Вихрь путешествий – куча идей и пустяков – уже кружит голову. У меня на столе лежит список вещей, которые нужно купить. Выезжаем в десять утра в пятницу; в это же время на следующей неделе мы будем плыть вдоль побережья Далмации⁴⁵⁹. Находясь на Тависток-сквер, я не могу долго писать. Кроме того, здесь чудовищно холодно, сыро, ветрено, как в прошлом году во Франции. Я все равно предвкушаю путешествие в Грецию и то, что мы едем вместе с Роджером и Марджери, и мы еще больше сблизимся во время этого путешествия. Желание проводить время с друзьями – следствие смерти Литтона. В голове сумбур. Постоянная работа над критикой утомляет мой разум. Однако я почти закончила де Квинси и продолжаю работу над книгой.

Что касается рабочих новостей, наш Джон [Леманн], скорее всего, не останется. Он хочет работать на полставки, чтобы иметь возможность писать. Элизабет Уильямсон – это неплохая возможность; дождь барабанит по моему световому люку. Л. занимается счетами издательства, и наша чистая прибыль, похоже, составит £2000.

Пошел град; небо верблюжьего цвета. Я жду обеда. Боже, надо бы почитать какие-нибудь ужасно непонятные стихи. Завтра мы поедем в Монкс-хаус забрать Пинки. Пишу как маленькая девочка – детский текст. Виделась с Николсонами, Этель и Кингсли Мартином. Гарольда пригласили на собеседование⁴⁶⁰. Еще были Джеймс и Аликс. Литтон оставил после себя массу стихов и незаконченных пьес – ничего стоящего, по словам Джеймса. Ящики писем. Наша переписка до сих пор не найдена. «Что делать-то?» – спрашивает Джеймс. Он злословил обо всех. Как это публиковать? Можно ли извлечь какую-то философию? Литтон собирался написать еще одну книгу на деньги Вашингтона, а потом сжечь мосты: заявить о себе и укатить за границу. Что заявить? Все. Рассказать о своей ненависти, сексе, любви и т.д. Но в этом я сомневаюсь. Есть там и про Хэм-Спрей-хаус.

В десять часов утра в пятницу, 15 апреля, Вулфы вместе с Роджером Фраем и его сестрой Марджери отправились с вокзала Виктория по маршруту Дувр – Кале; поужинали в Париже и ночью выдвинулись в путь, добравшись до Венеции во второй половине дня, где остановились в отеле “Casa Petrarca” на Гранд-канале. В 12:30 воскресенья они отплыли в Афины из города Бриндизи на теплоходе “Tevere”. Рассказ Вирджинии об их путешествии, написанный на 28 белых листах, вклеен в Дневник XXI и местами написан очень неразборчиво.

18 апреля, понедельник.

На борту «Tevere», где-то у берегов Италии. Да, но я забыла достать чернильницу, поэтому все великолепие этих первых слов доверено золотой перьевой ручке.

Мои мысли – но будет ли это запись мыслей? Я и правда не придумала форму для путевого дневника, а она вообще нужна ему или нет? В то утро на вокзале Виктория я была этаким решительным, распустившимся цветком и радовалась тому, что стала писательницей. Я все видела цельным. Видела невесту в цветах флага и с новой сумочкой. Хелен, свежая распустившаяся роза, пришла попрощаться, а Як, то есть Марджери Фрай, ибо она широка как дуб и носит грубую белую шубу, стянутую поясом, сказала: «Если бы вы взяли собаку, я бы никуда не поехала». Я предвидела вражду. Это переросло лишь во всепроникающий комплекс неполноценности. Она считает меня одной из тех высших существ в белых перчатках; эту небольшую нервозность я преодолеваю общением в ее каюте с глазу на глаз, пока Л. и Р. играют в шахматы и учат друг друга греческому. Роджер мил, богат, услужлив, бесконечно серьезен и на прекрасном итальянском отдает команды гондольерам, которые все ждут иностранцев, но те не приезжают, потому что в этом году никто не путешествует, у канала, в конце площади Сан-Марко. Мы арендуем гондолу на час и переправляемся в Сан-Джорджо; видим чудесную апсиду, всматриваемся, поднимаемся, ступаем на красно-желто-розовую мостовую, переливающуюся как море, инкрустированную цветами; венецианский свет то бледен, то ярок; дворцы, говорит Р., довольно искусны, – образцы инкрустации и столярных работ. Ох уж этот старый плут Рёскин⁴⁶¹ – мы были на площади Святого Марка и видели «Адама и Еву»⁴⁶². Он о них писал, но, к сожалению, был слишком идеалистичен и все сглаживал, даже эти дворцы с отделкой – о нет, это просто куски цветного камня. Ужин в «Cavallo», старом и разорившемся ресторане. Вышли после спектакля из театра, увешанного зелеными стеклянными гирляндами, к черной плещущейся воде, такой спокойной и колышущейся; бедняки просили нас не переплачивать за паром; были кактусы; поющий по утрам человек. Мы с Р. пошли в церковь Тьеполо⁴⁶³; напыщенная служба священников в золотых одеяниях, плетущих паутину заклинаний; маленькие мальчики; благоговение, светскость и древность вынудили нас признать, что именно эта магия нам и нужна; волшебство должно существовать, пока для него есть место. И вот мы на борту нашего просторного, хорошо устроенного судна, плывущего сейчас вдоль берега Италии.

21 апреля, четверг.

Афины [Отель «Majestic»].

Да, но что я могу сказать о Парфеноне – встретила собственный призрак, себя 23-летнюю, у которой вся жизнь впереди, а само здание компактнее, великолепнее и прочнее, чем я его помню⁴⁶⁴. Пожелтевшие колонны – как бы лучше выразиться? – собранные, сгруппированные, расходящиеся лучами там, на скале, на фоне ярчайшего неба, то льдисто-голубого, то пепельно-черного цвета; толпы как будто бы попрошаек (на самом деле это греческие школьники). Храм словно корабль, такой живой, подтянутый, плывущий, хотя ему уже столько веков. Он больше и крепче, чем я помню. Возможно, я лишилась девичьей сентиментальности, навевающей меланхолию. Сейчас мне пятьдесят (я смело указала возраст в гостиничной книге, а М. отказалась – еще одно доказательство комплекса неполноценности); волосы уже седые; жизнью вполне довольна; думаю, перед лицом смерти я люблю все живое и в целом жизнерадостна. Внизу раскинулись Афины, похожие на крошку яичной скорлупы, и поросшие кустарником черно-серые холмы. «Немцы появляются, как вещи, вдруг найденные в кармане», – сказала я. Конечно, когда буря утихла, они вышли, честные, потные, непривлекательные люди, претендующие, как нам показалось, на Акрополь больше, чем любая другая нация. Мы бродили; Роджер говорил: «Ужасно красиво, ужасно красиво». Утром в музее он сказал: «У них нет композиции. Это форма морской звезды. Посмотрите на тонкость линий и отсутствие фона». Там были (и до сих пор есть) мириады греческих черно-красных или красно-черных горшков, каждый из которых может вдохновить на целую книгу, а перед ними – усталые дети и матери, странные потрепанные горничные и клерки, потратившие последние деньги на билет, а, вернувшись домой, они будут выделываться на какой-нибудь маленькой пригородной улочке, говорить: «Я был в Афинах в апреле 1932 года», – и показывать белый мраморный бюст Фидия⁴⁶⁵ на каминной полке. Вот что удручает в музеях.

Мне нравятся Афины вечером, около семи, их шумные улицы, по которым торопятся все эти черноволосые белолицые девушки и женщины в платках и нарядные низенькие мужчины, которые в южных городах приходят с тростью и вечерними примулами, ari lalagos⁴⁶⁶. Марджери, слушая сегодня разговор в «Averrov»⁴⁶⁷, сказала, что подача такая же, как у англичан. Она полна разумных и поучительных замечаний, например, что Христа никогда не изображают чистым; что священникам бесплатно дают заколки, так как они носят длинные волосы и могут соблазниться на женственные украшения. Это было сказано в саду, где мы сегодня утром видели самые разные цветы, в том числе лютики, похожие на розовые и фиолетовые ракушки, и покачивающиеся черно-белые ирисы в крапинку. Другое замечание было сделано в византийском монастыре Дафни⁴⁶⁸. «Ох, ужасно красиво – лучше, чем я мог себе представить», – сказал Роджер, снимая шляпу и раскладывая несколько путеводителей и словарей. Затем мы все разглядывали карающего Христа в белом, более жуткого, чем ночной кошмар, из бело-голубой мозаики на потолке. Церковь нам очень понравилась. Она высокая, суровая, арочная; мозаика почти вся облупилась. Открывается дверь, и видны хохолки зеленых деревьев, которые то освещены солнцем, то окутаны туманом, – будто яркие и темные волны леса, по которому мы прогулялись. Семья греков прислуживает в церкви – мужчины и женщины средних лет сидят в робах (мужчины), в плащах и с золотыми кольцами и читают газеты в 15:30. Такой праздности и бесцельности я никогда не наблюдала в Англии. Потом самая молодая женщина, в тапочках и хлопчатобумажном платье, уходит, взбирается на разрушенную стену и начинает собирать желтые цветы – больше делать нечего. Мы поехали к морю – как прекрасна чистая кромка моря, опоясанная диким берегом; позади холмы, зеленые равнины; вдали Элефсис⁴⁶⁹, зеленые и красные скалы, один пароход.

22 апреля, пятница.

Было очень холодно. Это всегда забывается. Ветер свистел в открытом автомобиле. Л. чихнул – я вздрогнула. Весь пол был заставлен банками с краской. Мы обедали за столиком под солнцем на Сунионе; белые, как мел, колонны напоминали устремленные ввысь маяки. Миниатюрные цветы составляли яркое полотно – М. вырвала с корнем ирисы. О чем говорили? Ни о чем особенном. Спустя неделю путешествия общение происходит только за ужином. Потом поехали домой, то есть мимо пышных деревьев, красных полей с неожиданными коврами темно-красных маков, цыганских хижин, построенных, как вигвамы, из прессованного папоротника; там бродила девушка, прядущая из комочка овечьей шерсти; женщины сидели на порогах, что напомнило мне Пикадилли в этот час. Как странно выглядит эта податливая равнинная земля, усаженная библейскими деревьями; где-то пасутся длинношерстные овцы; ни одного дома. Это Англия времен Чосера. Итак, на Сунионе море разбивается о зеленые и красные скалы; мимо проплывают корабли с косыми парусами грифельного цвета – все как во времена Чосера или Гомера⁴⁷⁰: ни пирса, ни построек, ни людей. В Саламине греческие воины несли маленькие мешочки с землей на курган, где покоились их собратья, чтобы сделать [неразборчивое слово]. На одной могиле лежал букетик цветов. Какой же холод, очень холодно!⁴⁷¹

24 апреля, воскресенье.

О, дождь, дождь! Это было на следующий день в Эгине. Чудесный островок с узкой протоптанной тропинкой, море и пляж, маленькие розовые и желтые домики, тимьян, крутой склон холма, величественный скелетообразный храм; прохлада, туман и дождь; американцы, столпившиеся вокруг худого профессора; мы укрылись под сосной, но от дождя это не спасло. «Все равно, – сказал Роджер, – ужасно красиво». Просто превосходно – храм из песчаника лучше, чем на Сунионе. Удивительно, что гений способен сделать на небольшом пространстве – идеально выверенные пропорции, – однако дождь заставил нас при первой возможности спуститься к лодке. Они поймали красную рыбу и осьминога. Как? Ну, делается наживка из лука, хлеба и т.д., а когда приплывает рыба, то в воду бросают динамит и «пуф!» – всплывает мертвая рыба, которую достают гарпуном. Это запрещено. «Никто не увидит», – сказал кочегар с прекрасной греческой улыбкой – улыбкой погонщиков мулов или таксистов. Роджер и Марджери были верхом и выглядели очень странно, взбираясь на холм – polie makria [далекий-предалекий] холм, как назвала его светлолицая девушка. Люди здесь ужасно бедны, приходят и предлагают цветы в обмен на остатки обеда.