– Надеюсь, что помру раньше, чем это случится. Они перегрызутся, примутся убивать друг друга, а после, когда опомнятся, устанут или перемрут, все опять пойдет по-старому. Надеюсь, что лягу в гроб, накроюсь крышкой и не увижу всего этого. Это вы, молодняк, живете еще какими-то надеждами. – Он поднял полные ведра. – Посторонись, я по лестнице спущусь. Болтовней не заработаешь, а чтобы следить за этим, умники образованные здесь и поставлены.

Джим отступил, встав на сук, и позволил старику слезть на землю. Тот опорожнил свое ведро и побрел к другому дереву. Джим выждал, но старик не возвращался. В упаковочном сарае грохотала сортировочная машина, стучали молотки. С шоссе доносился рев проносящихся мимо больших грузовиков. Джим набрал полное ведро яблок и отнес его к куче ящиков. Учетчик сделал пометку в блокнотике.

– Заплатишь потом, если нормы не выработал, – предупредил учетчик.

Кровь бросилась в лицо Джиму. Плечи напряглись.

– Ты знай в своем блокнотике чиркай, черт тебя побери.

– Крутого из себя корчишь, да?

Джим тут же взял себя в руки и улыбнулся смущенной улыбкой.

– Устал я, – извиняющимся тоном сказал он. – К работе этой я непривычный.

Белобрысый учетчик улыбнулся.

– Да понимаю я, как это бывает, – сказал он. – Когда устаешь, то обижает каждая мелочь. Может, на лесенку влезешь и курнешь там?

– Да, пожалуй. – И Джим вернулся к дереву. Прицепив ведро, он поднял его, приладив трос на дерево, и вновь занялся яблоками. И сказал вслух: «Даже я, как шавка последняя… Не умею! Вот старик мой, тот умел!» Он не стал работать быстрее, но движения его стали более экономными и четкими, как у машины. Солнце опустилось, а потом и совсем ушло. Оставив землю в полумраке, оно освещало теперь лишь верхушки деревьев. Вдали, в городке, завыла сирена. Но Джим упорно продолжал работать. Уже смеркалось, когда замолк грохот машины в упаковочном сарае и учетчики прокричали: «Кончай, ребята! Топайте сюда! Время!»

Джим спустился с лестницы, вывалил яблоки из ведра, присоединив их к остальным. Учетчик записал все ведра, сделал общий подсчет. Стоя поодаль, люди крутили самокрутки, вели негромкие вечерние беседы. Потом они медленно побрели по междурядью к проселочной дороге и садовому бараку.

Джим заметил шедшего впереди старика и ускорил шаг, догоняя. Ноги у старика двигались скованно, с трудом сгибаясь в суставах.

– Это ты опять, – сказал старик, когда Джим догнал его.

– Подумал, может, с тобой поселюсь.

– Ну, разве тебя остановишь! – Было видно, что старик польщен.

– Ты здесь с родными? – спросил Джим.

– С родными? Нет.

– Если у тебя и вовсе родных нет, – сказал Джим, – так почему бы тебе в какой-нибудь приют благотворительный не податься, и пускай государство тогда о тебе заботится.

– Я верховой! – Тон старика был полон ледяного презрения. – Правда, что это такое, вам, молокососам паршивым, которые и в лесу-то не бывали, сроду не понять. Только мало кто из верховых до моих лет доживал, это точно. А слабакам, вроде тебя, плохо становилось, когда они лишь глядели на мою работу! Что мне какие-то паршивые яблоньки! А ты говоришь – в приют! Я в своей жизни делом занимался, для которого характер требуется! Я на высоте девяносто футов корягу рубил, а с меня щепой пояс безопасности срывало! Парней рядом со мной сук упавший в кашу превращал! Это меня-то в приют! Где скажут мне: «Вот, Дэн, тебе твой супчик», – и я стану макать в тот супчик хлеб и сосать потом этот хлеб и кланяться им за это? Нет уж! Скорее я с яблони сигану и шею сломаю, чем в приюте их благотворительном окажусь! Я верховой!

Они тяжело шагали между рядами яблонь. Джим снял шапку и держал ее в руке.

– Ты ничего не выгадал на своей работе, – сказал он. – А как только состарился, тебя просто вышвырнули вон!

Большая рука Дэна сжала плечо Джима с такой силой, что стало больно.

– Я много чего выгадывал, пока там был, – отвечал Дэн. – Я взбирался на высоту и знал, что ни хозяину, ни лесоторговцу, ни президенту компании это не по зубам, нет у них мужества делать то, что делаю я. Я один способен на это! И я глядел на все вокруг сверху вниз. И все вокруг казалось маленьким, мелким, и люди тоже. А я был наверху, я не уменьшался в размерах! Так что кое-что я все-таки выгадывал!

– Они наживались на твоем труде, – сказал Джим. – Они разбогатели, а когда ты не смог больше лазать наверх, тебя вышвырнули.

– Да, это так, – согласился Дэн. – Наверно, я здорово состарился, парнишка, но мне и на это наплевать. Да, черт возьми, наплевать, и точка.

Впереди показалось беленое строение, которое владельцы отвели сборщикам, – низкий сарай почти пятидесяти ярдов в длину, с дверями и маленькими квадратными оконцами через каждые десять футов. Некоторые двери были открыты, и впереди можно было различить горящие свечи и лампы. Кое-кто из рабочих, сидя в дверях, любовался сумерками. Перед длинным строением находился кран, возле которого толпился народ – мужчины и женщины. Каждый из собравшихся, когда до него доходила очередь, складывал руки ковшиком, подставлял их под струю воды, после чего в течение минуты плескал водой в лицо, омывая его и волосы, и тер одна об другую руки. Женщины несли к крану горшки и кастрюли, запасая в них воду.

Из темноты дверных проемов выныривали дети и сновали взад-вперед, неугомонные и беспокойные, как крысята. Все возвращались к месту ночлега – мужчины из сада, со сбора яблок, женщины из сарая – с упаковки и сортировки.

Углом к бараку, с северной стороны, располагалась местная лавка, сейчас ярко освещенная.

Еду и рабочую одежду здесь можно было купить в кредит по ведомости. Вереница женщин и мужчин выстроилась, ожидая возможности войти, другая вереница тянулась из лавки, люди шли, нагруженные консервными банками и батонами хлеба.

Джим и Дэн приблизились к строению.

– Вот она, ночлежка, – сказал Джим. – Неплохо бы, конечно, если бы была у тебя женщина, чтобы стряпать.

– Пойду-ка я в лавку – банку бобов куплю, – сказал Дэн. – Кретины эти платят по семнадцать центов за фунт консервированных бобов. А могли бы за ту же цену купить четыре фунта сухих бобов и сварить их. Вышло бы целых восемь фунтов.

– Чего ж ты сам так не делаешь? – спросил Джим.

– Времени нет. Приходишь усталый как черт, и есть охота.

– Ну а у других разве полно времени? Женщины работают с утра до ночи весь день, а хозяин дерет три лишних цента с каждой банки, потому что люди так выматываются, что не могут сходить в город за продуктами.

Дэн обратил к Джиму свою клочковатую бороду.

– Тебе это покоя не дает, да, парнишка? Ты прямо как щенок с толстой костью, которую не разгрызть. Щенок грызет, примеряется к ней и так и эдак, а на ней даже и следа от зубов его не остается, а он все грызет, пока зуб об кость не сломает.

– Ну а если всем скопом на кость наброситься, можно и разгрызть.

– Может, и так, только я вот уже семьдесят один год среди людей и собак живу и видал, как они все больше норовят стибрить друг у друга кость. Не встречал я что-то, чтобы собаки помогали друг другу кость разгрызть, а вот как вырывают они, черт их возьми, друг у друга эти кости, я сплошь и рядом видел.

– По-твоему, выходит, что все бесполезно.

Старый Дэн осклабился, обнаружив четыре своих зуба, длинных, торчавших как у суслика.

– Мне ведь уже семьдесят один стукнуло, – как бы извиняясь, бросил он. – Так что давай, грызи свою кость, а на меня внимания не обращай. Может, люди и собаки теперь переменились, стали не такими, как прежде были.

Когда они ступили на мокрую площадку возле крана, от толпы сгрудившихся там людей отделилась фигура и направилась в их сторону.

– Вот мой товарищ, – представил Джим. – Это Мак. Отличный парень.

– Не желаю я ни с кем разговоры разговаривать, – неприветливо отозвался Дэн. – Мне даже и бобы-то разогревать неохота.

Мак подошел к ним совсем близко.

– Привет, Джим! Как делишки?

– Очень даже неплохо. Это Дэн, Мак. Он на севере лес валил, когда уоббли там шуровали.

– Рад познакомиться. – Мак постарался, чтоб слова его прозвучали почтительно. – Слыхал я о том, что тогда в тех местах делалось. Там и к саботажу прибегали.

Тон Мака доставил Дэну некоторое удовольствие.

– Я не был уоббли, – сказал он. – Я верховым был. А уоббли порядочные мошенники, конечно. Но эти сукины дети дело свое знали. Лесопилку вот в два счета спалили.

– Ну, если знали они свое дело, то что ж тут удивительного, – по-прежнему крайне почтительно заметил Мак.

– Жесткие они были, шайка эта, – продолжал Дэн. – Не большая это радость была – с ними разговаривать. Ненавидели они всех и каждого, всё на свете ненавидели. Пойду-ка я за бобами схожу. – И он, развернувшись вправо, удалился от них.

Почти стемнело. Джим, глядя на небо, увидел, как его пересекает какое-то темное клиновидное пятно.

– Мак, гляди! Что это?

– Утки дикие. Раненько они в этом году с места снялись. Ты что, никогда раньше диких уток не видел?

– Похоже, не видел, – сказал Джим. – Читал только про них, наверно.

– Слушай, Джим, ты не прочь сардинками с хлебом сегодня подзаправиться? Нам вечером работа предстоит, и я не хочу тратить время на готовку.

До этого Джим был вялым и двигался через силу, так как непривычная работа очень его утомила. Но теперь мускулы его словно налились силой, и он поднял голову:

– А что за работа будет, а, Мак?

– Вот, слушай. Я сегодня рядом с Лондоном работал. Этот парень почти готов. На две трети он наш. Говорит, что может раскачать наших сезонников. И он знает парня, который вроде как сагитирует для нас другую группу. Они в большущем саду работают, самом крупном в округе – четыре тысячи акров яблоневого сада. Лондона так бесит это снижение платы, что он готов на все. А дружок его, что с Хантеровой плантации, зовется Дейкином. Мы туда вечером отправимся и с Дейкином переговорим.

– Так что ж, дело сдвинулось, по-твоему?

– Да, похоже.

Мак нырнул в один из темных дверных проемов и тут же появился опять с жестянкой сардин и батоном хлеба. Положив хлеб на ступеньку, он покрутил ключ жестянки, наворачивая на него крышку.

– Ты расспрашивал людей, как я тебя учил, а, Джим?

– Мне мало случаев представилось. Но со стариком Дэном я побеседовал.

Мак перестал крутить ключ.

– Господи, это еще зачем? На кой тебе понадобилось с ним беседовать?

– Мы на одном дереве оказались.

– Ну, так на другое перешел бы! Слушай, Джим, наши люди в большинстве своем тратят время зря. Смысл был бы молодняк в нашу веру обратить. А за стариков вроде этого твоего биться – игра не стоит свеч. Ни к чему это, разговаривать с ними – так они сами тебя в безнадежности всех усилий убедят. Весь запал свой они уже израсходовали. – Он снял крышку и поставил открытую жестянку перед собой. – Вот. Положи себе рыбки на хлеб. Лондон сейчас ужинает, но совсем скоро будет здесь. И мы поедем на его «фордике».

Джим вынул из кармана перочинный нож, отрезал ломоть хлеба и, положив на него три сардины, слегка вмяв их в хлеб и сбрызнув маслом из жестянки, прикрыл другим ломтем.

– Как девушка? – спросил он.

– Какая девушка?

– Ну, та, с ребенком которая.

– О, с ней все в порядке. Но ты, видно, думаешь, что я Господь Бог, как уверяет всех Лондон. Я признался ему, что никакой я не доктор, а он продолжает меня доком величать. Уж очень переоценивает мои заслуги. А знаешь, если девушку эту приодеть и накрасить как надо, она будет очень даже недурна. Сделай себе еще сэндвич.

Тем временем совсем стемнело. Большинство дверей закрылось, и тусклый отсвет зажженных в каморках огней лег на землю аккуратными светлыми квадратиками.

Мак жевал свой сэндвич.

– В жизни не видел столько страхолюдин в одном месте! Единственной хорошенькой в лагере тринадцать лет. Правда, ее уже наверняка какой-нибудь восемнадцатилетний обхаживает, но ведь и мне не пятьдесят…

– Нелегко тебе, видать, приходится без этого самого, – заметил Джим.

– Почему же без этого самого, черт побери! – хохотнул Мак. – У меня, как солнышко пригреет, в штанах так и свербит. Это уж как положено.