Нет, я в состоянии вернуть аванс. Если придется, можно взять из бабушкиных денег. Но дело в том, что тридцать тысяч фунтов кажутся громадной суммой, и это действительно большие деньги, гораздо больше, чем мне случалось иметь на банковском счете, и в то же время я не знаю, сколько на самом деле стоит жить во Флоренции, – знаю только, что это гораздо дороже, чем я думала. Я не знаю, сколько работы у меня будет в следующем году, не знаю, когда она появится, не знаю, смогу ли я вообще работать. У меня ни пособий, ни сбережений, ни страховки – ничего, что полагается иметь в моем возрасте. Я даже не знаю, сколько у меня останется после развода. А вдруг наследство по шотландским законам принадлежит мне не полностью? Вдруг я нарушаю закон, пытаясь забрать все деньги себе?

Надо было думать обо всем этом до того, как ехать сюда и разбрасываться деньгами на квартиры и юристов. Надо было давать себе отчет, что не бывает побегов без последствий. Боже мой, меня тошнит.

Я пытаюсь прогнать мысли, поторговаться с ними. Какой смысл нарываться на неприятности? Напишу Риченде, когда буду абсолютно уверена, что не вернусь. Может, когда въеду в квартиру. Когда разберусь с видом на жительство. Когда поговорю с адвокатом по бракоразводным делам и узнаю, сколько мне будет стоить этот процесс. Но мысли все не дают мне покоя; наконец я сажусь, достаю из сумки планшет и пишу первое, что пришло в голову.

Здравствуйте, Риченда! Мне очень жаль, но с «Пособием для шотландских леди» дела обстоят не слишком хорошо. Я ушла от Дункана и переехала во Флоренцию, чтобы начать все сначала, так что не знаю, смогу ли сейчас закончить книгу. Простите, пожалуйста. Надеюсь, мы найдем какое-нибудь решение. Т. хxx

Потом я, не раздумывая, нажимаю «отправить», снова ложусь и зажмуриваюсь. До завтра Риченда точно мне не ответит. Скорее уж в понедельник. Или даже во вторник, если у нее, как всегда, длинные выходные. У меня полно времени, успею придумать, что говорить дальше.

Планшет оживает. Трррр-трррр, звенит он, и на экране всплывает уведомление:

Входящий звонок: Риченда Хафтон.

Черт. Я снова сажусь в кровати, включаю лампу и принимаю звонок. Через мгновение на мерцающем экране возникает лицо Риченды. Она у себя в офисе, за спиной стеллаж с книгами в разноцветных мягких обложках. Риченда… да, она выглядит встревоженной. Мне кажется, она чуть ли не подпрыгивает.

– Тори! – кричит Риченда. – О господи, что случилось? Дорогая, на вас просто лица нет!

– Простите, – машинально говорю я.

– За что вы просите прощения?

– За книгу…

– Да к черту книгу! К черту. Что-нибудь придумаем. Скажите лучше, что там у вас с Дунканом? Выкладывайте все как есть. У него роман на стороне?

– Нет.

– Значит, у вас? Не стану вас винить, дорогая, и никто не станет. Молодая женщина, одна в большом доме в каком-то медвежьем углу… Это должно было случиться.

– У меня тоже не было романа на стороне. Ни у кого не было романов. Все совсем не так, просто… просто все пошло наперекосяк. – Я ощущаю, как в душе нарастает отчаяние. – Я пыталась, честно, пыталась, но…

– Ничего больше не говорите. – Риченда взмахивает рукой с зажатой в пальцах сигаретой. – Ни. Единого. Слова. Я вас полностью понимаю.

– Правда? – Я плачу, но на этот раз от облегчения. Кто-то сказал мне доброе слово.

– Конечно, правда, дорогая. Со мной такое тоже бывало. Не нужно извиняться передо мной. Бедная вы, бедная. – Риченда говорит, а я роюсь в сумке в поисках носового платка. – Наверное, вы жили как в аду.

– Да уж. – Я вытираю глаза. Слова льются из меня – сопливые, жалкие. – Мне было так одиноко, в конце концов меня это просто достало, но мне даже сестра не верит… господи, извините. – Губы дрожат, голос дрожит.

– Слушайте. – Риченда затягивается и небрежно выдувает облачко дыма. – То, что с вами произошло, можно пережевывать до бесконечности. Но я была замужем три… нет, четыре раза. Ужасная правда заключается в том, что если брак не задался, надо уходить. Вот и всё. А люди всегда бесятся, когда уходишь от мужа, как будто это их собачье дело, начинают говорить: ай-яй-яй, неужели вы не можете все обсудить и найти решение? А вы не пробовали психотерапию, или свинг, или еще какую-нибудь современную дикость? Потому что они не знают. Они понятия не имеют, что ты и так из кожи вон лезла, они не знают об отвратительных ссорах, не знают, что все это время высасывало из тебя силы. Оно и понятно, ты ведь не трясла грязным бельем на людях. Начнешь рассказывать друзьям и родственникам о своем браке в подробностях – тебя же сочтут занудой. Поэтому их так неприятно поражает, когда твой брак разваливается. Но больше всего людей пугает, что если вашим отношениям пришел конец, то и с их браком может произойти то же самое. Так что если люди занудствуют на твой счет, дорогая, то это больше говорит о них самих.

– Угу. – Я сморкаюсь, безобразно хлюпая.

– Доверяйте себе – вот что я хочу сказать. Вы были несчастны, ничего не могли с этим поделать и потому ушли. Вот и прекрасно. Единственный вопрос – что дальше.

– Книга.

– Да, книга в том числе. Я на этой неделе собираюсь на одну жуткую книжную тусовку и надеюсь, что там будет Тим Суитин, а он довольно приятный парень. Я переговорю с ним с глазу на глаз, неофициально, и посмотрим, что выйдет. Откровенно говоря, Тори, издатели таких вещей терпеть не могут. И я тоже. Когда автор проваливает книгу, плохо всем. Но такое случается, и положение иногда можно спасти.

– Например?

Риченда вздыхает.

– Ну, все зависит от того, что мы можем им предложить. Сколько вы успели написать? Если честно?

– Около шестнадцати тысяч слов. Черновик, но он есть.

– Хорошо. Тогда можно сделать так: книга та же, но короче. Не уверена, что издательство согласится, шестнадцати тысяч слов маловато. Но если согласится, я наверняка сумею выторговать для вас еще немного времени, а вы сделаете из этого объема что-нибудь пригодное. Иначе… ну посмотрим. Мне не хочется задавать этот вопрос, пока рана еще свежа, но… Вы смогли бы написать о том, что с вами сейчас происходит?

– В смысле – во Флоренции?

– Именно. – Риченда давит окурок и закуривает новую сигарету. – Аристократка-бунтарка бросает свою студенческую любовь и начинает новую волнующую жизнь в городе Микеланджело и Медичи. Может получиться вторая «Есть, молиться, любить».

Идея Риченды меня смущает.

– Даже не знаю. Мне кажется, это немного…

– Немного что, дорогая?

– Немного неправильно. Как будто я решила извлечь выгоду из болезненных переживаний.

– Да ведь писатели именно так и поступают. Ну, вы придумаете, какой будет ваша книга – личной или не очень. Это ваша история.

– Но…

– Мы не знаем, согласится ли вообще издательство на наше предложение, – напоминает Риченда. – В том числе потому, что написать новую книгу – это гораздо дольше, чем навести лоск на то, что уже есть. Давайте я поговорю с Тимом, а там видно будет. Хорошо?

– Хорошо.

– А пока обещайте мне кое-что. С вами будут происходить разные вещи, вы будете встречаться с разными людьми и вести с ними разговоры на самые разные темы – всё записывайте. Не напрягайтесь, не пытайтесь что-то сделать из этих записей – пока не нужно. Записывайте всё – и наблюдайте, дорогая, просто наблюдайте. Используйте ваш чудесный дар любопытства, он у вас сохранился, я знаю, хотя этот подонок сделал все, чтобы его вытравить. Обещаете?

Совет кажется мне дельным. Возможно, он поможет мне вернуться к себе.

– Обещаю.

Риченда улыбается.

– Вот и славно. А теперь отправляйтесь покорять удивительную Флоренцию, счастливица! Когда у меня появятся новости, я сразу с вами свяжусь.

6
Стелла

Убив Берту и выставив ее изуродованное тело на всеобщее обозрение, власти намеревались устроить акцию устрашения, чтобы запугать жителей Ромитуццо и отвадить их от поддержки партизан. Но они просчитались. Напротив – наше движение обрело новых последователей. Этим людям не всегда хватало сил или смелости сражаться с оружием в руках, но они помогали иначе. Они приносили еду, лекарства, одежду – всё, что могли пожертвовать. А главное – они молчали. Если немцы думали, что мы станем доносить на соседей, надеясь спасти собственную шкуру, то их ждало разочарование.

Страшные акции гитлеровцев не запугали нас. Однако я покривила бы душой, если бы сказала, что ничего не боялась. Думаю, я всегда сознавала, насколько опасны мои задания, но эта опасность оставалась для меня теоретической. Теперь же она стала более чем реальной, и ко мне не скоро вернулась былая уверенность. Никогда не забуду, как в те дни я оказалась на волосок от провала.

Однажды субботним утром я села на велосипед и отправилась в партизанский лагерь возле Сан-Дамиано, красивого средневекового городка в горах, ехать до которого было минут сорок. Помню, что в корзинке велосипеда я везла шерстяные фуфайки и носки, которые жительницы Ромитуццо вязали для партизан. Женщины все продумали: вещи они свернули так, что те стали похожи на одежки для малышей. Маленькие свертки были перевязаны обрывками ленточек и кружев, которые женщины сумели наскрести по швейным шкатулкам. Одна даже нашла и заштопала замусоленного вязаного зайца – старую игрушку своего сына, которому теперь предстояло присоединиться к партизанам. Если бы кто-нибудь спросил, куда я направляюсь, я ответила бы, что еду навестить недавно родившую кузину. Но под зимним пальто у меня крест-накрест висели сумки с действительно ценным грузом: в одной сумке были револьверы и пистолеты, в другой – патроны.

Добраться до Сан-Дамиано быстрее всего можно было по главной дороге, ведущей на юг, – виа Сенезе. На ней, метрах в ста от церкви Святого Христофора и кладбища при церкви, был пропускной пункт, где обычно дежурили двое немецких солдат. Ромитуццо, в отличие от исторических памятников вроде Сан-Дамиано или транспортных узлов вроде Кастельмедичи, не представлял собой ничего важного, но в долине действовали бойцы Сопротивления, и немцы предпочитали знать, кто входит в городок, а кто его покидает. Я с самого начала взяла за правило мелькать там почаще – то к подружкам, то по грибы, то еще с какой-нибудь невинной целью. Пару раз меня останавливали, чтобы проверить документы, но скоро перестали. Однако на этот раз все вышло иначе.

Приближаясь к пропускному пункту, я разглядела, что на дежурных сегодня не серая полевая форма вермахта. У этих двоих были красные нашивки и красные петлицы добровольцев СС. Значит, это не чужаки, которые несут службу в чужом захолустье. Передо мной итальянцы – может, даже уроженцы Тосканы. Им знакомы эти места, и если они нас еще не знают, то у них есть возможность разузнать о нас все.

Не скажу, какое чувство было сильнее – отвращение или страх. В какой-то момент мне страстно захотелось повернуть, но я, конечно, удержалась. Повернула – значит, виновна. К тому же я везла партизанам оружие, в котором они нуждались. Оружия везде не хватало. Поэтому я уверенно покатила дальше, и когда один из эсэсовцев знаком приказал мне остановиться, я предъявила ему свертки и изложила историю о предполагаемой кузине. От волнения я стала необыкновенно болтливой и даже придумала имена и малышу, и его братьям и сестрам, однако тут же их перезабыла. Все это время эсэсовец не спускал с меня глаз. А я не смела взглянуть на него – вдруг я его знаю?

Мой рассказ явно не убедил эсэсовца, и неудивительно. Нахмурившись, он принялся рыться в тугих шерстяных свертках, прощупывая, поворачивая их в руках так и эдак. Наверное, решил, что внутри что-то спрятано. Меня затошнило; я молилась, чтобы он не начал развязывать ленты, потому что в таком случае он увидел бы, что все это предназначается не детям, а взрослым мужчинам. Лямки сумок врезались мне в плечи, в бок упиралась рукоятка пистолета; думать я могла только о судьбе Берты и о том, как легко я могу разделить ее.