За неделю до этого мать упомянула о том, что у нее проблемы с желудком. Я знала, что в тот день у нее назначена встреча с врачом, и днем отправила несколько сообщений, чтобы узнать, как все прошло. Не отвечать было совсем не в ее правилах.

Я села на автобус до Нью-Йорка с тяжелым чувством. Мать уже упоминала о боли в животе за пару месяцев до этого, в феврале, но в то время я не придала этому особого значения. На самом деле я даже пошутила, спросив по-корейски, нет ли у нее диареи: «Сольса иссоё?» Это слово я всегда помнила, потому что оно очень похоже на сальсу, а фонетическое сходство облегчило его запоминание.

Мать редко посещала врачей, полагая, что болезни проходят сами по себе. Она считала, что американцы слишком мнительны и употребляют чрезмерное количество лекарств, и привила мне эту веру с юных лет, поэтому, когда Питер отравился консервированным тунцом и его мать предложила мне отвезти его в больницу, я едва сдержала смех. В моем доме пищевое отравление не лечили ничем, кроме рвоты. Пищевое отравление было обрядом посвящения. Трудно ожидать, что можно хорошо поесть, при этом ничем не рискуя, и мы страдали от последствий дважды в год.

Если уж мама решила пойти к врачу, значит, случилось что-то серьезное, но я и подумать не могла, что речь идет о смертельной болезни. Всего два года назад от рака толстой кишки умерла Ынми. Казалось невероятным, что мать тоже заболеет раком, ведь молния не бьет два раза в одно и то же место. Тем не менее я начала подозревать, что родители что‑то от меня скрывают.

Автобус прибыл в Нью-Йорк ранним вечером. Дункан предложил встретиться в Cake Shop, маленьком баре в Нижнем Ист-Сайде, в подвале которого устраивались концерты. Я набила одеждой на выходные здоровенный рюкзак и, идя по Аллен-стрит к бару, сразу же почувствовала себя невзрачной и юной.

Весна уступала место лету, и люди, уходящие с работы, сбрасывали куртки и несли их в руках. В моей душе засвербило знакомое непреодолимое желание. Когда дни становятся длиннее и прогулки по городу приятны на протяжении всего дня, мной овладевает безумная, шальная тяга пробежаться пьяной по пустынным улицам, вместе с каблуками сбросив с себя груз ответственности и забот. Но впервые я почувствовала, что от этого импульса мне необходимо отвернуться. Я знала, что у меня больше не будет ни летних каникул, ни праздных дней. Мне нужно было смириться с тем, что в ближайшее время что-то в моей жизни переменится.

Я добралась до бара гораздо раньше Дункана, который написал, что опаздывает примерно на двадцать минут. Я позвонила маме и не получила ответа. «Что происходит???» Я оставила ей сообщение, начиная чувствовать себя покинутой. Я бросила рюкзак под барный стул и стала просматривать пластинки у окна, выходящего на улицу.

Мы с Дунканом никогда не были особенно близкими друзьями. Он был на два года старше и, когда мы познакомились, учился в Хаверфорде^[42]. Между нашими двумя кампусами курсировали автобусы, и студенты обеих школ могли записываться на семинары и в клубы любого из колледжей. Дункан был одним из пяти членов FUC, группы, отвечавшей за приглашение музыкальных коллективов, которые приезжали играть в кампусе. Он одобрил мою кандидатуру, когда я подала заявку на вступление, и теперь я надеялась, что он вновь окажет мне поддержку.

Я почувствовала, как вибрирует мой телефон. Наконец-то это была моя мать, так что я схватила сумку и выскользнула наружу, чтобы ответить на звонок.

«Мама, что происходит?»

«Ну, милая. Мы знаем, что ты на выходных в Нью-Йорке, – сказала она. – Мы хотели подождать, пока ты вернешься в Филадельфию и будешь дома и с Питером».

Обычно на другом конце линии ее голос звенел, но сейчас он звучал так, словно она говорила из комнаты с «мертвой акустикой». Я начала ходить туда и обратно по улице.

«Если что-то не так, я бы предпочла узнать это сейчас, – сказала я. – Несправедливо держать меня в неведении».

На другом конце провода повисла долгая пауза, указывавшая на то, что мать начала разговор с намерением не сообщать мне новости до тех пор, пока я не вернусь домой, но теперь пересматривала свое решение.

«У меня нашли опухоль в желудке, – сказала она наконец, и слово упало, как молот на наковальню. – Они говорят, что это рак, но еще не знают, насколько все плохо. Им нужно провести еще несколько исследований».

Я перестала ходить взад-вперед, и застыла на месте, ловя ртом воздух. Через дорогу мужчина входил в парикмахерскую. Группа друзей сидели за столиком на открытом воздухе, они смеялись и заказывали напитки. Люди выбирали закуски. Курили сигареты. Сдавали одежду в химчистку. Подбирали собачьи экскременты. Отменяли помолвки. Мир двигался без остановки в приятный, теплый майский день, а я стояла совершенно потрясенная на тротуаре, узнав, что матери грозит серьезная опасность умереть от болезни, которая уже убила любимого мной человека.

«Постарайся не слишком волноваться, – сказала она. – Мы с этим разберемся. Иди к своему другу».

Как? Как, как, как? Как может женщина в полном здравии обратиться к врачу по поводу расстройства желудка и уйти с диагнозом рак?

Я увидела, что вдалеке из-за угла появляется Дункан. Он помахал мне рукой, когда я закончила разговор. Я сглотнула ком в горле, закинула сумку обратно на плечо и улыбнулась. Вспомнила мамины слова: «Прибереги слезы для моих похорон».

В баре был «Счастливый час»: «купи одну и получи вторую бесплатно», так что мы заказали по две бутылки пива Miller High Life, которые нам принесли мгновенно. Мы обменялись новостями о жизни друг друга после окончания учебы. Он только что закончил репортаж о Лане Дель Рей^[43], и после того как я потребовала от него подробностей, рассказал, что на протяжении всего интервью она курила одну сигарету за другой и всю беседу записала на свой iPhone, чтобы защититься от неверного цитирования, что мне в ней очень понравилось.

На второй бутылке я призналась, что рассматриваю идею переезда в Нью-Йорк, полностью осознавая, что сейчас говорю, как героиня некой драмы, мысленно открещиваясь от информации, которую узнала всего час назад. Я понимала, что любые планы, которые я могла строить, теперь обнулились, и что мне, вероятно, придется вернуться в Юджин, чтобы быть там, пока мать проходит курс лечения. Я помешалась на секретности. Мне было противно скрывать такую монументальную информацию, но я считала совершенно неуместным сообщать ее человеку, которого знаю лишь поверхностно, а еще я боялась, что если произнесу эти слова вслух, то тут же разрыдаюсь.

Дункан одобрил мое решение и призвал меня снова к нему обратиться, когда придет время. Мы попрощались, и я позвонила Питеру, стоя на том же месте тротуара, где за два часа до этого узнала, что у матери рак.

Питер был первым из моих парней, который понравился моей матери. Впервые они встретились в сентябре прошлого года. Мои родители праздновали тридцатилетие своей свадьбы в Испании и договорились перед этим сделать остановку в Филадельфии. Прошло три года с тех пор как они посетили меня на Восточном побережье, это был первый раз после выпуска из колледжа. Я была полна решимости произвести на них впечатление знанием города и своей самодостаточной, хотя и шаткой версией взрослой жизни, поэтому провела недели, изучая лучшие рестораны города и бронируя столики, а также запланировала однодневную поездку в Элкинс-Парк, чтобы показать маме корейский район.

Питер отвез нас всех в Джонгачжиб, ресторан, который специализируется на сундубу тиге, остром супе с мягким тофу. Мать просветлела, взволнованная разнообразием блюд, которых не предлагали в корейских ресторанах Юджина, просматривая меню и выбирая то, что понравится моему отцу. Питер выздоравливал после простуды, поэтому она посоветовала ему заказать самгетан, сытный суп из молодой курицы, фаршированной рисом и женьшенем. На общий стол она заказала хэмуль паджон^[44] «басак басак», что означает «хрустящие-хрустящие», – к этой тактике она всегда прибегала, чтобы получить как можно более хрустящие блинчики. За сундубу тиге и хрустящими, толстыми ломтиками блинчиков с морепродуктами я рассказала маме о расположенном по соседству корейском спа-центре, похожем на те, в которые мы ходили в Сеуле.

«У них даже есть скраб^[45]», – сказала я.

«В самом деле? У них даже есть скраб? Мы все пойдем?» – спросила мама со смехом.

«Звучит забавно», – поддержал Питер.

Тимчжильбаны^[46], как правило, разделены по половому признаку, с общей зоной для общения представителей обоих полов в свободных, одинаковых пижамах, выдаваемых при входе. Внутри бани полная нагота является нормой. Если бы Питер с нами пошел, это бы означало, что ему и моему отцу пришлось бы проводить время обнаженными немногим менее чем через двадцать четыре часа после их первой встречи.

Питер послушно съел свой суп, поблагодарив маму за рекомендацию, и с удовольствием поглощал банчаны – миёк мучим, нежный салат из морских водорослей, заправленный терпким уксусом и чесноком; сладкого и пряного вяленого кальмара; гамджа джорим, масленый вареный картофель в сладком сиропе – все эти блюда он полюбил с тех пор, как мы начали встречаться. Одной из моих любимых особенностей Питера было то, как он закрывал глаза, когда ел то, что ему действительно нравилось. Он как будто считал, что отключение одного из органов чувств усиливает остальные. Питер был не робкого десятка и никогда не давал мне понять, что то, что я ем, является странным или отвратительным.

«Он ест как кореец!» – сказала мать.

После того как Питер извинился, чтобы выйти в туалет, родители начали перешептываться, сблизив головы над центральной частью стола.

«Держу пари, что он струсит идти в баню», – сказал папа.

«Держу пари на сто долларов, что он это сделает», – возразила мать.

На следующий день в вестибюле спа-салона, когда пришло время расходиться, Питер, не дрогнув, направился к мужской раздевалке. Мать выстрелила в отца самодовольной улыбкой победителя и потерла палец о палец, намекая на то, что ему придется раскошелиться.

Баня была меньше, чем те, в которые мы обычно ходили в Сеуле. Там было три ванны разной температуры – холодная, теплая и горячая, а напротив них – дюжина насадок для душа, где, сидя на миниатюрных пластиковых табуретах, мылись женщины. В дальнем конце были сауна и парилка. Мы с мамой приняли душ, а затем медленно опустились в самую горячую ванну, сев рядом на гладкую синюю плитку. В отгороженном углу три аджуммы в нижнем белье усердно терли своих клиенток. В помещении было тепло и тихо, единственные звуки – непрерывный хлесткий поток воды, струящейся с потолка в холодную ванну, да случайные шлепки ладоней, скребущих голые спины неизвестных женщин.

«Ты бреешь свою боджи-тхоль^[47]?» – спросила она.

Я сильно скрестила ноги, умирая от стыда. «Стригу», – ответила я, краснея.

«Не делай этого, – посоветовала она. – Это выглядит распутно».

«Хорошо», – пробормотала я, погружаясь глубже в воду. Я чувствовала, что она с явным неудовольствием смотрит на татуировки, которые я набила, несмотря на ее яростное неодобрение.

«Мне нравится Питер, – сказала мама. – У него нью-йоркский стиль».