Маттьё открыл ящик стола и достал оттуда пакет в пятнах крови.

– А это, месье де Шатобриан? Это вам знакомо? – спросил он, показав пакет Норберу. – Не переживайте, я его всем показываю.

– Но это же мой нож! – вскричал Норбер, поднявшись. – Это мой собственный нож! Можно? – спросил он, потянувшись к пакету.

– Конечно, только не открывайте.

– Смотрите! – продолжал Норбер в крайнем возбуждении, совершенно ему несвойственном. – Вот здесь, на рукоятке, рядом с названием марки, – это нож марки «Ферран», они самые лучшие, – видна царапина! Никаких сомнений: это мой нож!

Норбер вдруг бросил нож на стол, как будто хотел отшвырнуть его как можно дальше от себя.

– Его им убили, не так ли?

– Да.

– Катрин вчера не могла его найти. Она им пользовалась еще позавчера, когда готовила обед. Она не может обходиться без этого ножа – надо сказать, он исключительного качества – и так огорчилась, что даже позвонила мне в Доль и спросила, не взял ли я его с собой. Нет, конечно нет, именно с этой целью я и ходил сегодня в Комбур: чтобы купить нож той же марки. Он у меня в корзине, если хотите, можете взглянуть.

– Не нужно.

– Значит, против меня могут выдвинуть обвинение?

– Скажем так, – медленно проговорил Маттьё, – вы владелец орудия преступления, и в этом нет ничего хорошего.

– Где же тут логика? Ведь надо быть чертовски глупым, чтобы убить кого-то собственным ножом. И что еще хуже, без раздумий заявить, что это его вещь. Катрин изучила его до миллиметра, она сразу бы его опознала. Наверняка на нем есть мои отпечатки. И ее тоже.

– Совершенно верно, но они немного смазаны. Убийца мог действовать под влиянием внезапного побуждения, но он не забыл надеть перчатки. Я думаю, вы их тоже надеваете во время своих лесных прогулок?

– Естественно. Там много колючего кустарника и крапивы.

– Не могли бы вы мне их показать?

Когда Норбер доставал из корзины кожаные перчатки, его лицо на миг исказила гримаса раздражения. Он резким движением положил их на стол.

– Я понимаю, что это не очень приятно, но… – начал Маттьё.

– Но так положено по протоколу, – отрезал Норбер.

Адамберг с удовольствием наблюдал за Норбером, потерявшим привычную сдержанность. Если подозреваемый слишком спокоен, значит, он заранее отрепетировал ответы на возможные вопросы.

– Сдается мне, вы будете искать на них следы крови, тоже потому что так положено. Но и в данном случае меня следовало бы считать круглым дураком, не догадавшимся избавиться от грязных перчаток. Браз напрасно обозвал меня полным нулем, я не идиот.

– Оскорбления Браза вывели вас из себя? – спросил Маттьё, убирая перчатки во второй пакет.

– Они кого угодно вывели бы из себя, хотя я никогда не отрицал свою профессиональную несостоятельность. Но я его ударил не за это. Я его ударил, когда он пригрозил опубликовать все это в «Семи днях в Лувьеке» и «Комбурском листке». Здесь все и без того в курсе моих дел, меня это не волнует, они меня знают. Но такая убийственная статья с фотографией моего лица, унаследованного от предка, моментально распространилась бы сначала по всему Комбуру, еще через пару дней – по всей стране и за ее пределами, разлетелась бы по интернету. Стоило мне только подумать об этой клеветнической кампании, как мой кулак взлетел сам собой, и я не промахнулся. Когда его выводили, он был вне себя от ярости. Если бы мне было суждено в этой жизни кого-то убить, это был бы ползучий гад Браз, а не такой человек, как Гаэль.

– Между тем эти два события, похоже, связаны, – глухо произнес Маттьё, постукивая по нижней губе ластиком на конце карандаша. – И эту связь установил Гаэль.

– Гаэль? Но свидетели, все как один, вам скажут, что в тот злополучный вечер в трактире он ни словом не обмолвился о Бразе. Если только он не говорил о нем после моего ухода.

– Вот именно, после. Доктор нашел его умирающим в переулке. Прежде чем скончаться, Гаэль успел произнести несколько слов, вернее обрывков слов. Вот они, – сказал Маттьё и протянул Норберу лист бумаги.

Возвращая его комиссару, Норбер был бледен.

– Теперь я понимаю, о чем вы думаете, комиссар, – произнес он, с трудом разжимая челюсти. – Что первые слова Гаэля указывают на меня, значит, я его и убил.

«Вик… орб» означает «виконт Норбер». Он постоянно звал меня виконтом, знал, что мне это не нравится. По логике, жертва первым делом произносит имя убийцы. Значит, это я. Но прежде чем вы отправите меня в заключение, комиссар, я хотел бы сделать несколько замечаний по поводу последних слов.

Норбер снова взял листок и тихо прочел запись вслух спокойно и сосредоточенно, как будто исправлял письменные работы своих учеников. Адамберг подумал, что голос Норбера чуть заметно дрогнул только раз, на слове «заключение», а теперь он просто размышлял.

– Продолжение можно прочитать так: «Виконт Норбер хлопнул Браза». Прежде всего, я не могу понять, с какой стати умирающий, даже сильно нетрезвый, будет из последних сил рассказывать об этом инциденте. Но допустим, что в тот миг мысли у него путались. Однако в агонии или нет, пьяный или трезвый, он всегда выражался в свойственной ему манере. «Хлопнул Браза»? Я его не хлопнул, все было гораздо серьезнее. Я его ударил, причем достаточно сильно, так что он упал. Откуда это «хлопнул»? Какое-то странное слово. Вы можете себе представить, чтобы мужик вроде Гаэля так описал сцену в мэрии? Это невозможно, невероятно.

– Каким бы странным ни было изложение, факт остается фактом: вы действительно ударили Браза.

– Несомненно. И повторяю, мне непонятно, с чего вдруг Гаэль упомянул эту сцену. Остальное совершенно невразумительно. Непонятно, кто умер, как и то, что Гаэль пытался сказать напоследок. Однако, несмотря на несуразность этой фразы, невозможно отрицать, что прежде всего он произнес мое имя. А посему, комиссар, – сказал Норбер, выпрямив спину, – я в вашем распоряжении.

– И все-таки есть еще одна важная деталь, – словно не услышав его последних слов, проговорил Маттьё. – Мы должны рассмотреть версию, что нож у вас украли.

– С какой целью украли?

– Чтобы во всем обвинили вас.

– У меня нет врагов в Лувьеке.

– За исключением Браза, который ненавидит вас сейчас, как никогда. И знает, как и все остальные, что Гаэль почти каждый вечер бывает в трактире. К сожалению, он знает все: такова его грязная работенка. И он знает, в котором часу приходит Катрин.

– Она у меня бывает с одиннадцати до двух. Подает мне обед и оставляет еду на вечер. Я не умею готовить.

– А теперь о вас, месье де Шатобриан. Когда вас не бывает дома?

– В сезон грибов я ухожу из дому почти каждое утро. Довольно рано, так что в доме никого нет с девяти до одиннадцати. После обеда, между половиной третьего и четырьмя часами, я хожу к малышу Жермену и к Виктору: они инвалиды и не могут посещать школу.

– Вы ходите к ним каждый день в одно и то же время?

– Никогда не пропускаю, мы не занимаемся только в выходные.

– В Лувьеке об этом все знают.

– Несомненно. Потом я даю уроки у себя дома с пяти до шести тридцати.

– И всем известно, что днем вы дверь не запираете.

– А зачем? Я и на ночь часто забываю ее запереть. К тому же после уроков я катаюсь на велосипеде и заезжаю за хлебом и молоком на завтра, поэтому в доме целый час никого нет. Это, конечно, мелочи, комиссар, но, если захотите, можете справиться у продавцов.

– Значит, зайти к вам в дом и взять нож сумел бы даже ребенок. Например, во вторник, в день убийства, после обеда, пока вы занимались с мальчиками-инвалидами.

– Проще некуда. Но я не думаю, что Браз украл у меня нож и зарезал Гаэля только для того, чтобы повесить на меня убийство.

– Почему?

– Потому что он трусливый и изворотливый. Но не способен на поступок.

– Что-то я вас не пойму. Я вам преподношу на блюдечке готового подозреваемого, а вы его защищаете.

– Нисколько. Просто открыто говорю, что я думаю об этом типе. Возможно, у него есть желание убить. Что же до его исполнения, то это совсем другое дело, на это он, по-моему, не способен.

– Благодарю вас за сотрудничество, месье де Шатобриан, – произнес Маттьё, вставая. – Можете быть свободны.

– Вы меня отпускаете? Притом что Гаэль меня обвиняет?

– Так и есть.

Глава 5

Адамберг встретился с Маттьё в семь часов в старом трактире. Днем он немного поспал и восстановил силы, зато местный комиссар выглядел изможденным.

– Допрос за допросом, я просто подыхаю, – сказал он, садясь за свой обычный столик. – Что думаешь о Норбере?

– На первый взгляд – скрывать ему нечего. Я ни в чем не уверен, но мне показалось, что он был реально удивлен, даже потрясен, узнав об убийстве Гаэля. Это ничуть не выглядело как лицемерие. И украсть его нож было проще простого. Думаю, ты еще раз допросил Серпантен.

– Сначала я побеседовал с ее приближенными сплетницами. Представь себе, четыре из них звонили в ее дверь во вторник между пятнадцатью минутами третьего и четырьмя тридцатью: в это время ее магазин закрыт.

Маттьё заглянул в блокнот. Пальцы у него немного дрожали от усталости.

– Закажи себе что-нибудь выпить, – посоветовал Адамберг, – а я к тебе присоединюсь. Что касается еды, то я полностью полагаюсь на твой выбор. До последнего поезда время еще есть.

Маттьё сделал знак Жоану, и светловолосый великан средних лет, довольно привлекательной наружности, принял у них заказ.

– Хоть обстоятельства сейчас не самые приятные, – обратился он к Адамбергу, поприветствовав его, – но для меня большая честь снова видеть вас здесь, в нашем заведении.

Адамберг улыбнулся в ответ, и профессиональная чопорность великана растаяла от этой улыбки.

– Зовите меня Жоан, комиссар, – сказал хозяин и удалился.

– Ты ему сразу понравился, – заметил Маттьё.

– Так что там с твоими сплетницами?

– Они звонили несколько раз, – сообщил Маттьё, снова махнув Жоану. – А как ты думал? Нападение Норбера на Браза стало настоящим событием, им было что обсудить. Одна звонила в дверь в два пятнадцать, вторая – в два тридцать пять, третья – без десяти три, четвертая – в три ровно. Никакого ответа.

– Сколько времени нужно, чтобы добраться от дома Серпантен до дома Норбера?

– Совсем немного, если ехать на велосипеде, но рискованно. У Серпантен красный велосипед, его все знают. Эта женщина любит привлекать к себе внимание. На ее месте, если бы я хотел незаметно проникнуть в дом Норбера, я бы надел что-нибудь серенькое и пошел бы в обход городка, по маленьким задним улочкам. Так, конечно, дольше, зато вряд ли кого-то встретишь. Пешком минут двадцать. Я ее допрашивал вчера в три тридцать. Она клялась Богом, что накануне из дому не выходила. Я сказал, что четыре ее приятельницы приходили к ней посплетничать, а она им не открыла. «У меня стиралось белье, – ответила она. – Машина так шумит, что можно оглохнуть, я, наверное, не услышала звонки». Я попросил взглянуть, где сушится белье, но его нигде не было. Она растерялась, задергалась и обозлилась – до Норбера с его самообладанием ей далеко, – потом стала кричать, что если мне так уж хочется все знать, то да, она была дома, смотрела телевизор и уснула. И если она этого сразу не сказала, то лишь потому, что не хотела, чтобы ее считали лентяйкой. Она умоляла меня никому об этом не говорить, потому что это нанесет ей большой вред.

– Почему?

– Ее считают неутомимой труженицей. Так что послеобеденный сон испортит ей имидж.

– Похоже на правду.

– Похоже, – отозвался Маттьё, одним глотком отпил полстакана и принялся за еду. – Но я не забыл о том, что она отъявленная лгунья и вдобавок искусная выдумщица. Она действительно боится, что кто-то наступит на ее тень: это ее единственная слабость, в которой она признается сама. Из-за этого она могла убить Гаэля.