Саму Дашку лечила, после похода в морг, между прочим. Мать тогда была занята своими подругами, потому совсем не задумалась о здоровье дочери. После этого Даша перестала вставать в уборную по ночам. А недержание для девочки десяти лет было настоящим позором: Даша помнила, как прятала простынь под кровать, а сама спала на царапающем щёку матрасе. Вот только её обман быстро раскрыли, и пока родители отдавали её врачам, которые выливали из неё литры крови и постоянно назначали клизмы, бабушка пошла совсем иным способом.

Однажды она посадила Дашу в проёме на табуретку и наказала сидеть ровно, а сама водила чем-то ей над головой. Позднее маленькая внучка не раз увидит, как бабушка отливает воском других, выискивая сглазы, испуги и всякую другую гадость. Фигурки из воска будут получаться поистине жуткие, кривые, часто с щупальцами и рогами, и даже когда клиенты будут излечиваться, их результаты всё равно будут казаться Даше вывернутыми нутром, и человек никогда не сможет заправить его обратно. Так и будет ходить не застёгнутым, с вывернутыми кишками.

И когда Даша поделилась с бабушкой своей теорией, та заверила, что всё на самом деле так и есть. Стоит только получше присмотреться, и сразу станет понятно: вывернут человек, или нет.

Ещё долго потом Даша всматривалась в прохожих, пытаясь найти «вывернутых», пока, однажды, не увидела девушку, чьи внутренности были почти до колен, и она едва могла их тащить, постоянно придерживая рукой. Тогда она поспешила поделиться открытием с мамой, но та лишь потребовала заткнуться. Весь оставшийся путь на них смотрели с явной опаской. Дома ждал серьёзный разговор и весь вечер в углу.

– Это всё твоя мать! – слышала Даша мамин голос, подслушивая под дверью родительской спальни. – Это она пытается покалечить психику нашей дочери.

Оказалось, та девушка была всего лишь глубоко беременна.

Вот из таких отдельных лоскутков жизни и строились воспоминания Даши о бабушке. Убери их, и половины памяти не останется. Половины самой Даши не останется.

Вести к психиатру её, кстати, всё же пришлось. Панические атаки заставали Дашу врасплох, надвигаясь неожиданно и чаще всего среди толпы. Сердце колотилось в груди, от всеобъемлющего страха давило дыхание. Её тело в те моменты отключалось, и она вполне могла рухнуть на лестнице в час пик при подъёме в город, где её просто затоптали бы насмерть.

Выписали таблетки. Был скандал.

Казалось, именно с того момента она и перестала ездить на лето в деревню. Просто в один из приездов бабушка заменила таблетки на аскорбинки, и пошёл лютый синдром отмены. Так страшно, как тогда, ей ещё не было. Не столько из-за отсутствия таблеток, сколько от родительских криков.

Мама тоже вышла на крыльцо, кутаясь в свой пуховик. Даша дёрнулась, чтобы спрятать сигареты, но осознала, что она уже протягивает руку за ними.

Получив желаемое, мать, к удивлению Даши, сама прикурила. На поражённый взгляд дочери только и смогла ответить:

– Последнее время слишком… Нервное.

Да, наверное, так и было. Бабушка умерла не вдруг, а очень даже ожидаемо. Давно жаловалась на боли в сердце, но ехать в городскую больницу никак не хотела. Когда отцу удалось затолкать её в машину и увести, было поздно: тогда счёт пошёл на дни.

Бабушка продержалась ещё неделю. Боец, как бы обязательно сказал папа, не проживай он это время в прострации.

Мама организовывала похороны, поминки, место на кладбище. Человек, с которым они друг друга совсем недолюбливали, сделал всё, чтобы похороны прошли, как положено, даже с отпеванием в церкви, пока дорогой любимый сынок запивал горе.

И гори оно всё синим огнем.

Тогда на часах было почти шесть. Даша подскочила со стула, очнувшись от резкого звука. Она доделывала работу для одного замороченного преподавателя, который любил давать проверки в течение семестра, чем неимоверно злил все потоки. И предмет-то был, не абы какой, а сама культурология.

Куль-ту-ро-ло-ги-я. Это звучало так, будто кто-то закашлялся. Впрочем, именно так и относились к этой дисциплине студенты политехнического университета: как к застрявшему в горле куску. Поначалу никто не воспринимал пары всерьёз, но вскоре преподаватель заставлял пожалеть об этом.

Вела его старая женщина в чепчике, который совсем не вязался с её строгим костюмом. У Даши каждый раз при встрече с ней стояла перед глазами Графиня из «Пиковой дамы». И она была уверена: даже когда культурология закончится, Графиня будет являться к ней во снах и говорить с придыханием:

– Я пришла к тебе не по своей воле…

Грохот отвлёк Дашу от раздумий. Она жила на первом этаже и уже спешила открыть окно, чтобы как сварливая старуха накричать на мелкотню во дворе, что кидается мечами в стекло. Но, распахнув створки, вдруг осознала, что на улице ночь. Мороз защипал лицо и шею, пополз под ворот футболки, пока Даша смогла сообразить, что вокруг никого нет. Ни души: только ближайший фонарь жужжит, нарушая ночное спокойствие.

Дети в такое время по улицам не ходят.

Она повернула ручку, оставляя осенний холод за бортом, и замерла, прислушиваясь и осматривая комнату. Ничего не изменилось: та же не заправленная кровать, стол, скрывающийся под горой справочников, компьютер как единственный источник света. Всё родное, близкое. И всё же не то.

Тревога нарастала, и Даша в два шага оказалась у выключателя. Щелчок, и не осталось ни одного угла, скрытого от глаз. Но сердцу этого было мало: оно продолжало колотиться в груди, перекрывая дыхание. Даша обошла не только комнату, но и всю квартиру в поисках…чего-то. Вязкого, холодного, заставляющего мозг густеть и тяжелее соображать. Чего именно, она сказать не могла.

Это что-то было не разглядеть и не расслышать. То, что она впустила, не было осязаемо. Поэтому казалось, что оно теперь с ней.

Навсегда.

Даша давно уже ничем не делилась с матерью. У них были прохладные отношения: сначала дочь поступила не туда, потом уехала в другой город, потом и вовсе от рук отбилась – так она говорила, когда аргументы заканчивались. Но рассказать о том, что случилось за пару минут до вестей о бабушкиной смерти, отчаянно хотелось. Слова скоблили в горле, доставляя едва ощутимую боль. Но когда Даша уже открыла рот, чтобы, наконец, избавиться от них, на крыльцо вышел отец:

– Пора, – тяжело вздохнул он, и вся семья последовала в дом.

Сладковатый запах еловых веток заполнил двор. Вчера семья Лопухиных набрала три огромных мешка. Они нашлись в сарае, пыльные и дырявые, будто их не использовали десятки лет, оставленные в самом грязном углу, между сломанной лопатой и великом, на котором Даша каталась ещё совсем мелкой. Два вспомогательных колеса погнулись еще в первую неделю, и пришлось учиться кататься на двухколесном: остальные не доставали до земли. Розовая краска выцвела, но наклейка с рыжей феей так и осталась на своём месте, пройдя и грязь, и дожди, и даже местное озеро, которое уже сам велосипед не пережил.

Даша наткнулась на него в поисках тех самых мешков. А когда увидела его ржавый руль, замерла, рассматривая, как достояние искусства на какой-нибудь выставке, на какие их часто таскали в школе по воскресеньям. Даша простояла там до тех пор, пока отец не окликнул, поторапливая. Очередной кусок киноленты в её сознании оборвался.

Гроб несли отец, дядя Фома и сосед по имени Витька, своим видом никогда не внушающий Даше доверия. Всегда обросший, с жёлтыми зубами и амбре, из-за которого невозможно находиться рядом, не имея такого же. Он бывал либо выпившим, либо с похмелья, но сегодня Даша не почувствовала ни капли перегара в воздухе: Витька даже где-то отрыл пиджак, наверное, ещё времен выпускного, и натянул на майку-алкоголичку, которую не снимал, сколько Даша себя помнила. Он нёс в зубах две гвоздики, и на лице читалась неподдельная скорбь.

– Мои соболезнования. Она была хорошим человеком. Всем нам будет её не хватать, – говорил Витька, будто цитировал книгу под названием «Что сказать человеку, у которого умерла мать».

Плохую книгу, просто ужасную. Её наверняка написал человек, ничего не смыслящий в утешении.

Следом Даша и мама разбрасывали еловые ветки. Никто из них не знал зачем, но в бабушкиной книге было чётко расписано, как именно её похоронить. Но и спорить не хотели: по сути, последняя воля умершего была неприкосновенна.

Зелёный путь выстроился от самого порога до кладбища, где уже ждал местный священник, отец Пётр. Про отпевание в инструкции не оказалось ни слова, но мать проявила инициативу.

– Хуже не будет, – говорила она, вздыхая, – Зинаида Григорьевна жила неспокойно и умерла тоже. Пусть хоть там она обретёт вечный покой.

Никто ей не возразил.

Дядя Фома появился только утром, за час до церемонии отпевания. Отец сделал вид, что не заметил его появления, и даже ни разу на него не взглянул. Даша всегда замечала между ними напряжение: отец явно недолюбливал младшего брата. Ни то ревновал к материнской любви, ни то… Да, скорее всего, именно к ней. Даша не знала их старых разногласий, зато хорошо видела, как дядя Фома повёл себя после звонка, когда бабушка умерла.

Он не приехал за телом. Не дал ни копейки на похороны. Даже не явился попрощаться, когда семья собралась у гроба в последнюю ночь перед мёрзлой землёй, вместо чего оказался на пороге перед походом в церквушку, когда самое тяжёлое было уже позади.

Отпевание, бросание земли на гроб, слёзы, поминки слились для Даши в одно серое марево, через которое она, словно ведьма из детского мультфильма, наблюдала, но участия не принимала. Её куда-то вели, что-то говорили, вроде мать даже тащила её за руку к машине, но она была под огромным куполом, через который вряд ли кто-то смог бы достучаться.

Всё, что ей запомнилось, так это ворон, возвышающийся на кресте неподвижно, будто сросшийся с памятником. Его перья немного разлохматились от пронизывающего ветра, но сам он сидел прямо, задрав клюв и ожидая гостинцев. Кладбищенские птицы всегда рады гостям: после их прихода можно поживиться чем-то съедобным. Глупые кожаные верят, что покойник спустится, чтобы угоститься, пока они, настоящие хозяева захоронений, наращивают неплохую мускулатуру на конфетах и яйцах. Главное, чтобы фантики убирали, но с этим справится и ветер, и дети, что приходят сюда после Пасхи или в Родительский день за тем же самым.

На поминках отец Пётр говорил больше всех. Даша пропускала мимо ушей его разговоры о чистоте души Зинаиды, её верности церкви и даже конкретных цифр, сколько та пожертвовала на храм за свою жизнь. Она не поднимала взгляда со своей тарелки: белая глянцевая горка сладкой каши покрывалась плёнкой, превращаясь из не самой аппетитной в совершенно тошнотворное месиво.

Неужели кто-то сейчас и правда хотел есть? Даше кусок в горло не лез. Всё, чего хотелось, это курить. Желание сжать зубами фильтр и затянуться зудело в дёснах до нестерпимой боли, хоть ногтями их раздирай.

Но как только она пыталась подняться из-за стола, сразу же слышала шипение над ухом, и мамина рука не больно, но хлёстко касалась бедра.

Поймав момент, когда она отвернулась, Даша резко вскочила, готовая пуститься в бегство, но замерла. Боковым зрением она заметила что-то чёрное на месте, где восседал отец Пётр. Едва Даша повернулась в его сторону, наваждение исчезло, но она была готова поклясться: на месте живота, под длинной седой бородой зияла дыра, из которой чёрными змеями то и дело что-то выпадало, но он успевал ловить и засовывать обратно.

Даша сглотнула и встряхнула головой, вдруг осознавая, что внимание стола приковано к ней.

– Хочешь что-то сказать, деточка? Ты не бойся, Зинаиде с того света будет приятно послушать внучку. Бери, не стесняйся, мы здесь все свои.

Перед ней сразу оказался стакан с водкой. Мама неодобрительно покачала головой и фыркнула в сторону Витьки, который его организовал, и уже собиралась отобрать, но Даша успела быстрее.

Томящая тишина за столом затягивалась, но в голову не шло ни одной мысли. Пожалуй, Даше стоило взять у Витьки книгу с готовыми соболезнованиями, потому что выразить в словах свои чувства она не могла, как не старалась.

– Я буду скучать, ба, – тихо произнесла она и одним глотком опустошила стакан.

– Вот! Коротко и по делу. Молодец, девочка, – похвалил отец Пётр.