В 1939 году в «Зарисовке прошлого» Вирджиния еще раз подчеркнула значение, которое имело для нее писательство, и подкрепила заявление 1908 года – «вскрывать настоящее, скрытое за показухой», – почти дословной формулировкой своей потребности вскрывать «реальное, скрытое за видимостью». «Моменты бытия» она описывает как «удары кувалдой»: «она казались доминирующими, а я – пассивной. Это наводит на мысль, – продолжает она, – что с возрастом у человека появляется все больше возможностей находить разумные объяснения, и эти объяснения притупляют силу ударов кувалдой. Думаю, это правда, потому что, хотя мне по-прежнему свойственно испытывать подобные внезапные потрясения, теперь они всегда желанны… И поэтому я продолжаю считать, что именно способность испытывать потрясения делает меня писательницей. Рискну пояснить, что в моем случае за шоком следует немедленное желание объяснить его. Я чувствую, что получила удар, но это не просто удар врага, скрытого за повседневностью, как я думала в детстве, – это некое откровение, признак чего-то реального, скрытого за видимостью, и я делаю его реальным, облекая в слова. Только облеченное в слова, оно обретает целостность, а целостность означает, что оно утратило способность причинять мне боль; возможно, именно поэтому мне доставляет такое удовольствие соединять разрозненные части воедино. Возможно, это самое сильное из известных мне удовольствий».

С помощью слов Вирджиния умела превращать «ошметки, обрывки и отрывки»¹³ жизни в целостность и гармонию. Так она обретала власть над «потрясениями», которые раньше делали ее беспомощной жертвой. Именно с помощью слов она научилась привносить связность в существование, которое иначе было противоречивым и раздробленным. И в начале XX века она только начинала понимать, что любое горе можно вынести, если иметь возможность о нем написать.

В 1939 году Вирджиния перечитала ранние дневники и вновь вспомнила о своем горе: «Я с ужасом вспоминаю 1897–1904 годы, семь несчастливых лет» [2]. Но почему не включен 1906-й – год смерти Тоби? Разумеется, его потеря была такой же бессмысленной и жестокой, как и все предыдущие смерти в череде этих воспоминаний. Однако достаточно взглянуть на ее дневники, дабы понять, что Вирджиния-писательница появилась в конце 1904 года, чуть позже обретя признание себя как личности. С 1905 года она перестала быть беззащитным и безликим ребенком в капризном и непокорном мире. Три статьи, опубликованные в конце 1904 года, символизировали свободу и автономию, которых она прежде не знала. Смерть Тоби не опустошила Вирджинию в 1906 году. Она была убита горем, но больше не была бессильна. Когда придет время, она воскресит воспоминания о Тоби и подарит ему более прочную реальность в «Комнате Джейкоба» и «Волнах». Именно эту новую живительную силу, открывшуюся ей в писательстве, она имела в виду, когда говорила: «Я делаю его реальным, облекая в слова».

«Я не помню времени, – писала Ванесса спустя несколько лет после смерти сестры, – когда Вирджиния не хотела стать писательницей. Она была очень чувствительна к критике и мнению взрослых. Я помню, как положила газету¹⁴ на столик у маминого дивана, пока все ужинали». Пока они, прячась, ждали вердикта родителей, Вирджиния «тряслась от волнения». В конце концов Джулия посмотрела их работу и назвала ее «“довольно умной”, но этого было достаточно, чтобы взволновать ее дочь: Вирджиния получила одобрение, и ее назвали умной…»¹⁵.

Это необычайное волнение говорит нам о том, насколько Вирджиния, даже будучи маленьким ребенком, отождествляла себя со своими произведениями. Если написанное ею сочли «умным», значит, и она, была умной. Потребность в признании проявлялась в детской каждый вечер перед сном. По просьбе Ванессы Вирджиния рассказывала остальным обитателям спальни сказки, пока «один за другим мы не засыпали…». То, что она по вечерам развлекала сестру и братьев, сделало их ее друзьями; Вирджиния могла приковывать к себе внимание, впитывать привязанность, чувствовать себя немного увереннее, получая одобрение, – и все это благодаря своей фантазии. Ее истории выполняли ценную функцию, и, как и всем рассказчикам, ей нужен был слушатель. Годы спустя Бернард, рассказчик в романе «Волны», признается: «Однако монологи по закоулкам довольно скоро приедаются. Мне нужны слушатели… Чтобы стать собой (я заметил), я должен отразиться, прогреться в свете чужих глаз»¹⁶.

Потребность в признании оставалась важнейшим элементом на протяжении всей жизни Вирджинии: рассказчица нуждалась в одобрении аудитории. Ведь именно из этого рождалось ощущение власти. Нигде это не выражено так явно, как в ранних черновиках «Пойнц-холла», который станет романом «Между актов». Мисс Ла Троб после представления своей пьесы призналась, что «она была счастлива, торжествовала. Она преподнесла миру свой подарок – деревенский спектакль. “Примите его от меня”, – сказала она, обращаясь к миру скромно, но уверенно. И мир принял его»¹⁷. Ее зрители увидели именно то, что она хотела показать им. Она навязала свою волю и была принята.

И для мисс Ла Троб, и для Вирджинии триумф был невозможен без публики. Принимая произведение искусства, она принимала и автора. Именно в этом или в чем-то подобном заключался для Вирджинии талант писателя. Поэтому ее триумф в детской не мог быть незначительным. Более того, именно желание угодить другим научило Вирджинию идентифицировать себя со своей аудиторией. Перенесенное в ее обычную жизнь, это сделало ее чрезмерно чувствительной к чувствам других людей. Многие из ее «потрясений», вероятно, были вызваны этой необычайной чуткостью к окружающим.

Ответ на вопрос о том, насколько глубокое значение имело для Вирджинии писательство, нужно искать в воспоминаниях о детстве. Ведь именно там лучше всего видно порождающую силу тех «бесконечных диссонансов», которые вносили в хаос в ее повседневную жизнь, и в первую очередь речь об иррациональном поведении Лесли и внезапных исчезновениях Джулии, из-за чего оба родителя казались не по годам развитому ребенку шести-семи лет ненадежными и в высшей степени непредсказуемыми. Но еще важнее то, что это порождало необъяснимый разрыв между фактами и чувствами. Иными словами, в сознании ребенка чувство «мне нужна мать» постоянно сталкивалось с фактом «но матери больше нет». Одним из последствий этого раскола, возможно, было почти бесконечное чувство фрустрации: факты и чувства всегда не совпадали и часто диссонировали.

При столь сильной фрустрации и скудных возможностях удовлетворения своих потребностей вполне естественно, что юная Вирджиния стала довольно тревожной личностью, и чем сильнее тревога, тем сильнее было стремление сбежать от нее в собственное воображение, где фантазии и чувства могут быть приведены в полное соответствие, а сама она – обрести стабильность. В каком-то смысле неудовлетворенность активизировала творческое воображение Вирджинии и приносила ей умиротворение.

Были и другие преимущества, которые она вскоре обнаружила. Поскольку рассказчик всегда одинок в своем деле, это означает, что Вирджиния находилась в атмосфере, свободной от зависимости, ожиданий и разочарований, от столь знакомого ей чувства безнадежной пассивности. В конце концов, мир фантазии был целиком и полностью ее творением. И в нем Вирджиния являлась хозяйкой. Власть и контроль принадлежали только ей. Никто не мог помешать или навредить ей.

Однако у писательства была еще одна едва уловимая польза, которую Вирджиния обнаружила, когда вместе с Джорджем Даквортом попала в лондонское общество. Вечера, танцы, светские рауты, на которых настаивал Джордж, – все это представляло собой испытание, которое навязывали Вирджинии, но сколько бы ни «морщилась», она «подчинялась», вечно чувствуя себя «аутсайдером». И все же у нее был «добрый друг», писала она в 1940 году, «добрый друг, который все еще со мной, поддерживал меня, – это ощущение зрелища; отдельное от остальных чувство, будто я вижу то, что пригодится мне позже; даже стоя там, я могла подбирать слова для сцены»¹⁸. Пока у нее была возможность оставаться наедине с пером и бумагой, она могла пережить терзания, ужас и унижение. Вирджиния всегда оставалась наблюдательной и превращала свои наблюдения материал для художественной прозы. Слова являлись ее защитой от всего, что причиняло боль.

Эти эстетические преобразования, начавшиеся по меньшей мере в 1907 году, по-видимому, стали глубочайшим и наиболее настойчивым мотивом для творчества. Действительно, если взглянуть на все ее творчество Вирджинии за пятьдесят девять лет, можно обнаружить, что периоды наибольшего стресса являлись одновременно и периодами наибольшей продуктивности. Чем сильнее становилась боль, тем выше Вирджиния взмывала в воздушные просторы воображения. То, что она написала в романе «На маяк» о художнице Лили Бриско, Вирджиния могла бы сказать и о самой себе, – что «кисть (или перо) – единственно надежная вещь в мире раздоров, разрушения, хаоса». И божественная сила, которую она ощущала как писательница, прекрасно воплощена в другом отрывке из этого романа, когда Нэнси Рэмзи склонилась над заводью: «Замечтавшись, она преображала заводь в бескрайное море, пескарей превращала в акул и китов и, держа ладонь против солнца, окутывала тучами весь свой крошечный мир, как сам Господь Бог…»¹⁹.

Однако этому образу противостоял куда более мрачный и в то же время стойкий образ тщетности и беспомощности. Она пронесла его с собой через всю жизнь. Его можно найти в заметках к черновикам «Пойнц-холла»: «Разве я не обременена? Последний маленький ослик в длинном караване, пересекающем пустыню? Нагруженный тюками, туго перевязанными ремешками? Моими воспоминаниями, моей ношей. Тем, что прошлое возложило на мою спину; мол, маленький ослик, встань на колени. Наполни свои корзины. А потом поднимись, ослик, и иди своей дорогой, обремененный мусором, имуществом, пылью и драгоценностями, пока на пятках не натрутся мозоли, а копыта не треснут… Таково было бремя, возложенное на меня при рождении…?»

Все, что писала Вирджиния, содержало этот контраст между «Господом Богом» и неким эквивалентом беспомощного «маленького ослика». Это отражало ее восприятие мира как разрозненного и конфликтного, «то и дело готового накинуться из-за угла»²⁰. Это был разделенный на части, противоречивый мир Лесли и Джулии Стивен на Гайд-Парк-Гейт 22, который маленькая Вирджиния никак не могла свести воедино. И в каждом своем романе она пыталась соединить «бесконечные диссонансы», обнаруженные в процессе знакомства с этим миром.

В мае 1925 года, когда ей впервые пришла в голову идея автобиографического романа «На маяк», она увидела, что «в центре будет отец, сидящий в лодке и декламирующий “поодиночке гибнем мы в клубящихся пучинах тьмы”»²¹²². Но получилось иначе: законченная работа стала лирической записью воспоминаний о детстве, – ведь еще в 1906 году она заметила, что «детские воспоминания… остаются яркими». Не в корнуолльском ли дневнике за 1905 год Вирджиния нашла свое детство, сохранившееся в почти первозданном виде? Облекая в поэтическую форму прозаические переживания, страхи и гнев ранних лет, она сумела преодолеть разрыв между фактами и чувствами и познала солипсическую силу художника, воссоздав на свой лад тот мир детства, полный бессилия и пассивности.

Роман «Годы» тоже представляет собой хронику семьи Стивен, но в нем Вирджиния применила другой метод. Персонажи воспринимаются и описываются взрослым человеком. Сменив детский взгляд, использованный в романе «На маяк», на более «объективный», Вирджиния обнаружила, что приводит биографические, а не эстетические факты, то есть документирует, а не объясняет, и в этой документации лирическая беглость уступила место фактологической грубости. Реальность стала слишком сильна. Реальное, скрытое за видимостью», с точки зрения взрослого человека, предстало перед ней непреложным и уродливым фактом, а ее «объяснения» ничуть не «притупили силу ударов кувалдой». Прежде всего, она увидела слишком много себя в жертвенном характере Элинор Парджитер, которая «должно быть, была молола, почти девочка; и эта девочка умерла, исчезла. И голуби пели реквием по ее прошлому; по одной из версий ее личности; по одному из миллионов людей, которые шли, которые страдали, которые так много думали»²³.

Пожертвовав дочерью ради собственных нужд, отец Элинор Парджитер совершил непростительное преступление; должно быть, Вирджиния, будучи уже в зрелом возрасте, поняла, что Лесли Стивен тоже пожертвовал ею и ошибся, и не был прощен. Невыносимое осознание.