песни поются на ее полях, – такие же свободные, такие же радостные и вольные, как прошлая наша жизнь.

Вечером Леонид и Вера ходили слушать к Гельбу русскую передачу. Однако по-прежнему ничего хорошего. Пришли расстроенные: всюду одни победы, везде одни удачи фрицев. Господи, хоть бы услышать одно слово правды, хотя бы одно слово с той стороны! Неужели действительно немцы лезут везде и нигде им нет отпора? Я все-таки не верю этому.

Позднее устроили в кухне «баню», мылись все по очереди. Приходили Саша с Лешкой Бовкуном с соседнего хутора от Бангера, но тоже ничего нового, ничего утешительного не принесли. Завтра – воскресенье, надеюсь, к нам кто-нибудь да придет и, наверное, все-таки что-нибудь новенькое мы узнаем.

А совсем поздно вечером мы сидим с Василием на улице, на крылечке. Вечер теплый, безлунный и, если прикрыть глаза и не видеть этой торчащей в небе колокольни немецкой кирхи^[7], – даже хороший. Василий продолжает что-то рассказывать, а мне опять худо… Господи, если бы кто знал, как я тоскую по тебе, моя милая, моя славная, моя любимая Россия, как тоскую по твоим полям, по твоему небу, по твоему воздуху. Если б кто знал, как мне холодно без тебя и горько.

10 августа
Понедельник

Ну вот, и у нас сегодня произошла скандальная история, от которой весь день такое поганое настроение и от которой, откровенно говоря, хочется плакать. Ну ни черта! Чего, чего, а слез они от нас не увидят! Сегодня этот толстопузый идиот Шмидт выгнал, отправил обратно на биржу тетю Дашу, Веру и Мишку, предварительно бесчеловечно избив их.

Произошло это так. Тетю Дашу, Веру и Мишу Шмидт с утра оставил возле усадьбы пропалывать и рыхлить кукурузу, а всех остальных погнал на поле ставить и вязать за жнейкой снопы. И вот Мишка, которого и не видно было из-за высокой, жирной кукурузы, то ли из-за мальчишеского озорства, то ли из-за того, что он не выспался и у него было плохое настроение, срезал широкий ряд кукурузы с одного конца поля до другого.

Бедная тетя Даша, занятая, как обычно, своими бунтарскими идеями, поздно заметила озорство сына и, охая и причитая, принялась втыкать порезанные стебли обратно в землю: возможно, в простоте душевной думала, что они приживутся, возможно, просто испугалась.

Но когда пришел Шмидт посмотреть на их работу, кукуруза стояла печальная и поникшая, бессильно опустив вниз свои недозрелые початки.

Что тут было! В бешенстве он налетел с кулаками на тетю Дашу, затем сбил с ног и озверело пинал бросившегося на защиту матери Мишку. А Веру, которая тоже, разъяренная, напала на него сзади с кулаками и некоторое время с криком молотила по его толстой, жирной спине, Веру он, по словам фрау Гельб, избил до такой степени, что она буквально потеряла человеческий облик.

Ничего этого мы не видели и не знали. Когда пришли домой на обед, уже все было закончено и все участники драмы оказались на бирже.

Мы решили не оставлять без внимания эту историю и после работы подошли к Шмидту, все шестеро, с вопросом, за что, по какому праву так жестоко избил он тетю Дашу, Веру и Михаила? Он снова заорал, забрызгал слюной и повел нас к кукурузе, где она, помятая и пожелтевшая, уже мирно лежала на земле. Излив весь свой гнев, Шмидт злорадно добавил, что теперь-то уж эти собаки узнают, почем фунт лиха, теперь-то он им такое местечко уготовил, где они враз забудут все свои большевистские манеры… А право? – Он недоуменно пожал плечами. – О каком праве говорим мы? Да можем ли мы вообще говорить о каких-то правах, мы, которые проданы и которые куплены, как самая простая, обыкновенная вещь? Он, и только он, Шмидт, волен распоряжаться нашей жизнью и нашей смертью, и это право дал ему сам Бог и великий фюрер.

Такую напыщенную речь произнес этот дутый индюк в ответ на наш наивный и смешной вопрос о праве.

Вот и осиротела наша столь разношерстная «семья». Мы сидим, шесть человек, за скудным вечерним ужином, и невеселые думы бродят в голове каждого. Мне очень тревожно за Веру, за тетю Дашу, да и за виновника скандала Мишку тоже. Где они, что с ними?

11 августа
Вторник

Настроение после вчерашнего дня подавленное. До обеда подготовляли сарай для снопов. Так как народу теперь мало, Шмидт пригнал на помощь свою дочку Клару и польку Линду. Но с этой вертушки Клары, конечно, толку было мало. Желая не терять своего достоинства перед нами, «восточниками», она сидела на перекладине, болтала ногою и командовала: «Лось!.. Лось!.. Поворачивайтесь!»

Я спросила у польки, не знает ли она, где Вера, тетя Даша и Михаил? На это она, сделав таинственные глаза, с готовностью ответила, что, конечно, знает, что они теперь в имении Брондау – это в 6 км от нас – и что не дай Бог туда никому попасть.

Я спросила: «Неужели там хуже, чем здесь?»

В ответ на это Линда, с испугом покосившись на Клару, начала громко поучать меня, что мы должны быть довольны своим положением, что наш «хозяин» очень добрый, очень положительный человек и что мы должны быть только благодарны ему.