– Арти, доктор Коделл обратила мое внимание на один очень важный момент: мы живем только раз. Понимаешь? Второго шанса не будет. Никаких «потом». Точка. Конечно, я тоже колебался, стоит ли к ней ехать, ведь, черт возьми, уже не помню, сколько раз ложился на реабилитацию. Иногда на несколько месяцев, иногда на день. Я не понимал, зачем проходить через все это заново. В конце концов я задал себе один вопрос, на который тебе тоже сейчас следует ответить…

Монти опустошает стакан и, звякнув им о столик, с неподдельной искренностью смотрит мне глаза.

– Честно. Только честно. Если ты будешь чувствовать себя точно так же, как сегодня, до конца жизни, как думаешь, долго ли она продлится?

Глава 6

– Скажу откровенно, Артур, я бы не советовала.

Я едва успел вернуться в Лондон к шести вечера на сессию к доктору Данн. Телефон полностью разрядился, времени ловить такси уже не оставалось, и я нырнул в метро, где в час пик было не протолкнуться. Пересадка на линию «Пикадилли», быстрым шагом от «Уголка ораторов» в Гайд-парке, и вот я, задыхаясь, у двери доктора Данн.

Слова Монти не стали для меня божественным откровением. Они не звучали в моей голове подобно абсолютной истине, которая бы четко указала, что делать. И все же, когда такси тронулось в обратный путь, а в зеркале заднего вида показался Монти, с улыбкой машущий мне вслед, я понял, что увожу его слова с собой. Пока я трясся в поезде, а вокруг потихоньку вырастал Лондон, где-то на задворках сознания вопрос, заданный Монти, тихо делал свое дело: аккуратно поворачивал маховики и нажимал на рычаги, добиваясь своего.

– Доктор Коделл, несомненно, большой специалист, – решаюсь возразить я.

Я сижу на пестром диване в кабинете доктора Данн, рассеянно сжимая лежащую на коленях подушку в лоскутной наволочке.

– Слышал, что она одна из самых юных выпускниц эм-м… Каролинского мединститута.

– Я знаю, кто она, – сухо отвечает доктор Данн.

– И?

Мой психолог смотрит в окно, явно размышляя, как ответить на щекотливый вопрос клиента. Я верю в беспристрастность доктора Данн и очень ценю ее мнение как профессионального психиатра, но все-таки мне неловко обсуждать ее возможную замену.

– Она, конечно, гений. Не отрицаю, – вздыхает доктор Данн. – Талант, который рождается раз в столетие. Коделл начинала как хирург и привнесла радикальные изменения в эту область. Я слышала, что она занялась психиатрией из любви к преодолению трудностей и уже успела оставить… заметный след.

– Вот именно, – смущенно произношу я, стараясь говорить как можно деликатнее. – Я слышал о ней только хорошее.

– Еще бы, – сквозь зубы цедит доктор Данн.

– Что вы имеете в виду?

Доктор мнется, понимая, что ее истинные чувства вырвались наружу. Наконец она отвечает, и в знакомых спокойных интонациях угадывается скрытое раздражение.

– Лишь то, что… понятие «частная практика» у доктора Коделл превращается в нечто совершенно закрытое.

– Полагаете, у нее там творятся нехорошие вещи?

– Понятия не имею. В том-то и дело. – Доктор Данн на мгновение задумывается. – Так, значит, она работает с горем?

– В брошюре написано, что у нее есть эта программа. Имеются прекрасные отзывы.

Доктор Данн берет со стола раскрытую записную книжку в кожаном переплете, захлопывает и кладет рядом с собой. Когда она снова смотрит на меня, в ее глазах появляется другое выражение.

– Хочу сказать прямо, Артур. На мой взгляд, прерывать лечение сейчас – плохая идея.

– Это только на две недели и… когда я общался с бывшим пациентом Коделл…

– Кажется, его зовут Монти Хан?

– Да, верно. Он говорит… все говорят, что лечение у Коделл не сравнится ни с одним курсом, который они проходили ранее.

– Еще бы, – отзывается доктор Данн. – У нее новаторское мышление.

– Так ведь это хорошо, разве нет?

– Но ваша проблема не нова, Артур, – почти грустно замечает доктор Данн. – Она стара как мир. Как только люди научились любить друг друга, мы также научились скорбеть. Нет никаких хитрых уловок, панацей, и, что бы ни говорил Монти Хан, некоторые состояния поддаются лечению не до конца. Некоторые вещи делают нашу жизнь ярче. Вряд ли на данном этапе вашего восстановления стоит пытаться силой выжать результат, которого попросту… не должно быть.

Я вяло киваю, глядя в окно на старинные особняки Белгравии, мимо которых движутся редкие пешеходы. Глаза застилают подступившие слезы.

– А все-таки, если бы лечение существовало… – тихо говорю я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Если бы лечение было и оно помогало бы обрести счастье… скажите, вы бы позволили мне пройти такой курс?

Я слышу, как доктор Данн медленно откидывается на спинку кресла, и заставляю себя посмотреть ей в глаза. Я вдруг чувствую, что у меня больше нет сил. Я раздавлен. Глаза снова наполняются слезами, пара капель предательски стекает по щекам.

– Хочу, чтобы вы знали… Я собираюсь продолжать лечение у вас. Просто… мы заморозим наши сессии, пока я… пока я буду в отъезде.

– Артур…

– Я очень ценю все, что вы для меня сделали, – с нажимом продолжаю я, страшась того, что может случиться, если замолчу. – Надеюсь, вы знаете, что я… м-м… не разделяю ничьих мнений… Я правда очень вам признателен…

– Артур, пожалуйста, не спешите! Подумайте…

– Я просто хочу, чтобы это закончилось.

Доктор Данн смотрит на меня с видом человека, проигравшего битву. Впервые вижу ее такой. Я ожидал чего-то подобного два месяца назад, когда вышел из больницы, однако тогда доктор Данн излучала уверенность. Именно сегодняшнее мое заявление лишило ее надежды и по-настоящему обеспокоило.

– Я просто хочу, чтобы это закончилось, – тихо, но решительно повторяю я.

– Ну что же… – Доктор Данн берет себя в руки, оставаясь профессионалом до конца. – Я всегда на связи.

– Конечно. Спасибо. Я знаю.

Доктор Данн бросает взгляд на свои смарт-часы. В ее очках отражается тусклый белый экранчик. Затем она смотрит на меня, даже не пытаясь облегчить мое чувство неловкости традиционной прощальной улыбкой. Доктор Данн не скрывает своего отношения к тому, что произошло. Она с молчаливой стойкостью принимает мое решение, но не разделяет его.

– У нас остается мало времени, вы хотите еще что-то обсудить?

– Я… Нет… Спасибо, доктор Данн. Мои помощники утрясут расписание. Уверен, скоро все наладится.

Я аккуратно кладу подушку на диван. Я почему-то не в силах поднять глаза. Стою, сгорбив плечи, – пустая человеческая оболочка – и с тяжелым чувством жду прощального напутствия доктора Данн.

– Надеюсь, она действительно заслуживает все эти отзывы.

Не знаю, нарочно ли так поступила доктор Данн, но семь слов, сказанные ею на прощание, крутятся у меня в голове, пока я еду домой. Они прячутся в шуме лондонских улиц, отдаются эхом в моей голове, когда я прислоняюсь лбом к двери квартиры. При всей искренности этих слов, содержащийся в них намек вызывает во мне нарастающую обиду. Я захлопываю за собой дверь, без сожалений оставляя комментарий доктора Данн снаружи.

Пару мгновений я просто не двигаюсь, погружаясь в холодную тишину квартиры. Потом бреду по темной прихожей, и с каждым шагом моя энергия утекает, словно воздух из невидимой дырочки. Рука тянется к выключателю, промахивается и безвольно падает, не предпринимая новой попытки.

Я иду в темноте и падаю на диван в гостиной, прижимаясь щекой к прохладной коже. Правое ухо, направленное в потолок, улавливает отдаленные звуки города. Левое, прижатое к дивану, сосредоточено на внутренней жизни организма – оно передает шум кровотока, циркулирующего по телу, и тихие удары сердца.

– Странный сегодня день, красотка! – говорю я, глядя в темную кухню. – К работе я почти не притрагивался.

Экран городского телефона загорается янтарным светом, озаряя кухню. В тишину грубо врывается громкий электронный сигнал. Сверяюсь со временем: оказывается, с тех пор, как я вернулся домой, прошло три часа. Интересно, кто мне звонит на ночь глядя?

Беру трубку. На экране высвечивается: «Мама». Теперь это может ввести в заблуждение, поскольку телефон программировала ты. Моя мама в телефоне значится как «Дилайла», подчеркивая дистанцию, которую она предпочитает сохранять с людьми.

– Лоррейн?

Первые секунды я слышу только дыхание, как будто звонивший еще не готов говорить. Затем раздается судорожный вдох и всхлип. Бедняга старается не расплакаться или уже в слезах. Я смотрю на очертания висящих над головой медных кастрюль и жду, когда Лоррейн заговорит.

– Есть минутка? – Ее дрожащий голос едва различим. – Не хочу отвлекать тебя от работы.

Голос моей тещи раньше был жизнерадостным и приветливым, с приятным северным акцентом, в нем звучали теплые нотки искренней доброты. Теперь же при звуках ее голоса невольно представляется раненый олень: безобидное существо, павшее жертвой сил, которые оно и не помышляло пробудить.

– Ха. Я слинял из офиса. – Я начинаю бесцельно мерить шагами темную квартиру. – Как вы?

Пока Лоррейн собирается с мыслями, я оглядываюсь. Помню, как мы сюда переехали. Эта просторная квартира некогда была целым этажом в таунхаусе, построенном в семидесятых годах в Блумсбери – престижном районе в центре Лондона. Просторная гостиная, смежная с ней кухня, оснащенная шестиконфорочной плитой, ванная, вся в белой итальянской плитке. По сравнению с клетушкой, в которой мы начинали жить вместе, новая квартира казалась пугающе большой: в ее коридорах можно было заблудиться.

Мы постепенно привыкли к пространству, однако в последнее время оно снова начало подавлять. Пустое, стерильное, слишком большое для одного человека. Теперь я все время блуждаю в этих коридорах.

Лоррейн старается говорить спокойно, но на середине предложения ее голос начинает дрожать.

– Я просматривала наши фотоальбомы. – Лоррейн судорожно вздыхает, пытаясь взять себя в руки. – Она тебе когда-нибудь их показывала?

– Нет… вроде нет. – Я медленно бреду в прихожую, включаю свет и грустно говорю: – Мы думали, еще успеем.

– Она обожала их перелистывать. Рука не поднимается убрать, – бормочет Лоррейн. – Извини, я все время звоню тебе на эмоциях. Ты, наверное, уже ложишься?

– В принципе, нет… не планировал, – убеждаю я, зная, что она мне все равно не поверит. – По идее, надо бы… С другой стороны, какой смысл?

Я бросаю взгляд в ванную: лунный свет тускло поблескивает на плитках пустой душевой. В трубке слышится шелест перелистываемой страницы, и Лоррейн тяжко вздыхает.

– Она была таким лучиком солнца, правда?

– Да, верно.

Меня тоже начинает накрывать тоска. Я поворачиваю обратно в коридор, но тут мой взгляд случайно цепляется за непривычную деталь. На столике в прихожей высится неаккуратная стопка конвертов, угрожая вот-вот рухнуть. Десять месяцев я не притрагивался к почте: не было душевных сил ни читать, ни выкинуть письма. В этой кипе счетов и меню навынос, кажется, нет ничего особенного, кроме одного конверта, который лежит сверху.

Он серого цвета, с логотипом в виде символа медицины – жезла Гермеса, вокруг которого обвились две змеи. В левом верхнем углу выведено: «Бюро судебно-медицинской экспертизы Кембриджа». Я смотрю на конверт, и желудок сжимается в спазме. Кружится голова, внутри поднимается едкая смесь чувства вины и стыда. Боюсь, меня сейчас вывернет.

Письмо не новое, пришло семь месяцев и пять дней назад. Тогда я специально не стал вскрывать конверт и сунул его вниз, под другие письма. А месяц спустя, когда я случайно обрушил всю стопку, оно соскользнуло в щель между столиком и стеной. Там письмо находилось еще полгода, и я был бы рад, если бы оно осталось там навсегда.

Отсюда возникает вопрос: каким образом конверт попал обратно в стопку, да еще и на самый верх…

– Артур?

– Извините. – Я возвращаюсь к разговору и виновато переспрашиваю: – Что вы сказали?

– Я говорю, ты хотел бы как-нибудь посмотреть фотографии? Может, на днях?

– Фотографии? Да, с удовольствием… Хорошая идея.

Я пялюсь на конверт. Может, я сам положил его на место?

– Прошу прощения… смогу только через месяц или около того, – внезапно вспоминаю я. – Я буду в отъезде, мама записала меня на лечебный ретрит^[11].