Нервы у нее были ни к черту, но она знала, что теперь, оставшись наедине с собой, сумеет справиться со своим ужасом. Может быть, ей придется поорать в подушку несколько раз в день – чего никак не сделаешь, если рядом двухлетка. А если бы муж ее такой увидел? Наверняка решил бы, что она совсем с катушек слетела, – впрочем, это было недалеко от истины. Она получила психическую травму. Единственное, что удерживало ее от безумия, – это любовь к мужу с сыном и ответственность за них.

Ева привезла их в аэропорт и поехала обратно в Вашингтон-Хайтс. Она поставила компакт-диск с музыкой мужа (ведь в те времена все пользовались компакт-дисками), и настроение сразу улучшилось. Грусть от прощания сменилась облегчением от мысли, что скоро она начнет новую жизнь вдали от трагедии. Она улыбалась, смеялась и танцевала прямо за рулем и даже почувствовала некоторое возбуждение, думая о муже – о том, как уже по нему соскучилась. Представляете? Взрослая женщина, а распаляется, словно подросток! Вот так!

В блаженном неведении, впервые за много месяцев чувствуя себя счастливой, Ева не услышала новостей. Вернувшись в Вашингтон-Хайтс, она дохромала до квартиры и увидела мигающий на автоответчике индикатор (не забывайте, на дворе 2001 год). Она нажала на кнопку и услышала голос сестры мужа: «Где он? Где он? Как же так? Почему ты посадила их на тот рейс?» Ева включила телевизор и узнала, что рейс номер пятьсот восемьдесят семь разбился на Фар-Рокавей в Квинсе через девяносто секунд после взлета.

Этот рейс прекрасно знали в Доминиканской Республике, в его честь даже назвали меренге: «El Vuelo Cinco Ochenta y Siete»^[7]. И да, ее муж исполнял эту песню. Она была настолько популярна, что ее крутили на том самом рейсе. Самолет вылетал рано утром, ко времени прибытия в Санто-Доминго вас уже ожидала первая бутылочка пива, охлажденного на льду, – такого, что аж зубы ломит. Подаваемое таким образом пиво прозвали «одетым как невеста»: покрытая льдом бутылка напоминает фигурку в белом платье. Муж должен был бы пить пиво vestida de novia^[8], но он и их малыш погибли. Мгновенно погибли, когда разбился самолет, выполнявший рейс 587 12 ноября 2001 года. Они всего лишь не хотели лететь 11 ноября. В парикмахерской воцарилась мертвая тишина, и только одна женщина рыдала.

Дочка Меренгеро оглядела нас, собравшихся на крыше. Потрясенные, мы тоже молчали. Даже Кислятина. Я потянулась к телефону, подумав, что история закончилась. Прямо сейчас мне больше всего на свете хотелось снова позвонить отцу.

– Ева просто сказала: «Да, вот такая у меня жизнь. Я пережила двойную трагедию». – Дочка Меренгеро покачала головой. – Я вытерла нос рукавом и спросила: «Как же вы с ней справились?» – «Никак, – ответила Ева. – Вы первые, кому я рассказала. Все случилось двадцать лет назад, и я никому не говорила. Я похоронила останки мужа и сына. Заперла квартиру в Нью-Йорке. И переехала в Доминиканскую Республику. Там никто не знает, кто я и через что мне пришлось пройти. И вам я больше ничего про себя не расскажу, поскольку не хочу, чтобы вы могли меня найти». Ева посмотрела прямо на меня, и я кивнула, давая понять, что не выдам ее. Она оглядела женщин, собравшихся вокруг нас в парикмахерской, с вызовом: «Мне наплевать, что вы думаете. A mí no me importa el qué dirán^[9]. Меня не волнует, что кто-то там думает про мою жизнь, или мои решения, или про то, как я справилась с двойной трагедией. Y así fue, y así es la vida^[10], – добавила Ева и повернулась к своему мастеру. – Termina mi peinado, por favor»^[11]. Когда мастер закончила, эта семидесятилетняя женщина оставила ей двадцать пять долларов чаевых и ушла. Даже не знаю, в чем мораль истории.

Слушатели на крыше не проронили ни слова. Дочка Меренгеро помолчала, словно в ожидании ответа, а потом пожала плечами:

– Отрицание. По факту, ей помогло отрицание. Она настолько вытеснила часть своей жизни, что просто сказала себе: «Я больше не стану про это думать». Позднее я выяснила, что Ева в самом деле начала новую жизнь в Доминикане. Она не вышла замуж, но у нее множество ухажеров, которые захаживают к ней и обращаются с ней как с королевой. Так что мужского внимания у нее сколько угодно. Ну и каков же вывод для нас? Некоторые переживают многочисленные трагедии: люди теряют близких, работу, дом, карьеру, а порой и всю семью. Многие уходят в отрицание. Но именно от них нас тошнит, и меня от них тоже выворачивает наизнанку. Я думаю, здоровая доза отрицания полезна, но уходить в него слишком глубоко не стоит. Y colorín colorado, este cuento se ha acabado^[12].

* * *

Дочка Меренгеро повернулась к Евровидению:

– Чувак, поставь меренге. Мне нужно вытанцевать из себя эту двойную трагедию. Поставь «Ojalà Que Llueva Café»^[13].

– Я? – удивился застигнутый врасплох Евровидение.

– Так ведь ты единственный, у кого есть колонки.

– А, ну да, ну да! – Евровидение стремительно выпрямился на стуле, доставая телефон. – Хм, как пишется название? Я не силен в испанском.

Она продиктовала по буквам. Он потыкал в экран и встал.

– Дамы и господа, позвольте представить Хуана Луиса Герру с песней «Ojalà Que Llueva Café»!

Я ее никогда не слышала. Музыка оказалась мягкой и тягучей, совсем не тот пульсирующий ритм, которого я ожидала. Когда она закончилась, повисло молчание.

– Как по мне, совсем не похоже на меренге, – сказала Кислятина.

– Потому что это не меренге, а бачата, – ответила Флорида.

– Бачата – это разновидность меренге! – вспыхнула Дочка Меренгеро.

– Я просто к сведению.

– А можете перевести? – спросил Евровидение.

– Ay hombre^[14], эту песню поют в Доминикане во время сбора урожая. Молитва такая. Выражение надежды, что урожай будет хорошим и фермерам не придется страдать. Но смысла в ней куда больше. Она про простую жизнь, про мечты и любовь к земле – про нашу истинную сущность.

Закрыв глаза, она замурлыкала мелодию, а потом, слегка покачиваясь, запела громче, переводя на английский:

Хоть бы пошел дождь из кофе в полях,
Пусть прольется ливень из маниоки и чая…

Закончив песню, Дочка Меренгеро открыла глаза.

– С ума сойти! – нарушила молчание Хелло-Китти. – Они погибли двенадцатого, потому что не хотели лететь одиннадцатого. Прямо проклятие какое-то!

– Проклятие? Они ничего плохого не сделали, – возразила Дама с кольцами. – Подобные трагедии происходят случайно, с кем угодно такое может быть.

– Все проклятия в голове, – заявила Мозгоправша. – Утверждения, что меня прокляли, что мне не везет или я стал жертвой, для некоторых – способ справиться с напастью вроде нынешней пандемии. Я на своих пациентах вижу. Люди даже сами себя проклинают – из чувства стыда или вины.

– А вы снимаете с них проклятие? – поинтересовался Евровидение.

– Можно и так сказать.

– Мне бы тоже проклятие снять.

– Моя А-По, бабушка по матери, была большим специалистом по проклятиям, – ответила Мозгоправша. – Все про них знала. И использовала уникальную систему, чтобы с ними справляться.

– Какую систему?

* * *

– Ну, моя мама – китаянка, рожденная в Америке, как и я, но бабуля родилась в крохотной деревне в Гуандуне. Я там никогда не была, но однажды видела фотографию: серый домишко из камня черт знает в какой глухомани, прямо посреди рисовых полей. Дедушка часто ловил рыбу в реке на ужин. Прямо перед началом войны они переехали в Сан-Франциско, обосновались в районе Сансет и ни разу не возвращались на родину. Понятия не имею, стоит ли еще тот домишко, или во время революции его разрушили – тогда много чего уничтожили. В общем, когда я родилась, дедушка умер, и А-По переехала жить к нам и присматривала за мной и сестрами, пока родители работали. Она часто давала нам поиграть с ее нефритовым браслетом на руке. Он был такой крошечный: она носила его с детства, ее рука выросла, и браслет уже не снимался. Мама носила точно такой же. Он весь покрывался мыльными хлопьями, когда она мыла посуду, а когда работала в саду – пачкался землей. Каждой из нас, троих девчонок, бабуля подарила такой браслет, когда мы были маленькие, и пыталась заставить нас их носить, но я терпеть его не могла. Такое ощущение, что на руке наручники. Кажется, у Мины и Кортни еще остались их браслеты, а мой куда-то пропал.

Росточком А-По не вышла, футов пять максимум, и с каждым годом становилась все ниже. Она носила те самые стеганые жилетки в цветочек, и у нее был горбик, как у всех китайских старушек, – если вы бывали в Чайна-тауне, то наверняка их видели. Мы с сестрами называли ее Квазимодо, пока мама не услышала нас однажды и не выбила из нас эту дурь. Как я узнала позже, бабуля страдала остеопорозом из-за недостатка кальция в детстве. В позвоночнике образуются крошечные переломы, которые заживают и снова появляются, как чашка, которую склеили со слишком большим количеством клея. По крайней мере, так нам объясняли в колледже.

Хотя бабуля выглядела милой маленькой старушкой, я бы не советовала вам с ней связываться. Однажды на Грант-авеню какой-то парень попытался выхватить у нее сумку. А-По вцепилась в нее и дернула так, что нападавший растянулся на асфальте. Тогда она вылила на него поток отменных ругательств так громко, что он просто лежал там, словно его из пожарного шланга окатили. Когда бабуля высказалась, все торговцы застыли в дверях своих магазинов, наблюдая за происходящим, а парень кое-как поднялся и дал деру. Помню, я замерла на месте, держа в руках розовый пластиковый пакет с рыбой и пучок бок-чоя, купленные на ужин, а бабуля повернулась ко мне и как ни в чем не бывало сказала: «Ну что, внучка, пойдем домой».

Уехав учиться в колледж, мы с сестрами повзрослели, стали вечно заняты; мы работали и встречались с парнями и редко звонили домой. А-По, как и все бабушки, принялась пилить нас за то, что не выходим замуж, ворчала, что надо бы поторопиться и найти уже себе кого-нибудь. «Разве тебе не одиноко? – говорила она по телефону. – Без семьи ради чего ты живешь?» В ответ я предположила, что с ее стороны это проекция: теперь, когда мы все разъехались, ей просто заняться нечем. «Вот еще! – сказала она. – Даже не пытайся пробовать на мне свои психи-логические штучки. На китайцах они не работают, только для квейло^[15] годятся».

К тому времени я перешла с подготовительного медицинского на психологический, и только бабуля не доставала меня придирками. Родители, разумеется, не считали психологию медициной и хотели, чтобы я стала настоящим врачом. Думаю, они до сих пор на это надеются. Они разделяют общепринятые взгляды, но на то есть причина: им ведь пришлось через многое пройти, чтобы добраться туда, где они сейчас. Они думают про бабулю, которая выросла посреди рисовых полей, и про долгие годы, когда они на всем экономили, откладывая нам на учебу, а теперь все псу под хвост, мы пойдем к своей мечте? Станем поэтами, будем танцевать интерпретативный постмодерн или еще что-нибудь в этом роде? Они вложились в нас, как в инвестиции, оплаченные их страданиями, и, черт побери, желают получить свою прибыль! Короче, А-По не давала мне житья, требуя найти себе парня. «Что стряслось с Алексом? – спрашивала она. – Я думала, у вас все хорошо складывается». – «Алекс недавно бросил меня ради моей подруги – теперь уже бывшей подруги, а кроме того, он мне все еще должен девятьсот баксов, которые я давала ему в долг, но я почти уверена, что про них можно забыть». Услышав такое, бабуля зацокала: «Ладно, вот что я тебе скажу, внуча. Я его прокляну».