Нужно было сделать для себя что-то хорошее: завтра утром ее ждала промывка мозгов от психолога. Татум наизусть выучила список задаваемых вопросов и мнений на ее счет. Не хочет разговаривать – депрессия. Шутит и говорит – депрессия подавляемая. Что такое депрессия во всей красе, Татум знала, но тогда ее еще не таскали по психологам и не разговаривали с ней заискивающе-спокойно.

Тогда она справлялась сама, тихо плача ночью в подушку и напиваясь до бессознательного состояния в компании тогдашних друзей. Те за неимением опыта не могли предложить ничего лучше, чем дорожку в нос и водку в горло.

Тат со вздохом достала «зимний» тональный крем. Смуглая кожа без нужной дозы загара становилась серой, Дрейк усиленно замазывала болезненный вид.

Жирно подвела черным глаза. С пятнадцати лет обещали, что с возрастом детские щечки уйдут, Тат надеялась и верила. Не ушли. Без косметики она до сих пор выглядела подростком, это раздражало. Визуально увеличивать глаза приходилось ежедневно, чтобы продавали сигареты. Думала про удаление комков Биша, чтобы начать сверкать острыми, впалыми скулами, но это было слишком. Боль она разлюбила.

Опыт подсказал Дрейк надеть кеды, а не любимые туфли с каблуками выше, чем небоскребы Дубая: после пары стаканов всем будет плевать, какая у нее обувь.

Волосы семь раз распустила и заплела в косу обратно. В мелкую сумочку запихнула сигареты, телефон, презервативы, косметику – обязательный набор для тех, кто собирается просрать свою жизнь. Деньги и ключи от дома лежали в надежных карманах джинсов, на запястьях красовалась коллекция браслетов.

Тат вышла из дома, укутавшись в кардиган, – в таком виде на «ночевку к подругам» не ходят. В своем возрасте она могла без объяснений не ночевать дома, но заставлять волноваться родителей не хотела. Лимит уже был исчерпан.

Она долго топала от метро, прежде чем увидела знакомый, горящий огнями дом. По пути выкурила семь сигарет. В голове появилось приятное головокружение, но Дрейк все равно нервничала. Ее первая вечеринка в университете. Первая спустя три года.

Первым делом, зайдя в дом, Татум налила себе пива. На вкус пойло оказалось старой мочой – пошарив по кухонным шкафчикам, Дрейк нашла хороший, дорогой виски. Через несколько минут по телу разлилось противное щекочущее тепло, мозг стал ватным. Запах алкоголя и музыка окунули на секунду в прошлое.

Татум вздрогнула от мурашек, сбитая с ног воспоминаниями. Было не так шикарно, но так же безысходно. Вот во что превратилось ее существование – в дешевый голливудский триллер. Только в фильмах, помимо хеппи-энда, еще все красиво показано.

В фильмах депрессия – это красивая худая девушка, сидящая на широком подоконнике и размазывающая тушь по лицу, пока за окном тоскливо моросит дождь. Еще бритва и красивые порезы на запястьях. Женский персонаж, прописанный мужчинами. Даже когда показано без прикрас, все равно не как в жизни.

Жизнь – сука. Разбивает розовые иллюзии железной битой – жестко, страшно и навсегда.

На самом деле депрессия – это пялиться в потолок в четыре часа утра, сидеть дома и ни с кем не разговаривать. Депрессия – это сальные волосы и грязная, потная одежда, потому что сил привести себя в порядок просто нет. Это беззвучный вой по ночам, потому что слез нет – есть скручивающийся от скулежа желудок и рвота желчью. Это опухшее лицо и обкусанные ногти; это не красивые рисунки в скетчбуке, потому что тебе больно, – это смерть при жизни.

Царапины на руках и бедрах – способ перевести боль душевную в боль физическую, будто, если шрамы зарастут, зарастет и гнойная рана одиночества на сердце. Самое страшное, что при этом в подкорке остается надежда – надежда, что кто-то заметит, придет на помощь. Что тебя обнимут и пожалеют, какую бы херню ты ни творил, а не отправят рассказывать об этом паскудстве постороннему человеку – психологу.

Надежда на понимание и поддержку; надежда на то, что все пройдет само собой; надежда на свет в конце туннеля – на что угодно. И ее оттуда, из грудины, не выскрести.

В большинстве случаев самоубийства непреднамеренные. Эти проценты подростковых самоубийств – несчастные, намеренные призывы о помощи. Зафиксировано, что суицид происходит в то время, когда родители должны прийти домой: чтобы увидели, испугались, поняли, насколько все плохо, и просто обняли, любили сильнее, чем есть.

В нас заложена вера в счастливый исход, когда нам будут петь лесные зверушки, а экран затемнится со словом «конец», а дальше… Дальше все будет приторно хорошо.

Но в жизни титров нет – в жизни в руке канцелярский нож и новые шрамы на теле, потому что мы верим в хеппи-энды и не собираемся рисковать, беря в руки бритву.

Просто слишком страшно признаться во всем самому: «мам, пап, я наркоманка»; «мам, пап, я забеременела/убила человека/влюбилась/курю/торгую наркотой». Легче, чтобы они узнали сами, косвенно, от друзей, из твоего дневника, догадались – тогда понимаешь, что наконец-то пути назад нет, и если потерпеть немного их крики, то все будет хорошо.

Татум хорошо было – когда все узнали, было хорошо. Но со временем этого стало не хватать, в душе опять появилось гадкое, дерьмовое чувство незаконченности, будто для того, чтобы опять все стало нормально, не хватало одной незначительной детали. Татум перебирала варианты, и сегодняшний – алкоголь и секс.

Алкоголь она уже почти допила, а из-за угла вышел Крис Вертинский.

Она направилась в противоположную сторону. Не так быстро – всему свое время.

У барной стойки заметила невысокую круглощекую блондинку из компании Нади, неловко что-то рассказывающую главному красавчику универа – Марку.

Музыка становилась громче. Тат, хватая с кухни текилу, соль и лимон, почти свалила с ног парочку.

– Ой, прости. А ты? – Она вопросительно посмотрела на блондинку, расплываясь в улыбке.

– Вика… – Девушка впала в шок то ли оттого, что уже двадцать минут пыталась вести корявую беседу с самим Примусом Марком, то ли оттого, что ее именем интересуется скандально известная первокурсница.

– Значит, Вика. Сможешь мне помочь в одном интересном деле? – Татум встала к стойке спиной, опираясь на локти. Прогнулась в пояснице: из-под короткого топа стала видна кружевная линия бюстгальтера. – Я хочу выпить с кем-нибудь текилы, а ты кажешься весьма милой. – Дрейк похабно закусила губу, раздевая новую знакомую взглядом.

– Эм, – замялась блондинка, – не знаю, я тут как бы занята немного. – Она смущенно кивнула на парня.

– Все сомнения от дьявола, Виктория. Не знаешь, что сказать, – скажи «да». – Тат закатила глаза и, взяв из-за спины бутылку текилы, стала разливать жидкость в стоящие рядом рюмки.

Дрейк смотрела на девчонку исподлобья, улыбаясь слишком довольно.

В груди завывало отчаяние, которое заткнуть бокалом мерзкого пива не удалось, – нужно было срочно сделать что-то из ряда вон, чтобы не поехала крыша. Дело не во вседозволенности: ее сумасшествие и спонтанность – вынужденные меры.

Дрейк схватила девчонку за предплечье, притянула к себе вплотную, игнорируя парня. Блондинка не поняла, что происходит, но не вырывалась: неизведанное было интересно.

– Расслабься и получай удовольствие, Вика. Я научу тебя, как правильно пить. – Тат быстрым движением откинула светлые волосы с плеча девчонки и наклонилась к шее, горячо выдыхая возле сонной артерии.

Блондинка стояла не шевелясь: не понимала, как реагировать. Дрейк встретилась глазами с Марком – у нее давно сорвало тормоза, а здравый смысл опьянел вместе с мозгом, подбадривая: «Сделай это».

Татум подмигнула парню. Облизнула большой палец и коснулась им шеи Вики, отчего у блондинки по телу пробежал табун мурашек. Дрейк взяла солонку, не заботясь о чистоте и так уже засранного пола, высыпала соль на влажную шею девочки. Незаметно сплюнула три раза через левое плечо – от неприятностей. Соль просыпать – плохая примета.

Медленно, проходясь языком от ключиц до уха, слизала это безобразие с шеи блондинки. У девчонки сердце упало в пятки, потому что это неправильно, грязно… и вместе с тем неожиданно приятно.

Марк наблюдал за открывшейся картиной с нескрываемым интересом. Татум поднесла к губам рюмку текилы и выпила залпом, морщась. Удерживая зрительный контакт с блондинкой, она взяла в зубы тонкую дольку лимона, за затылок притянула Марка для поцелуя.

Парень целовался классно, но пресно. Дрейк не обратила внимание на технику или количество слюны. Тат было плевать – ее возбуждала атмосфера момента: она целовала взасос незнакомого парня на глазах у девушки, пока она наблюдала.

Тат отстранилась от парня, улыбнулась Вике.

– А теперь ты. – Она отдала вторую рюмку блондинке, толкнула ее в объятия парню и ушла.

Так смешно и интересно одновременно – показывать людям, как можно веселиться. Зачем довольствоваться вином и поцелуями, когда есть виски и секс?

Дрейк отчаянно внушала себе, что это и есть веселье. Что после вечеринки она увидит свет в конце тоннеля.

Но тоннель лишь становился длиннее.

Татум

Мистер-сегодняшняя-жертва стоял у лестницы, разговаривал с другом. Тат вышла в холл, на импровизированный танцпол. Она двигалась в толпе, пока не поймала его взгляд.

Дрейк плавно танцевала под музыку, давая понять, чего хочет: пила из початой бутылки горький виски, скользила руками по голому животу, дразнила. Крис несколько минут наблюдал за движениями – облизнув губы, направился к ней.

Они танцевали, плотно прижимаясь друг к другу. Тат развернулась к парню спиной, откинула голову ему на плечо, зарылась пальцами в его мягкие волосы. Крис дышал ей в шею, удерживая за петельки на джинсах, – там, где должен находиться ремень, сейчас находились его руки.

Он гладил ее по голому животу, забирался под топ, запускал пальцы в лифчик, касаясь сосков. По телу Татум прошел электрический разряд, она резко выдохнула. Повернулась к Вертинскому, без промедления поцеловала его. Страстно, жадно, горячо. Крис ответил, вжал Тат в стену. Целовал, целовал, целовал так, будто это последнее, что он делает в своей жизни.

Он всегда со страстью отдавался моменту, проживая день, будто завтра никогда не наступит. Татум отдавалась случаю с таким же жаром. Она целовала его, будто это первый в жизни момент, когда она по-настоящему живет.

Будто для нее это первый глоток воздуха после постоянного дерьмового запаха судьбы; будто это все, что ей сейчас нужно: целовать Вертинского, пустить жизнь под откос и никогда-никогда не оглядываться.

Ни он, ни она не были нежны: не было чувственных поцелуев, страстных поглаживаний плеч, ключиц, спины; не было ласковых слов возле уха, симпатии во взгляде – были только животная страсть, прокушенные губы и царапины на спинах обоих.

Тат оторвалась от парня, пьяно улыбнулась, потянула его к лестнице. Вертинский повиновался: приятно после нескольких лет трудов автоматически стоять на пьедестале приза. Не добиваться – выбирать.

Он оглядел ее с ног до головы еще раз: в фигуре Дрейк не было пышных форм или сексуальных изгибов – взгляд цеплялся за худые бедра, с которых еще чуть-чуть и спадут джинсы. За угловатые плечи и тонкие кисти рук. За гибкую линию талии и утопленный позвоночник, где внизу поясницы виднелись милые ямочки и кусочек кружевного черного белья; за сутулую спину и острые ключицы; за растрепанный пучок темных волос; за небольшую грудь, умело подчеркнутую топом.

Тат остановилась у подножия лестницы, оглянулась на Криса – явно что-то задумала. Дрейк подошла к компании третьекурсниц, обратилась к недавней знакомой:

– Не присоединишься? – Татум вплотную приблизилась к Анне, держа Вертинского за руку.

Притянула Криса к спине, положила его руки себе на талию, потерлась задом чуть ниже паха. Держа в руках бутылку виски, вылила напиток себе в глотку, проливая большую часть на себя. Облизала большой палец, провела по губам брюнетки.

Это было проверкой на дальнейшее общение – Анна была раскованной и веселой, была симпатичной и много курила; она, скорее всего, будет не против небольшой авантюры. Если это не было показухой, они подружатся.