– Я совсем без сил, а настроение прекрасное. Всего за одну ночь мы завоевали доверие этих людей, доверие Лондона. Больше того: мы заставили всех их работать на себя, для своей защиты, работать сообща, коллективно. Для этого ведь мы и прибыли сюда – научить их совместной борьбе. Мы же не только поднять оплату хотим. Впрочем, ты и без меня все это знаешь.

– Да, – согласился Джим. – Я и раньше это знал, не знал только, каким образом ты собираешься этого достичь.

– Ну, единственный способ тут – работай с тем материалом, что имеешь. Ни солдат, ни пулеметов ведь у нас нет. Сегодня нам повезло: материал представился готовенький, мы – тут как тут, за него и ухватились. Теперь с нами Лондон. Он прирожденный вожак. Мы обучим его, куда следует вести народ. Однако все должно происходить естественно. Руководители должны родиться в гуще народных масс. Мы можем преподать им метод, но саму работу они будут выполнять самостоятельно. Вскоре мы начнем обучать Лондона методу, а он, в свою очередь, обучит тех, кто подчиняется ему. Вот увидишь, – продолжал Мак, – история о том, что происходило сегодня ночью, к вечеру уже разнесется по округе. Мы окунули весла в воду, запустили процесс, это превосходит самые смелые мои ожидания. Может, нас и привлекут потом за то, что оказывали медицинские услуги без лицензии, но это лишь теснее свяжет нас с людьми.

– Как такое могло случиться? – спросил Джим. – Ты сказал всего несколько слов, и все завертелось, работа пошла четкая, как часы, и людям это нравилось. Они отлично себя чувствовали.

– Конечно, им это нравилось. Людям всегда нравится работать сообща. Они изголодались по такому труду. Известно тебе, например, что, работая вдесятером, человек способен поднять груз в двенадцать раз тяжелее, чем работая в одиночку? Стоит лишь заронить в людях искру, и смотришь, дело пошло на лад! Большинству, правда, свойственна подозрительность, потому что люди привыкли к тому, что выгоду от их совместного труда у них всегда отнимали, изымали, но увидишь, что будет, когда они начнут работать для себя! Сегодняшняя работа захватила их, это была работа для себя, их работа. И ты сам мог наблюдать, как ладно все работали.

– Ты ведь не все собранные тряпки использовал, – сказал Джим. – Почему же ты велел Лондону сжечь их подчистую?

– Пойми, Джим… Неужели неясно? Каждый, кто пожертвовал частью своей одежды, стал ощущать это дело как свое кровное. Все они чувствуют теперь ответственность за новорожденного. Он их, потому что что-то от них перешло к нему. Вернуть им тряпки – значило бы отвергнуть их. Нет лучшего способа подключить человека к делу, как заставить его что-то отдать на благо этого дела. Бьюсь об заклад, все они сегодня чувствуют себя как нельзя лучше.

– А работать сегодня мы будем? – спросил Джим.

– Нет, пусть история сегодняшней ночи походит по округе, разойдется по ней волнами. Назавтра она, черт побери, станет легендой. Нет, к работе приступим позже. А пока нам нужно выспаться. Господи, как же нам подфартило поначалу!

Над их головами ветерок тронул ивы, и на них спланировало несколько листков. Джим сказал:

– Не помню, чтобы когда-нибудь я чувствовал такую усталость, а все же мне очень хорошо!

Мак на секунду приоткрыл глаза.

– Ты хорошо справляешься, малый. Думаю, из тебя выйдет отличный работник. Я рад, что взял тебя сюда. Ночью ты мне здорово помог. А сейчас попробуй-ка, черт побери, закрыть глаза, захлопнуть рот и дать нам обоим малость отдохнуть!

Глава 5

Послеполуденное солнце залило ярким светом верхушки яблонь, а потом, расколовшись на полосы и косые лучи, скользнуло ниже – за густоту листвы на толстых сучьях – и пятнами легло на землю. Широкие аллеи между рядами деревьев устремились вдаль, сливаясь в видимом мареве бесконечности. Огромный сад кипел деятельной работой. Среди листвы виднелись лестницы, прислоненные к большим ветвям, а в проходах громоздились новенькие желтые ящики. Издалека доносились грохот сортировочных машин и стук молотков, которыми заколачивали ящики. Мужчины с большими ведрами на тросах карабкались на лестницы, свинчивали с ветвей крупные зеленые яблоки – пиппины, наполняли доверху, до самого края ведра и спускались вниз, чтобы опорожнить ведра в ящики. Между рядами двигались грузовики, принимавшие собранные яблоки и отвозившие их на сортировку, а потом и упаковку. Возле ящиков стоял учетчик. Всякий раз, когда перед ним появлялся очередной сборщик с полным ведром, учетчик отмечал его карандашом в своем блокнотике. Сад казался живым. Ветви деревьев сотрясались под тяжестью лестниц. Перезревшие плоды, падая, с глухим стуком ударялись о землю. Скрывшись в листве возле самой верхушки, лихо насвистывал трели какой-то виртуоз.

Джим быстро спустился с лестницы, оттащил ведро к ящику, вывалил груз. Учетчик, белобрысый парень в чистеньком белом комбинезоне, сделал пометку и кивнул.

– Полегче, дружок, – предупредил он. – Так ты их помнешь!

– Ладно, – отозвался Джим и направился обратно к лестнице, постукивая по коленке пустым ведром. Очутившись опять на верху лестницы, он приладил ведро и перекинул через ветку трос. На дереве он вдруг увидел мужчину, который, спрыгнув с лестничной перекладины, стоял на толстом суку и тянулся вверх за целой гроздью яблок. Почувствовав, как дрогнуло дерево под тяжестью Джима, он глянул вниз.

– Привет, парнишка. Не знал, что это твое дерево!

Джим поднял голову. Худощавый старик, черноглазый, с редкой встрепанной бороденкой. На руках выпирают набрякшие синие вены. Худые ноги торчат палками и кажутся слишком тонкими для тяжелых, на толстой подошве башмаков.

– Да наплевать мне на дерево, – ответил Джим. – Не староват ли ты, чтобы прыгать по веткам как мартышка?

Старик сплюнул и проследил за тем, как густой белый плевок шлепнулся о землю. В мутных глазах сверкнула ярость.

– Это ты так думаешь, – парировал он. – И другие, молокососы паршивые, думают, что я слишком стар. Да я могу работать так, как никому из вас даже не снилось! Заруби у себя на носу!

Говоря это, он демонстративно сгибал и разгибал ноги в коленях, потом потянулся вверх и, сорвав намеченную гроздь вместе с веткой, побросал яблоки в ведро и швырнул на землю голую ветку.

– Эй, вы там, с деревьями полегче! – раздался голос учетчика.

Старик ощерился, обнажив зубы – два наверху и два внизу – желтые, длинные, выпирающие вперед, как у суслика.

– Деловой какой, правда? – буркнул старик, обращаясь к Джиму.

– Из колледжа, поди, образованный, – подхватил Джим. – Куда ни ткни, везде они, образованные эти.

Старик приник к ветке.

– Да что они там знают! – с жаром заговорил он. – Ходят-ходят в эти свои колледжи, а толком ни черта не знают! Этот вот умник с блокнотиком, как в хлеву задницу не замарать, и то не знает.

И он опять сплюнул.

– Да, а умничают так, что только держись, – поддакнул Джим.

– Возьмем вот тебя или меня, – продолжал старик. – Мы знаем, может, и немного, но уж что к чему знаем точно!

Помолчав, Джим сделал то, что перенял у Мака, слушая его разговоры, – постарался уязвить гордость старика.

– И все же не так много ты знаешь, раз в семьдесят лет продолжаешь по деревьям прыгать. И я знаю не так много, чтобы в белых штанах расхаживать и карандашиком в блокнотике чиркать!

– Нас никто вперед не толкал, вот в чем все дело, – рявкнул старик. – Не помог нам никто легкую работу раздобыть, вот и выбросило нас на обочину!

– Ну и что, по-твоему, нам теперь с этим делать?

От такого вопроса старик словно сдулся, сразу же выпустив пар. На лице его появилось выражение озадаченности и даже легкого испуга.

– Одному богу это ведомо, – сказал он. – А нам остается принять все как есть. Мотаемся взад-вперед по стране, бродим, как скот, как стадо свиней неприкаянных, и еще тычки получаем от умников всяких, вроде этого.

– Парень не виноват, – заметил Джим. – Работа у него такая. А чтобы не потерять работу, он и делает что требуется.

Старик ухватил следующую яблочную гроздь, легкими крутящими движениями свинтил с ветки плоды и аккуратно уложил каждое яблоко в ведро.

– В молодости я все думал, что можно это поправить. А сейчас мне семьдесят один год. – В голосе его звучала усталость.

Мимо проехал грузовик с полными ящиками. Старик продолжал:

– Я на севере лес валил, когда уоббли^[7] шум большой подняли. Я верховым был, отменным, надо сказать, верховым. Заметил небось, как я в мои годы по деревьям лазаю. Ну, в то время были у меня кой-какие надежды, потому что от уоббли польза была, ведь лесорубы тогда ни сортиров не имели – их ямы в земле заменяли, – ни мест, где помыться, душ принять. Уоббли заставили хозяев туалеты построить, душевые. Но все это прахом пошло потом. – Рука его машинально потянулась за новыми яблоками. – Я вступил в профсоюз. Выбрали мы председателя, а первое, что он сделал, как мы узнали, управляющему задницу лизать стал. Мы взносы платили, а казначей кинул нас. Не знаю, может вы, из молодых да ранних которые, что-нибудь придумать сможете. А мы делали что могли.

– Ты, кажется, приготовился сдаться, лапки сложить? – спросил Джим, метнув в старика насмешливый взгляд.

Старик скорчился на своем суку, присел, помогая себе иссохшей рукой.

– Я кожей чувствую что-то, – сказал он. – Можешь меня старым болваном считать и всякое такое, только что-то готовится. Может, и не выйдет ничего, но я чувствую, прямо кожей чувствую.

– Что же именно ты чувствуешь? На что это похоже?

– Трудно это объяснить, парнишка. Знаешь, когда вода вот-вот закипеть готова, она вроде как вздыбливается, замечал? Вот это я и чувствую. Я всю жизнь среди рабочих-сезонников. Не то чтоб план какой-то был, нет… Но точь-в-точь как вода, прежде чем закипеть ей, вздыбливается…

Взгляд старика затуманился, стал отсутствующим, как у слепого. Он высоко вздернул подбородок, и жилы, перерезавшие его шею от подбородка вниз, напряглись и вздулись.

– Может, голодных стало слишком много, может, хозяева уж слишком нас прижали. Не знаю. Только чувствую вот кожей…

– Что чувствуешь-то?

– Гнев, вот что! – выкрикнул старик. – Бывало с тобой перед дракой, когда от гнева ты сам не свой, на стенку лезть готов, кишки как огнем обжигает и внутри тошнота? Вот на что это чувство похоже. Только не в одном оно отдельном человеке, а во всех, в миллионах и миллионах, будто все они, забитые, голодные, стали одним целым и чувствуют одно. Сезонники не понимают, что такое с ними, но когда этот большой парень, великан этот, в которого превратились все они, взбесится от ярости, встанут все, и тогда страшно даже подумать. Господи, что тогда начнется! Они станут горла перегрызать, когтями впиваться, вырывая из глоток добычу! – Старик покачнулся на суку, но удержался, обхватив его покрепче. – Вот что я кожей чувствую, – повторил он. – Куда бы ни подался, везде одно чувствую – будто вода закипеть готова.

Джим дрожал от возбуждения.

– Но должен же быть план, – сказал он. – Когда произойдет взрыв, должен быть план, куда этот взрыв направить, чтобы прок от него какой-то был!

Старик словно выдохся после своей пламенной тирады.

– Когда великан на свободу вырвется, никаким планом его не удержишь. Он ринется, как бешеный пес, и станет кусать все, что движется, слишком долго его впроголодь держали, били слишком много, а хуже всего, что слишком много чинили ему обид…

– Но если достаточное количество народу будет это предвидеть и выработает план, – продолжал настаивать Джим.

Старик покачал головой: