Любой, кто действительно жил в Нью-Йорке, не стал бы приписывать Питеру «нью-йоркский стиль». Несмотря на то что он учился в Нью-Йоркском университете, Питеру не хватало жесткости и стремительной напористости, которые жители Западного побережья обычно ассоциируют с особенностями характера человека Восточного побережья. Он был терпелив и нежен. Он уравновешивал меня так же, как мать уравновешивала моего отца, который, как и я, вечно торопился, быстро отказывался от любой задачи при первых же признаках неудачи и делегировал ее другому человеку. Мать имела в виду, что ей понравилось, что Питер уже в начале знакомства доказал, что он порядочный парень.

* * *

«Я приеду, – сказал Питер по телефону. – Как только освобожусь, я отправлюсь к тебе!»

Это был вечер пятницы, и у него была поздняя смена в баре. Солнце садилось, небо розовело. Я направилась к метро и сказала, чтобы он не беспокоился. Он не выйдет из бара раньше двух, и не стоило приезжать на ночь, если я уже утром собиралась отправиться домой на автобусе.

Я села на поезд линии М до Бушвика, где договорилась переночевать у своего друга Грега. Грег играл на барабанах в группе под названием Lvl Up и жил на складе, известном как The Steakhouse Дэвида Блейна, где проходили шоу DIY^[48]. У него было пятеро соседей, и все они спали в крошечных спальнях, которые сами же и построили из гипсокартона. Они напомнили мне деревянные хижины, в которых жили Потерянные Мальчики из «Питера Пэна». Я лежала на диване в гостиной в полном оцепенении. Интересно, что думали их матери, когда сюда приезжали, глядя на бытовые условия, в которые ставят себя музыканты ради дешевой аренды и свободы отдаваться своим чуждым условностей увлечениям.

Я вспомнила, как после бани мама предложила закупиться продуктами в H Mart, а потом замариновать мясо у меня дома, чтобы после их отъезда я могла ощутить вкус дома. Как я затаила дыхание, когда она вошла в мой обветшавший дом, ожидая, что она разберет по косточкам все его убожество или выдаст ту же язвительную мудрость, которую озвучила после моего увольнения. Но вместо этого она без единого слова критики прямиком направилась на кухню, без колебаний протискиваясь мимо коллекции прислоненных к стене велосипедов. Она даже великодушно проигнорировала зияющую дыру в задней стене, которая образовалась после того как наш домовладелец ударил по ней молотком, проявляя находчивость при попытке отогреть замерзшие трубы, в результате чего обнаружилось полное отсутствие пушистой розовой теплоизоляции.

Она не прокомментировала тот факт, что в наших кухонных шкафах нет двух одинаковых предметов, что наша посуда состоит из находок, сделанных в комиссионных магазинах и частично из запасов родителей моих соседей по дому. Она нашла то, что дарила мне на протяжении многих лет – оранжевые контейнеры для хранения LocknLock, сковороды Calphalon, – затем закатала рукава, разложила на разделочной доске купленное в H Mart мясо и начала отбивать его с помощью молотка. Я все ждала, когда же она примется бурчать себе под нос. Я знала, что она все заметила, что от ее острого взгляда не ускользнула потрепанная мебель, пыль в углах и разношерстные тарелки с трещинками и сколами. Я была уверена, что она все мне выскажет, как всегда высказывала свое мнение о моем весе, телосложении и осанке.

Всю мою жизнь она пыталась уберечь меня от подобного образа жизни, а теперь с улыбкой ходила по кухне, нарезала зеленый лук, наливала в миску 7Up и соевый соус, пробовала пальцем, казалось, не обращая внимания на расставленные повсюду ловушки для тараканов и грязные отпечатки пальцев на холодильнике, в твердом намерении оставить после себя ощущение дома.

Мать либо окончательно сдалась, оставив свои попытки превратить меня в нечто, чем я не хотела быть, или перешла к более тонкой тактике, понимая, что вряд ли я протяну еще год в этом сарае, прежде чем обнаружу, что все это время она была права. Или, может быть, сделали свое дело пролегающие между нами пять тысяч километров, так что она просто счастлива быть рядом со мной. Или, возможно, она в итоге смирилась с тем, что я прокладываю свой собственный путь и нашла человека, который любит меня безусловно, так что, она наконец поверила, что со мной все будет в порядке.

Питер все же приехал в Нью-Йорк. Он закрыл ресторан в два и был у Грега в четыре утра. Все еще липкий от кроваво-оранжевой «Маргариты», с прилипшим к джинсам рефритос^[49], он прижался ко мне на диване и лежал неподвижно, пока я рыдала в его серую студенческую футболку, наконец получив возможность выплеснуть поток эмоций, подавляемый целый день, благодарная, что он меня не послушал, когда я сказала ему не беспокоиться. Лишь гораздо позднее он признался, что мои родители вначале позвонили ему. Он узнал, что она больна, раньше меня, и обещал им, что будет рядом, когда об этом узнаю я. И будет поддерживать меня в предстоящих испытаниях.

Глава 5. Где вино?

«Почему ты пытаешься исключить только меня?» – заскулила я в свой мобильник, как будто ябедничала на старшего ребенка за то, что он мной пренебрегает. Как будто меня не пригласили на день рождения.

«Ты должна жить своей жизнью, – сказала мама. – Тебе двадцать пять. Это важный год. Мы с твоим отцом справимся с этим вдвоем».

Пришли свежие новости, и ни одна из них не была хорошей. Доктор Ли, онколог из Юджина, поставил ей диагноз: рак поджелудочной железы IV стадии. Шанс выжить без хирургического вмешательства составлял 3 процента. После операции на выздоровление ушли бы месяцы, и даже в этом случае вероятность излечения от рака составляла всего 20 процентов. Мой отец добивался приема у доктора медицины Андерсона в Хьюстоне, чтобы получить второе мнение. По телефону мама произнесла это как «раки поджелудочной железы» и «Энди Андерсон», что навело меня на мысль, что наша единственная надежда – в руках какого-то персонажа из мультфильма «История игрушек».

«Я хочу быть рядом», – настаивала я.

«Мама боится, что, если ты приедешь, вы опять перессоритесь, – позже признался отец. – Она понимает, что должна направить все свои усилия на то, чтобы выздороветь».

Я полагала, что семь лет, которые я прожила вдали от дома, залечили наши взаимные раны и напряжение, накопленное в подростковом возрасте, забыто. Расстояние в пять тысяч километров между Юджином и Филадельфией было достаточным для того, чтобы ослабить влияние матери, и я, свободно исследуя свои творческие импульсы без постоянной критики, начала ценить все ее труды, цели которых стали очевидны лишь в ее отсутствие. Сейчас мы были ближе, чем когда-либо прежде, однако признание отца показало, что от целого ряда воспоминаний мать так и не смогла избавиться.

С самого первого дня, как мне рассказывали, со мной было очень нелегко. Когда мне исполнилось три года, Нами Имо назвала меня «Самой настоящей злодейкой». Натыкаться на предметы головой было моей специальностью. Деревянные качели, дверные косяки, ножки стульев, металлические трибуны на Четвертое июля. У меня до сих пор в центре черепа осталась вмятина после того как я впервые врезалась головой в угол нашего кухонного стола со стеклянной столешницей. Если на вечеринке присутствовал плачущий ребенок, то это точно была я.

В течение многих лет я подозревала, что мои родители, возможно, преувеличивали или просто были плохо подготовлены к реалиям детского темперамента, но постепенно, основываясь на единодушных воспоминаниях многочисленных родственников, я пришла к выводу, что действительно была довольно паршивым малышом.

Но худшее было еще впереди, напряженные годы, которые, как я понимала, имел в виду мой отец. Ко второму семестру одиннадцатого класса то, что до этого момента могло бы сойти за простую подростковую тоску, начало перерастать в глубокую депрессию. У меня начались проблемы со сном, и я все время была уставшей. Мне было трудно собрать волю в кулак, чтобы хоть что-нибудь сделать. Моя успеваемость резко упала, и мы с мамой постоянно были на ножах.

«К сожалению, ты унаследовала это с моей стороны, – сказал мне отец однажды утром за завтраком. – Держу пари, ты тоже с трудом засыпаешь».

Он сидел за кухонным столом, поглощал хлопья и читал газету. Мне было шестнадцать, и я приходила в себя после очередной ссоры с матерью.

«Слишком много всего здесь происходит», – не поднимая глаз, сказал отец, постучал себе по виску, и перешел к спортивному разделу.

Отец был выздоровевшим наркоманом, и его подростковый возраст был гораздо более беспокойным, чем мой собственный. В девятнадцать лет он периодически ночевал под дощатым настилом в Эсбери-парке, и его поймали на продаже запрещенного препарата полицейскому. Шесть недель он провел в тюрьме, а затем переехал в реабилитационный центр округа Камден, где стал подопытным кроликом для нового метода психотерапевтического лечения. Его заставляли носить на шее табличку с надписью «Я угождаю людям» и заниматься бесполезными видами деятельности, которые якобы прививают моральные ценности. Каждую субботу он копал яму во дворе за учреждением, а каждое воскресенье снова ее засыпал. По сравнению с тем, что выпало на его долю, любая беда, в которую я попадала, выглядела незначительной.

Он пытался утешить мою мать, убедить ее, что это нормальная фаза, то, чем так или иначе болеет большинство подростков, но она отказывалась к этому прислушаться. Я всегда хорошо училась в школе, и этот сдвиг очень удачно совпал со временем подачи документов в колледжи. Она восприняла мое недомогание как роскошь, которую им приходилось оплачивать. Родители дали мне слишком много, и теперь я была полна жалости к себе.

Она пошла ва-банк, превратившись в грозный обелиск, следивший за каждым моим движением. Она пилила меня за вес, ширину подводки для глаз, высыпания на лице и нерегулярное использование тоников и отшелушивающих средств, которые заказывала для меня в QVC. Что бы я ни надела, все приводило к стычкам. Мне не разрешали закрывать дверь моей спальни. После школы, в то время как мои друзья разъезжались на ночевки друг к другу, меня увозили на внеклассные занятия, а затем возвращали в лес, оставляя ворчать в одиночестве в своей комнате с открытой дверью.

Раз в неделю мне разрешали ночевать в квартире моей подруги Николь – единственная передышка от властного маминого надзора. Отношения Николь со своей мамой были полной противоположностью моим. Колетт предоставила Николь свободу принимать собственные решения, и, похоже, им действительно нравилось проводить время вместе.

Их двухкомнатная квартира была выкрашена в яркие, смелые цвета, обставлена классной винтажной мебелью и украшена текстилем из секонд-хендов. У входной двери были сложены лонгборды времен подросткового возраста Колетт, проведенного в Калифорнии, а на подоконниках стояли сувениры, приобретенные в Чили, где она в течение года преподавала английский язык. В гостиной с потолка свисали на цепях качели, в звенья которых были вплетены пластиковые цветы из магазина рукоделия.

Я восхищалась тем, что они больше походили на друзей, чем на мать и дочь, завидовала их поездкам на блошиные рынки Портленда. Какой же идиллической представлялась мне эта картина, когда я смотрела, как они вместе занимаются выпечкой на кухне. Разглаживают основу для пиццы из домашнего теста чугунным утюгом, доставшимся им в наследство от итальянской бабушки Колетт; прорисовывают десятки замысловатых узоров на тонких съедобных салфетках; мечтают о кафе, которое однажды откроет Колетт, где они будут продавать свою выпечку и создадут интерьер в точности как у себя дома, дизайн которого я находила нестандартным и очаровательным.

Наблюдение за Колетт заставило меня задуматься о мечтах моей матери. Отсутствие цели в ее жизни все чаще казалось странным, подозрительным и даже антифеминистским. Я наивно отвергала мысль о том, что забота обо мне могла играть главную роль в ее жизни. Я не думала о напряженной, незаметной работе домохозяйки, которая ради этого отказалась от собственной страсти и овладения новыми навыками. Лишь годы спустя, уехав учиться в колледж, я начала понимать, что значит создавать уют в доме. Мне стало ясно, сколько всего я воспринимала как должное.