Мистина знал, о чем говорит. Именно так он стал победителем Греческого царства – во главе войска, собранного со всех земель между Греческим морем и Варяжским, под стягом Ингвара. Так же и его отец ходил за Хазарское море – под стягом Олава и Олега, и тот поход потряс всю восточную половину мира. Мистина же вытеснил с Руси Хельги Красного, который мириться с подчиненным положением не желал. А ведь Мистина родился от законного брака своего отца с самой настоящей княжной и мог бы желать большего. Но собственному кораблю он предпочел великий корабль – всю Русь, которой уже не первый десяток лет служил надежным кормчим. Торлейву хватило ума понять его правоту, но душа порой рвалась в те дали, где его отец прямо из гущи битвы воспарил в Валгаллу, где валькирии дрались за право схватить его душу в объятия, а Один лично ждал с налитым рогом в руке…

Чудно было думать, что решение подобной судьбы может зависеть от… Правены, милой сероглазой девушки, вовсе не валькирии. Если он, Торлейв, возьмет в жены дочь Хрольва Стрелка, славного лишь тем, что преданно служил двумя князьям, отцу и сыну, то тем и себя навек причислит к чужой дружине.

А ведь сам Мистина когда-то дал ему слово помочь с любой невестой, хоть царевной из Царьграда. Молодое чувство влекло Торлейва к Правене, но молодая же вера в блестящую судьбу удерживала от этого выбора. Недурно было бы побыть с ней вдвоем в сумеречной шепчущей роще – и будь что будет… Но, может, то, что бешенец Гостята влез и все испортил – это был знак, что судьба его не в Правене?

Глава 7

Королевство Восточная Франкия, аббатство Кведлинбург

год 961-й от Воплощения Господня

– Сестра моя Бертруда, ты опоздала! Я жду тебя здесь уже целую вечность.

– Сестра Регилинда, прости меня, дорогая!

– Хоть мы здесь и не принимаем полных монашеских обетов, но все же обет послушания все давали, и ты тоже. Будь здесь настоящий монастырь, живущий по уставу, на этой неделе тебе пришлось бы выступить на обвинительном капитуле и рассказать, почему ты нарушаешь свои обязанности. Ведь это не я пожелала, чтобы ты училась письму и чтению – такова воля епископа Адальберта, твоего доброго покровителя, и преподобной матушки Матильды.

– Но я была в кладовой – сестра Ида попросила помочь ей. Мы перебирали морковь, я не заметила, как прошло время.

– А, а она сама в это время стояла рядом и жаловалась на свое вдовье горе, рассказывала, какой молодец был ее Гизельберт! Даже вялая морковь больше не хочет об этом слушать! А ведь прямо для нее было сказано: которые суть вдовы, храните вдовство, не будьте болтливы, но в молчании ожидайте Господа!

– А когда я вспомнила, что ты меня уже ждешь, то едва успела вымыть руки и сразу прибежала.

– Ну хорошо. Матушка Матильда говорила, что я не должна судить тебя строго, ты ведь из такой страны, где никто не знает порядка… У ругов^[42] ведь нет ни одного монастыря, да?

– Нет, там даже церковь появилась лишь в прошлом году, когда из Константинополя приехал священник, отец Ставракий, и привез все, что нужно.

– Да и то от этих схизматиков доброму ничему вы не научитесь. Ну хватит, мы разболтались. Если ты хочешь стать монахиней, тебе следует от этого отучиться. В монастырях, что живут по уставу, запрещено много болтать языком. Во многих с этим так строго, что сестры и братья разговаривают пальцами, то есть знаками.

– Как это?

– Я мало об этом знаю, я ведь не собираюсь становиться монахиней. Когда мой отец подыщет мне нового мужа, меня заберут отсюда. Я только знаю, чтобы сказать «молоко», кладут палец в рот, как дети, когда голодны. «Хлеб» – нарисовать на ладони круг, вот так, а если его перечеркнуть крестом – это будет «пирог». Вот так, пальцем между бровями, означает «женщина»… и еще, кажется, «рыба».

– Почему – рыба?

– Но довольно, иначе нам обеим пришлось бы падать ниц на обвинительном капитуле – за болтовню. Давай займемся делом. Мы столько времени потеряли зря, что учиться чему-то серьезному уже поздно – до вечерни мало времени.

– Прости меня, пожалуйста, дорогая сестра!

– Я не сержусь. Матушка Матильда говорит, я должна быть к тебе снисходительной. Давай займемся чем-нибудь легким, что тебя порадует. Скажем, вот: говори мне, как зовут твоих родных, а я буду тебе показывать, как написать их имена. Ты будешь сама записывать их за мной и таким образом легче запомнишь буквы. Как звали ту твою тетку, которая умерла?

– Ростислава.

– О, какое трудное имя! В нем много букв. Другие имена такие же трудные?

– Они тоже не очень короткие. Короткое имя у моего отца – Олег, варяги говорят – Хельги. У деда подлиннее – Предслав.

– Преслав? Дай я сама сначала все запишу и подумаю, какие здесь нужны буквы! Как звали мужа той тетки?

– Острогляд.

– Астриглец? Ну и имечко! Он жив?

– Да, хотя уже… может быть, даже пятьдесят лет.

– А их детей как зовут?

– Их много. При-дис-лава – она старшая. Потом Святожизна.

– О милостивый бог! Я боюсь, римская мудрость не создала букв для таких слов!

– За ней идет Чтислав. Потом Добровеста. Потом Вединег. Еще был Божатка… Божемысл или Божемир… вот это я не помню, он погиб, когда ему было тринадцать.

– Это все равно слишком трудно. Давай кого-нибудь другого, мертвецы нам не нужны…

– Не нужны?

– О, я хотела сказать… если он умер некрещеным, то молиться за него все равно нельзя. Кто-то еще есть?

– Ведомира…

– Вот это хорошее имя.

– Божевек – его назвали так, когда умер отец Острогляда. Раньше было нельзя.

– Бозовак… Моего дядю звали Бозо… Нельзя? Почему?

– У русов и варягов не разрешается давать детям имя того из предков, кто еще жив, отца или деда.

– Какой глупый варварский обычай! Наш король Генрих дает сыну имя Генрих, а король Оттон сына тоже назвал Оттоном, и это показывает, к какому славному роду они принадлежат. Это все?

– Только Буеслав, их младший сын и мой брат.

– Должно быть, все они были бы рады узнать, что ты живешь здесь, в Кведлинбурге, в аббатстве самой королевы Матильды, окруженная почетом, любовью и всяческими удобствами!

– Думаю, да. После того, с каким трудом я пробиралась сюда, когда я и сам господин Адальберт чуть не погибли по дороге… да, особенно отец был бы рад увидеть меня сейчас…

– О епископе говорят не «господин», а «досточтимый во Христе Адальберт, епископ Ругии».

– Прости меня, сестра Регилинда…

– Тише! О, это звонят к вечерне. Пойдем скорее. Закончим завтра, только если ты опять не забудешь обо всем на свете среди моркови! Не слушай ты сестру Иду, ей лишь бы кого-нибудь заставить делать ее работу, а самой стоять сложа руки и болтать языком…

* * *

Отец Вуефаста, Фарлов, пришел в Киев в дружине Олега Вещего, а значит, его сыновья были киевскими уроженцами во втором поколении. Разбогатевший на греческой добыче, Фарлов со временем высватал для сына девушку из древнего полянского рода Угоровичей: они числили в своих предках самого князя Кия, и в честь его жены невеста Вуефаста получила родовое имя Улыба. Нетрудно догадаться, что еще полгорода было у нее в родне – Угоровичи славились многочисленностью женского потомства. У самого Вуефаста выросло три сына, двое старших были женаты. Оставался младший, Унегость, и вот для боярыни Улыбы пришло время сладить ему свадьбу.

Оттоновы послы узнали об этом на следующий же день, когда явились на княжий двор Олеговой горы. Мистины и его родичей не было, но зато был Вуефаст с двумя сыновьями – старшим и младшим. Выбрав время, он объявил о предстоящем обручении в доме невесты и пригласил родичей.

– Про свадьбу мы сговорились вчера со Свенельдичем. Да, про меньшого.

– Слыхал я – меньшой ваш вояка изрядный! – засмеялся Асмунд. – Таким гвоздилой^[43] себя показал, шум по всему городу!

– Вольно ж ему взбесяся бегать за невесть какими девками, когда нам самую лучшую в Киеве девку отдают без всякой беготни! – с довольным видом объявил Вуефаст. – Шалишь! Довольно! Через день сговор у нас.

Сообщить об этом семейном деле в княжеской гриднице у него имелись причины: сам Святослав был троюродным братом Витляны, и союз двух влиятельных бояр заключался при его одобрении. С этим браком Вуефаст входил в круг княжеской родни. До того Мистина, муж княгининой сестры, имел перед ним преимущество, теперь же они делались равны. Святослав тоже видел пользу в том, чтобы приобрести родство с Угоровичами, а через них – со старым полянским боярством, которое было привержено больше к его благоразумной матери, чем к нему. В таком положении от жениха и невесты требовалась лишь освященная обычаем покорность родительской воле, более ничего.

До того за столами говорили о Хазарии, обсуждали дела хакан-бека и его данников. Немцы расспрашивали Святослава, хорошо ли ему известны пути к низовьям реки Итиль и каковы они, но утешительного узнали мало. Прямого сообщения между русами и хазарами уже давно не было.

– Господину нашему Оттону известно, что руги издавна платят дань хазарам… – сказал было Рихард.

– Русы? – Святослав с полушутливым возмущение приподнял брови. – Никогда такого не было, чтобы русы дань платили – хоть хазарам, хоть черту лысому. Русы не платили дани никому и никогда, запомните и господину своему Отто расскажите. Поляне – да, платили, но это ж было лет сто назад…

– Еще до Аскольда, – подсказал Асмунд, дядя и бывший кормилец Святослава.

– А как Аскольд с дружиной сюда пришел, то всё, говорит, платить отныне будете мне. Вот приходит осень, едут хазары сюда, в Киев, за своей данью. Выезжает им навстречу Аскольд с дружиной. Они ему: ты кто такой? А он: я нынче князь киевский! Они ему: коли ты князь, то давай нашу дань! А он им вот так меч показывает, – Святослав привычным движением показал невидимый меч, якобы висевший сбоку на плечевой перевязи, – и говорит: вот этого не хотите?

Гриди и бояре за столами дружно засмеялись: этому преданию и правда было лет сто, все знали его с детства, но рады были услышать его снова, особенно когда его не бабка рассказывает внучатам, а сам князь, сокол русский, каким-то залетным немцам.

– Вот вам наша дань, мол, другой не будет! Ну, они посмотрели мечи, макушки свои бритые почесали, – закончил Святослав. – Пришли обратно к хакан-беку своему и говорят: недобрую дань нам предлагали, мы было добыли ее мечами, острыми с одной стороны, а у них мечи острые с двух сторон. Кабы не вышло так, что иные земли будут русам дань платить, а то и сами мы. И ведь не соврали. Уж сколько земель нам платит дань. Придет время – и с хазар спросим. Недаром же, говорят, Аскольд, как с данью кагановой развязался, себя приказал каганом звать… К вам даже, к франкам, послов отправлял ради дружбы. Только у нас не ведают, чем то посольство кончилось.

– Едва ли короли франков признали за ним этот титул, – заметил Рихер. – Были известны лишь два кагана: хазарский и аварский. Я ничего не знаю об этом деле, но не удивился бы, если бы этих людей сочли просто… лазутчиками.

Между гридями тем временем завязался привычный разговор о преимуществах хазарского изогнутого меча в конном бою и русского прямого – в пешем; Святослав сам увлекся, и немцам не сразу удалось вернуть его к разговору о путях в Хазарию.

– Платили хазарам дань северяне и радимичи, но их родич мой Олег под свою руку взял, – рассказывал им Святослав. – Остались у них вятичи и из северян кое-кто. При Олеге торговали кияне с хазарами через Десну, Оку и Дон. Я еще ребенком застал людей, кто ездил и в Саркел, и в Каршу, и в Таматарху. Но Олег с хазарами насмерть рассорился. Его войско на Хазарское море ходило, сарацин воевать, а на возвратном пути напали на них хазары, близ Итиля, добычу хотели отнять. И погиб тогда Грим, Олегов сын. После того из Хольмгарда ходило войско на Хазарскую реку, разорили волок, и с тех пор ближние вятичи уже дани не платят, но и торга на том пути больше нет.

– Но тот путь возможен… чтобы проехать? – спросил Гримальд.