Я не выдержала и, не дослушав до конца ее восторженных излияний о любви к своему хозяину и смерив ее с ног до головы взглядом, в который постаралась вложить все свое презрение, сказала, что у нас, в России, этот «добрый человек» за вчерашнюю дикую выходку давно бы уже сидел на скамье подсудимых, что у нас нельзя, у нас законом запрещено бить людей и что даже отец не имеет права бить своих детей. Последнее я, собственно, сказала для Клары, которая к этому времени уже перестала болтать ногой и внимательно прислушивалась к нашему разговору. К моему большому удовольствию, она страшно смутилась и покраснела. Еще бы! Ведь совсем недавно, не стесняясь нашего присутствия, этот «положительный» папаша так отхлестал ее по щекам, что она дня три не показывалась из дома.

Во время обеда продавшая себя полуполька-полунемка, конечно же, передала содержание нашего разговора столь обожаемому ею хозяину, и он уже поджидал нас возле крыльца, выпятив живот и насупив брови, когда мы ровно в час возвращались с обеда. Злобно и насмешливо посмотрев на меня, он высоким петушиным голосом закричал: «Значит, говоришь, что у вас запрещено законом? А почему же ваши комиссары бьют народ?»

Боже мой, до какой же степени «наши комиссары» засели им в печенку!

Как можно спокойней, стараясь погасить непрошеную улыбку, я ответила, что ничего подобного не встречала и не слыхала у нас в России.

На это он зло хохотнул: «Хе, хе, и при царе били, а сейчас еще больше, – и совсем уже, ни к селу, ни к городу, язвительно добавил: – Сталин говорил, что ни одного шагу назад не сделают, а сами каждый день на десятки, а то и на сотни километров отходят. Вот наши войска скоро одолеют Россию и на Иран двинутся!»

Что я могла сказать? Промолчала, и все.

А позднее, пересказывая наш «диалог» своим, я очень пожалела, что в свою очередь не съязвила и не спросила, как у них там дела под Ленинградом, скоро ли они возьмут его? Ведь, по слухам, они там застряли крепко и безнадежно. Об этом говорил в воскресенье Ваня Великий из «Шалмана», а он в свою очередь слышал от немецкого солдата, приехавшего в отпуск.

Ну а после обеда некогда было даже думать о чем-либо. Наш сумасшедший панок сам сел на трактор и гонял возы со снопами с такой скоростью, что мы все к концу работы буквально остались без рук. С большим трудом дождались заветного часа.

А вечером… вечером я вновь достаю свою сумку и снова, и снова смотрю на ваши лица, мои дорогие, мои далекие братья. Где вы? Живы ли? Я перебираю карточки, и вновь перед глазами проплывает прежняя жизнь, такая далекая, такая чудесная, такая счастливая. Будем ли мы еще вместе? Соберемся ли когда опять за общим семейным столом? Сейчас у меня даже нет сил верить в это.

12 августа
Среда

Проклятая работенка сегодня! Шмидт выкопал какого-то немца, которого зовут Глот и которого мы сразу очень точно переименовали в «Живоглота», пригнал Эрну, Гельба с его фрау, организовали так называемую «немецкую бригаду» и задали нам жару. Работали не то что «до пота лица своего», а просто «до мыла». Целый день возили снопы, и целый день я горько завидовала Симе и всем остальным, кто был на поле и на вольном воздухе навьючивал снопы на воз. Мы же – я, Василий и мама – складывали их в сарае, задыхаясь от духоты и от пыли, под его пышущей жаром крышей. Я ободрала в кровь все ноги об солому. Просто не представляю сейчас, как выдержала до вечера. Шли домой до такой степени усталые, что не хотелось даже разговаривать.

А зато дома ждала радость: получила письмо от Зои Евстигнеевой. Через какого-то русского, который бывал в наших краях, она случайно, в разговоре, узнала мой адрес и сразу же написала. Как я обрадовалась, получив от нее весточку! Оказывается, она живет по ту сторону Мариенвердера в имении Грюн Вайзе, что в пятнадцати километрах от города. Значит, встретиться нам невозможно. Зоя, милая Зоя, я узнаю` ее по этим, полным спокойной уверенности, словам: «Скоро все будет хорошо. Я верю в это…»

Я ведь тоже верю, Зоя, иначе бы нам нельзя было и жить, если б не было этой светлой веры. Как я жалею, что мы с тобою не вместе. Нам бы гораздо легче было вдвоем. Мне уже и сейчас легко на душе после твоего письма.

Живет она плохо, даже очень плохо. Пишет, что у ее хозяина недавно погиб сын в России, и вся его ненависть к русским обрушилась на нее одну, так как в имении русских больше нет, лишь поляки и пленные французы. С дядей Толей их разлучили. Он, правда, живет не так далеко от нее, но видеться им удается только по воскресеньям.

Как мне жалко тебя, Зоя, и обидно, что ничем не могу помочь. Я написала ей сразу ответ, где тоже, в свою очередь, стараюсь ободрить ее теми же словами: «Скоро все будет хорошо. Потерпи».

Ну а сейчас больше не могу: иду спать. Ведь это самое хорошее, что есть у нас в теперешней жизни.

13 августа
Четверг

После вчерашней работы чувствую себя ужасно: сказалась сумасшедшая гонка. Ночью проснулась и не могла согнуть руки от боли. К тому же приснился страшный сон, как будто Вера бросилась под поезд, а тетя Даша с Мишкой повесились. Проснулась в холодном поту. Вообще всю ночь грезился какой-то кошмар, и к утру встала с тяжелой головой.

Работать сегодня было особенно тяжело. С утра еще довозили остатки снопов, а потом целый день вязали снопы вслед за жнейкой и ставили их в услоны. Я целый день молилась, чтобы пошел дождь, но, по-видимому, там, где нужно, молитвы мои не были услышаны, и тучи равнодушно проплывали мимо. Вдобавок к вечеру поднялся сильный ветер и раскидал наши услоны, так что после работы пришлось еще заново подбирать снопы и устанавливать их. Пришла домой, и даже не хотелось умываться. Так и сидела некоторое время грязная и злая. А сейчас поужинали и идем спать. И это называется жизнью!

Сегодня произошел крупный спор с нашей соседкой Эрной, при воспоминании о котором у меня и теперь еще от злости ноет в левом боку. Эта по существу недалеко ушедшая от нас в своих правах батрачка завела с нами на поле разговор о России. О нашей России!

– Муж пишет, как у вас там плохо: голод, грязь и вши… И как вы там жили?

У меня нет ни сил, ни желания убеждать или доказывать ей обратное. Да и толку с этого? О чем говорить с дурой? (А в том, что она форменная, набитая дура, я убедилась за то время, пока работаем вместе.) Я просто отвечаю ей вопросом на вопрос:

– А зачем вы шли к нам, вшивым, грязным и голодным? Мы-то вас не звали!

«О-о, – Эрна великодушно поднимает палец, – мы хотели вам, русским, помочь – освободить вас от большевиков. А кроме того, фюрер обещает каждому своему солдату хорошую жизнь после захвата России!»

Мы уже сильно заинтригованы и возбуждены этим разговором, и я спрашиваю:

– Скажите, а чего ждете вы? Вот ваш муж и лично вы – что вы ждете от этой войны, если Германия победит, конечно?

И она отвечает очень просто и очень спокойно, как нечто давно уже решенное: «О-о, мы много не хотим! Всего лишь несколько моргов^[8] земли где-нибудь на Украине да парочку рабочих».

Нет, это уж слишком! На некоторое время мы все теряем дар речи от такой наглости. Наконец Лешка вытягивает перед ее носом огромный кукиш и выразительно подмигивает: «А этого не желаете?»

К тому времени и я наконец прихожу в себя и охотно обещаю Эрне, что два метра земли ее муж как-нибудь получит в России, даже обязательно получит, в этом она наверняка может не сомневаться.

Ух как она на меня посмотрела!

Больше работать с нами она не пожелала и ушла на другую половину поля, куда вскоре заявилась и Линда. По-видимому, они злословили там о нас много, потому что вечером, подходя к дому, Линда придержала меня за локоть и, сделав на лице дружескую гримасу, посоветовала «меньше говорить о политике», а то «эти разговоры могут привести к концлагерю». Не понимаю, что случилось с нашей «хвостдейтч»^[9], откуда у нее появились дружеские чувства к нам, «восточникам»? Но во всяком случае, совет ее не такой уж бесполезный. И в самом деле, что с ними говорить? Ведь от этого ничего не изменится. Нет, однако, какие хамы, а?

Да, чуть не забыла. Наш пан изволил сегодня обмолвиться, что завтра поедет на биржу и привезет еще «пару человек» рабочих. Интересно, кого?

14 августа
Пятница

Сегодня удивительный день! Обещанные «пара человек» прибыли. Один из них, снова по имени Миша, на год младше меня, из-под Ржева, сидел уже на кухне, шумно хлебал из миски поданный ему мамой суп. Мы быстро перезнакомились, засыпали его вопросами: как там дома, что наши, что нового? Сегодня, кажется, впервые мы поглощали свой обед наскоро. И без аппетита. Еще бы! Ведь человек только сейчас из России!

Миша рассказал много удивительных новостей, от которых у меня весь день счастливо кружится голова. Во-первых, это таинственное новое оружие, которое назвали «катюшей» и от которого, если поверить Мишиным словам, горит земля на несколько километров вокруг. Во-вторых, немцы в страшной панике и «боевой дух» их начисто сломлен. И в-третьих, и это самое главное, еще там дома, перед самой отправкой сюда, Михаилу удалось поговорить с нашими пленными и те сказали, что скоро, вот-вот на днях, начнется генеральное наступление наших по всему фронту. Господи Боже мой, помоги им! А может быть, уже и началось, может быть, уже и наступают наши, только мы здесь ничего не знаем?

Так мы гадали и спорили и не заметили, как прошел час обеда. Второй из «пары» поджидал нас, стоя рядом со Шмидтом. Им оказался пожилой, сгорбленный немец, с сизым хрящеватым носом и с седыми обвислыми усами. При нашем приближении он выступил вдруг вперед и, к большому моему удивлению, принялся трясти всем руки, приговаривая, что он очень рад и что ему очень приятно познакомиться с русскими.

Шмидт насмешливо и недружелюбно смотрел на эту сцену, а мы попросту растерялись. Когда окончилась эта несколько странная церемония знакомства, опять пошли все на поле вязать и ставить в услоны все те же несчастные снопы. Маковский, так зовут немца, увязался за мною и Симой. Мы ставили втроем. Сначала молчали и выжидающе посматривали друг на друга, затем я решила начать разговор и, не придумав ничего лучшего, спросила: «Сколько вам лет?»

Он оживился и, кажется, обрадовался, узнав, что я немного говорю по-немецки, и, наскоро ответив, что ему «еще только» 66 (!), забросал меня в свою очередь вопросами: откуда мы? Как мы жили? Как там вообще в России?

Я отвечала (о, я очень хорошо отвечала!), а он жадно слушал. Затем я решила наконец-то спросить, как дела на фронте и правда ли то, что вчера немцы взяли Пятигорск и Краснодар? (Об этом нам, ухмыляясь, сообщил до обеда Шмидт.) Маковский неопределенно пожал плечами: «Как сказать… Я что-то слышал вчера по радио, – и, помолчав минуту, добавил с большой горечью: – Все это не так важно, фрейляйн, важно то, что Германия в конце концов будет разбита наголову, и как это обернется для нас, немцев, я не представляю».

Я подумала, что ослышалась, и удивленно уставилась на него. Но он, видя мое замешательство, с печальной улыбкой подтвердил: «Да, да! Не удивляйся, девушка. Все произойдет опять именно так, как когда-то уже происходило: Германия будет дуться, дуться, а затем от нее останется пшик. Верьте старому Маковскому…»

При этом он широко развел руками, а затем, резко сузив их и издав свистящий звук, показал, как от Германии останется «пшик».

Честное слово, это было здорово! Мы с Симкой ликовали. Еще бы, ведь об этом говорит сам немец! Я не утерпела и, пользуясь тем, что Шмидта на горизонте нет, побежала через поле рассказать об этом нашем разговоре остальным. Вернувшись, я опять завела с Маковским разговор, и он рассказал, что всю свою одинокую жизнь (у него нет ни жены, ни детей, ни дома) он батрачил, а в 1933 году с приходом Гитлера к власти за участие в какой-то коммуне был посажен в концлагерь. В лагере он просидел пять лет, а потом, после освобождения, все так же продолжает батрачить. Тихо, с большой горечью он как бы подводит итог своей жизни: «Жизнь прожита, здоровье подорвано, а в результате – одинокая, бездомная старость и ничего светлого впереди».