Александра Косталь: На дне озерном

© Косталь А., текст, 2024

© Оформление ООО «Издательство АСТ», 2024

Пролог

Светало. Солнце ещё не успело показаться из-за горизонта, но тьма вокруг медленно рассеивалась, являя хотя бы очертания местности. В машине было тепло от работающей печки, а по радио то и дело шипели помехи. Они были единственной причиной, почему Ванька ещё не уснул.

Его отец любил рыбалку. По этому поводу каждое воскресенье – единственный выходной, между прочим – Ваньке приходилось вставать, как только короткая стрелка достигала пяти, а летом и того раньше. Вчера парню пришлось засидеться с расчёткой – через несколько дней предстояло её сдать, и возможности завалить не было.

Из-за этого Ванька едва смог подняться с кровати – после двухчасового сна хотелось послать всех, в том числе и отца. Он же полдороги бухтел, что ехать больше нет никакого смысла – они опоздали на целых полтора часа. Ваньке было нечего ответить, и вскоре отец замолчал.

Когда он в очередной раз начал проваливаться в сон, «Нива» резко затормозила. На едва вменяемый взгляд отец объявил:

– Перекур.

Шею обожгла волна холода, следом хлопнула дверь.

Отец имел ещё две страсти – свою ласточку и табак. Но предпочитал их не смешивать.

Медленно передвигая ногами, Ванька вылез из машины, чтобы хоть как-то прояснить мысли. Осенняя прохлада обдала уши и лицо, поползла за ворот свитера. Он поёжился, застёгивая куртку до самого носа.

Порядка сорока минут они ехали вдоль водоёмов, сменяющих друг друга. Отец искал определённое, любимое место, куда он ездил с сыном не единожды. Но вряд ли даже прикормленное место могло спасти сегодняшнюю рыбалку: вода была совсем неспокойна, шла рябью, и поднявшийся ветер прижимал к ней осоку.

Они простояли там, подставляясь ледяному ветру пару минут, прежде чем до Ваньки донеслось строгое:

– Поехали отсюда, – скомандовал отец, бросая сигарету и притаптывая её сапогом. – Ничего толкового всё равно не выйдет.

Ваньку долго упрашивать не пришлось: к машине он почти побежал, путаясь ногами в засохшей траве. И уже открыл дверь, чтобы нырнуть в тепло, но, повинуясь жесту отца, замер.

– Слышишь?

Ничего, кроме зазываний ветра, он не слышал. Да и не хотел, впрочем, слышать что-то, что могло отделить его от уезда отсюда. По одну сторону была вода, по другую – бескрайнее поле. На десятки километров вокруг не могло оказаться ни души.

Или могло?..

На этот раз Ванька действительно расслышал плач. Тоненький, девичий, так легко затерявшийся в песне ветра. Он шёл из ближайших зарослей осоки у воды, которые порывами прижимались к воде. Переглянувшись, Ванька с отцом двинулись к источнику звука.

На берегу, свесив ноги в ледяную воду, сидела девушка. По чёрным волосам текла вода, а некогда белое платье было облеплено тиной и водорослями. Незнакомка плакала, прикрывая лицо ладонями, настолько бледными, что те казались прозрачными.

– Девонька, что же ты здесь делаешь? Совсем одна!

Она обернулась, только заметив их. Стёрла с щеки слёзы вместе с землёй ладонью и подскочила так резво, будто не морозила ноги всё это время.

– Откуда ты?

– С Кирилловки я, – ответила она, пряча глаза и шмыгая носом. – Пара километров отсюда. В город я ехала, на свадьбу. Замуж я выхожу.

– А жених-то где?

– Там ждёт. Я должна была приехать ещё…Сколько сейчас?

– Почти восемь, – впервые вступил в разговор Ванька и сразу же пожалел: девчонка зарыдала пуще прежнего.

– На чём ты ехала?

– На машине… вместе со свёкром… будущим…

– Эй, без истерик! Свёкор куда делся?

Не переставая рыдать, она указала куда-то на воду. Похоже, от переохлаждения уже начинался бред. Не удивительно: сколько же часов она промёрзла в осенней воде?

– Может тебе помочь чем? Подкинуть в твою Кирилловку? Ты только не плачь.

– Лучше в город. Меня Матвей ждет, – провыла девушка, лишь на мгновение прерывая рыдания.

– В город, так в город. Чего встал как истукан? Не видишь, у девушки уже зуб на зуб не попадает! Снимай куртку.

Ванька уставился на отца удивлённым взглядом, но куртку отдал. То есть, рыбалка отменяется?

– Садись в машину, отвезём, куда скажешь. Как зовут тебя, девонька?

– Тоня… Антонина.

Прежде чем сесть в машину, Тоня на мгновение обернулась в сторону озера. Её глаза побелели и зажглись светом, но почти сразу же потухли. Ванька решил, что ему почудилось – все-таки нужно восстанавливать режим сна, а то уже всякая нечисть мерещится.

Глава 1
Стакан, ворон и еловые ветви

Сухая отцовская рука пробудила Дашу от сна, ради которого незачем было закрывать глаза: картины и так бежали одна за другой, будто кто-то непрерывно менял плёнку. Она подняла на него голову, потирая собственные ладони, замёрзшие от гуляющего по дому сквозняка. Октябрь теплом совсем не радовал.

– Можешь передохнуть. Я с ней посижу.

Взгляд упал на гроб, возвышающийся громадной тенью, будучи почти неразличимым в сумраке комнаты. Потом сразу мячиком отскочил на стену, где, сколько Даша себя помнила, всегда тикали часы. Уже третью ночь стрелки не двигались с места, но глаза продолжали тянуться в ту сторону быстрее, чем приходило осознание бесполезности этих движений.

Рука заползла в складки ветровки, потом в карман, пытаясь найти телефон. Яркий свет от экрана ослепил обоих: и Дашу, и её отца, сразу вскинувшего ладонь, чтобы закрыться от раздражителя. Но она всё равно успела заметить залёгшие тени и складки на его ещё неделю назад молодом лице, которое сейчас больше походило на те, что Даша видела в морге, когда в детстве однажды забежала туда, куда не следовало. С тех пор тётя больше никогда не брала её на работу: а Даша и сама не вызывалась.

Вот и лицо отца выражало вселенскую безмятежность, смирение, которое, кажется, не способен познать человек при жизни. Оно приходит потом, когда мирское оставалось позади. Интересно, бабушка сейчас испытывает то же самое? Мёртвые вообще способны что-то испытывать?

Время приближалось к шести. Пять часов и пятьдесят шесть минут – вот время смерти, которое значилось во врачебных бумажках. Три дня назад, ровно в это время Зинаида Григорьевна Лопухина умерла.

Дашу пробрало от осознания этого совпадения. Но последняя цифра на экране быстро сменилась следующей по старшинству и наваждение ушло.

– Да, пожалуй. Пойду на воздух, что ли.

Она спустилась с кресла, и доски под ногами обиженно скрипнули. Пока дошла до входной двери, Даша выслушала целую тираду о том, какая она безответственная и эгоистичная, раз бросает бабушку одну. Скрипели половицы, свистели оконные рамы, даже с чердака кто-то так и приговаривал бабушкиным голосом: «Всю жизнь была ни рыба, ни мясо, так и теперь такая же…»

Ни рыба, ни мясо.

Даша повторила это несколько раз, стараясь распробовать образовавшийся на языке привкус сладковатой горечи, будто раз за разом вскрывала гнойник. И не обычную белую точку, какими обсыпает каждого первого подростка в пубертате, а глубокий фурункул, размером с жемчужину, из которой сколько ни дави, а воспаление так и будет нарастать, а гной образовываться снова и снова.

Их не давят. Их вырезают. С корнем.

Но Даша не могла просто взять и вырезать бабушку из своей жизни, хоть все воспоминания о ней и сопровождались этим гноем на языке, скатывающимся в шарики. Поэтому она научилась не помнить. Но теперь, казалось, забыть уже не представится возможным.

На улице оказалось нисколько не холоднее, чем в доме. Двери были раскрыты, потому даже толстые стены не спасали бабушкину избушку от ползущего под куртку небольшого мороза, какой часто наведывается по ночам во время второго месяца осени.

Едва завидев Дашу, Федька заскулил и завилял хвостом, подбегая так близко, насколько хватало цепи. Из его будки виднелись две наглые кошачьи морды, мирно сопящие под рассветную тишь, рыжая и чёрная. Обычно они спали в доме вместе с хозяевами, но из-за гроба их погнали на улицу. Даша не помнила, почему именно животным не место с покойником в одном доме, но зато точно знала: не место. Нельзя.

Даша присела на покосившееся крыльцо, которое отец восемь лет обещал сделать, и прикурила. Федька проскулил что-то и приблизился, положив голову ей на колени. Пальцы утонули в чёрной длинной шерсти, какую бабушка вечерами любила вычёсывать под любимый сериал, а потом вязать носки любимой внучке.

Единственной внучке.

Она почему-то всё время это уточняла, хотя Даша не понимала зачем. Впрочем, у старухи было немало причуд, которым, повзрослев, Даша так и не смогла найти объяснения.

Она подняла голову, наблюдая за клубящимся дымом. Федька то и дело шмыгал носом, совсем как человек. Небо начинало светлеть, необратимо начиная новый день.

Вдруг над рассветной тишиной раздалось карканье. Ещё раз. И ещё. Ворон кружил над участком, то снижаясь и хлопая крыльями едва ли не на уровне ушей, то превращаясь в точку на небосклоне.

– Чёрный ворон я не твой… – напевала бабушка, когда была совсем плоха: суставы разбаливались на погоду или сердце барахлило.

И когда сама Даша лежала с ангиной, она всё приговаривала, что не отдаст её ворону. Ходила по комнате, брызгала водой и что-то шептала. И как бы мама не ругалась на неё за шаманские фокусы, на следующий день Даша неслась на улицу играть в «Царя горы».

– Ты добычи не дождёшься…

Выходит, что дождался.

В итоге любопытная птица подлетела совсем близко и приземлилась на ветку яблони в метре от крыльца. Покрутила головой, разглядывая Дашу то одним, то другим глазом, как вовсе разумное существо. Это отчего-то взбесило Дашу. Внутри вдруг поднялась такая волна гнева и обиды: за бабушку, за себя, за то, что ей вовсе нужно здесь быть. Словно во всём была виновата эта чёрная птица!

Под ногами была сложена гора полуразрушенных блоков, что остались от сарая. Даша схватилась за один из обломков и со всей силы и обиды бросила его в ворона.

Он, конечно же, взлетел раньше, и пострадала разве что ветка, на которой он сидел. Та с хрустом отломилась и полетела на землю. Сделай Дашка подобное в детстве, давно бы уже подпирала собой угол. Но теперь бабушки, которая накажет, не было. И яблоня никому не нужна. И Дашка тоже.

Ворон устроился на ветке выше, изгибая голову, будто пытаясь рассмотреть Дашу ещё подробнее, почти досконально. Его, казалось, совсем не обидела её выходка, а только ещё сильнее заинтересовала. Она бы бросила ещё обломок, и ещё, если бы не скулящий на коленях Федька.

Они с Дашей были ровесниками и знали почившую больше двадцати лет. Но если она приезжала только летом, Федька, её родной пёс Федька, всю долгую жизнь провёл вместе с ворчливой старушкой, так любящей его вычёсывать.

* * *

Калитка была раскрыта, как и все двери в доме, но никто не захотел проститься со старой колдуньей. Даша сомневалась, что кто-то сунется на поминки: не любили Зинаиду Григорьевну в её родной деревне, ой, как не любили. Дом всегда стороной обходили, да яйца крестить на Пасху вместе не желали.

А ведь бабушка была сильно верующим человеком. Даша помнила, что, несмотря на возраст, она держала все посты, каждое воскресенье ходила в церковь, и красный уголок всегда держала в порядке и чистоте. Никогда никого не проклинала, а если и ругалась, то из желания помочь сделать по-другому, но никак не из ненависти и злобы. Злые языки любят распускать слухи о таких людях, чистых и добрых, верных Господу.

А ещё Зинаида Григорьевна лечила.