В сельской местности населенные пункты пустели повсюду. Это было тенденцией времени. Города росли с каждым годом, а деревни исчезали одна за другой, и хотя это было грустно, но казалось закономерным. Люди просто уезжали в поисках лучшей жизни. С Камышовкой все было не так. Деревня вымирала в прямом смысле слова. Гибла, сжираемая ЭТИМ, медленно, но неумолимо, по три-пять жителей за год. И хотя никто никогда не видел трупов или костей исчезнувших, все знали, что те мертвы. ЭТО заглянуло в каждый деревенский дом, оставив после визита горечь утраты и обжигающий пуще лютого мороза страх, лишающий разума. Об ЭТОМ Лада не рассказывала своим ученикам, лишь позабавила их страшилкой о водяном. На самом деле все было гораздо хуже, чем водяной, сидящий в омуте. Покинув деревню в тринадцатилетнем возрасте, она никогда и никому не рассказывала о своих настоящих страхах. Кто бы ей поверил? В то время сочли бы, что у нее богатая фантазия, как у многих бывает в юности, а если заявить о таком сейчас, когда исполнилось двадцать восемь, решат, что ей необходимо лечение у психиатра, и, скорее всего, отстранят от работы учителем. Поэтому даже ее родная тетя, которая увезла ее после того, как Лада осталась сиротой, ничего не знала о том, что творилось в деревне.

Тетя и мать Лады были сестрами и родились в городе, но мать, повзрослев, вышла замуж за деревенского парня, с которым познакомилась во время выездов на полевые работы. Тогда студентов посылали в помощь колхозникам, убирать урожай, и, встретив свою судьбу на картофельном поле, мать вышла замуж и осталась в Камышовке, несмотря на уговоры родителей вернуться в город вместе с мужем. Муж, отец Лады, хотел быть хозяином в своем доме. В то время Камышовка была еще многолюдной и зажиточной, а исчезновения людей считались несчастными случаями. Если и поговаривали о нечистой силе, то отец Лады тогда над такими слухами лишь посмеивался, считая досужим вымыслом суеверных стариков. Сам он не верил ни в Бога, ни в черта, как и положено было настоящему советскому человеку. Он был молод и мечтал о крепкой многодетной семье. Детей у них с матерью родилось пятеро. Лада была последней и единственной, оставшейся в живых. Старшего брата Тимофея она не помнила: он исчез, когда ей было три года. Образ второго брата, Елисея, был смутным, еле уловимым. Как-то раз Лада услышала душераздирающие рыдания мамы. Тогда она не поняла, что случилось, но с тех пор Елисей дома больше не появлялся.

Минуло несколько лет, и Лада пошла в школу. Школа находилась в соседнем селе, дети из Камышовки ходили туда дружной гурьбой через лес. Лада и две старшие сестры старались не отставать от остальных, помня строгий наказ родителей. Иногда это было непросто: лес манил то ягодной полянкой, то семейкой крепких подберезовиков, то пестрыми цветами, выглядывавшими из травы неподалеку. Ладе хотелось добраться до лесных даров, но она не смела и на шаг отойти в сторону. «Не вздумайте отойти, не то лесные буки вас сразу заберут!» – пугала мать. Кто такие эти буки, она объяснять не хотела. И каждый раз всю дорогу Ладе чудились ужасные страшилища, выглядывающие из переплетения ветвей, нависающих сверху, из кустов шиповника, густо разросшихся между сосен, из-за черных, будто сажей испачканных, стволов. Иногда ей казалось, что в темных дуплах светятся чьи-то злые глаза, следящие за ними.

Однажды после ночного ливня дорога превратилась в жидкое месиво, идти по ней было невозможно. Вдоль обочины росли колючие кусты, и детям пришлось углубиться в лес, темный и густой, заваленный буреломом. Было ветрено, и сосны скрипели, покачиваясь, отчего казалось, что пространство вокруг наполнено жалобными стонами. В то утро исчезла одна из сестер Лады, Ксения. Как это случилось, никто сказать не мог. Она все время была на виду, но, когда пришли к опушке, за которой начиналось зеленое поле, ее не оказалось рядом. Ксения будто растаяла. Ни испуганных криков, ни звуков борьбы – ничего. «Ее унесли буки, – решила Лада. – Наверное, затащили в дупло или в нору, вырытую под старым пнем, и съели там. Все потому, что мы шли не по дороге, а лесом, нарушили запрет».

Когда Лада и другая сестра, Маша, вернулись домой без Ксении, они даже сказать ничего не успели. По их растерянным, испуганным лицам родители сразу все поняли. Отец рухнул на пол, как бревно, и побелел. Он умер мгновенно – как выяснилось, от сердечного приступа. Его похоронили на местном кладбище за старой заброшенной церковью. Могил там было мало: своей смертью в Камышовке умирали редко. Мать, выплакав все слезы и охрипнув от рыданий, слегла. Перестала есть, все время смотрела в стену и бормотала что-то невнятное.

Хозяйство легло на плечи девочек. Ладе тогда уже исполнилось одиннадцать, Маша была старше на два года. Ох, и тяжко им пришлось! Поначалу соседи приходили помочь, но потом перестали: у всех свои дела и заботы, на чужое хозяйство нет ни сил, ни времени. Маша взяла на себя самое трудное: – хлев, курятник и огород. Лада хлопотала по дому и присматривала за больной матерью, беспрестанно бормочущей жуткую несусветицу, от которой волосы вставали дыбом. «Старый упырь, жрет и жрет, утробу набивает, насытиться не может. Кровь нашу пьет, кости грызет, мясо жует. Сожрал всех моих деток, ручки-ножки объел, и не подавился. Чтоб скрючило его, чтоб язвами продырявило, чтоб брюхо его бездонное разорвало, чтоб внутренности его сгнили, чтоб мучился он веки вечные и покоя не знал!»

Лада как-то рассказала об услышанном Маше, но та лишь отмахнулась: «Из ума она выжила, не видишь разве?» Но Ладе казалось, что мать говорит о каком-то конкретном человеке, которого она знает. Расспрашивать ее было бесполезно, та будто не слышала вопросов, лишь твердила одно и то же: «Кровь пьет, мясо жует, кости глодает… Изыди, лютый, изыди!» Лада старалась не слушать этот бред, но с каждым днем поведение матери ужасало ее все больше. Тихий ропот сменился криками: «Прочь, изверг! Не трожь мя! Пшел вон из дома, кровопивец!» При этом она исступленно махала руками, будто хотела кого-то ударить. Теперь и подходить-то к матери было страшно. Однажды, дождавшись затишья, Лада приблизилась к кровати с тарелкой щей, чтобы накормить ее, и та вдруг ударила по миске кулаком, да так, что брызги разлетелись по всей спальне. Лада отпрянула и залилась слезами, не зная, что делать. Лучше б уж навоз в коровнике чистила да огород вскапывала, чем видеть, что с матерью творится. Та лишь к ночи затихала, когда Маша, уработавшись, возвращалась в дом. Лада жаловалась ей, говорила, что боится оставаться рядом с матерью, но сестра отмахивалась: «Перестань! Делай, что должна! Мать о тебе заботилась, а ты, что же, отлынивать вздумала?! Мне и так трудно, без твоего нытья! Вот, глянь, какие мозоли надулись. Дров наколола, огород вскопала, воды натаскала. А ты сидишь в доме, в тепле, особо не утруждаешься, еще и недовольна». «Но мне страшно, Маша», – сквозь слезы шептала Лада, зная, что та уже не слушает ее. И все продолжалось по-прежнему, но внезапно закончилось в одну из летних ночей, пугающих тягостной мертвой тишиной.

Лада проснулась от скрипа отворяемой входной двери. Сон мгновенно улетучился, сменившись ужасом. Кто там? Вошел или вышел? Она прислушалась – шорох какой-то в сенях. Потом вторая дверь хлопнула – та, что на улицу ведет. Лада вскочила с постели и метнулась к окну. Мимо проплыла сгорбленная фигура матери в ночной рубахе и с вилами наперевес. Куда это она среди ночи идти вздумала?! Зачем ей вилы понадобились?! И вообще, не сон ли это? Мать уж год не вставала и подавно никуда не ходила после смерти отца. Не веря своим глазам, Лада побежала в материнскую спальню. Пусто. Смятое одеяло валялось на полу. «Маша!» – закричала она, бросилась в комнату сестры, попыталась растормошить ее, но та спала крепко. Тогда, боясь, что мать сотворит что-нибудь страшное, Лада выбежала из дома. Белое пятно ночной рубашки маячило в самом конце улицы. Лада бросилась следом за матерью, но, как ни старалась, не могла ее не то что догнать, но даже хоть немного приблизиться. «Мама! Постой! Куда ты?» – кричала Лада, но отвечали ей лишь потревоженные собаки, мечущиеся за глухими заборами. Недоумевая, как матери удается так быстро передвигаться, Лада бежала что есть мочи, но расстояние между ними только увеличивалось, а белое пятно вдали уменьшалось. Вскоре оно совсем растаяло, исчезнув в ночи.

*****

– Эй! Ты чего домой не идешь? – От тягостных воспоминаний Ладу отвлек знакомый голос. В класс ворвалась Лариса – именно ворвалась, а не вошла. Она всегда перемещалась стремительно, создавая вихри в воздухе, словно спешила на пожар. Определение «темпераментная» подходило к ней во всех отношениях: шумная, резкая и всегда как будто на взводе. И хотя класс был пуст, в нем сразу стало тесно от ее громоздкого, пышущего здоровым жаром тела, от громкого низкого голоса, от облака тяжелых сладких духов, от взмахов полных рук, которыми она сопровождала свою бронебойную речь, способную оглушить даже тугоухого. Лариса всегда говорила много, умудряясь при этом не сказать ничего существенного. Выслушать ее до конца было невозможно. Поначалу Лада вежливо терпела ее бессмысленные тирады, произносимые с таким апломбом, будто ничего важнее в этот момент быть не могло, но потом поняла, что хоть перебивать и некрасиво, однако это единственный способ превратить монолог в диалог. Удивительно, но Лариса сразу замолкала, уступив право слова собеседнику. Потом Лада поняла, что та просто не любила паузы в разговоре и считала своим долгом заполнять их.

Вот и сейчас Лариса тараторила, собирая в кучу все, что в голову взбредет: об аномальной для мая жаре, о продуктах со скидкой в ближайшем супермаркете, о решении сесть на очередную диету, о последних новостях в мире шоу-бизнеса, потом вновь вернулась к теме продуктов, жалуясь на бесконечный рост цен, вспомнила о надоевшем отце-алкоголике и в который раз заявила, что в ближайшее время непременно выйдет замуж.

К этому моменту Лада собрала свои бумаги, закрыла окно и вымыла классную доску. Теперь можно было идти домой, и она молча направилась к выходу. Неумолкающая Лариса не отставала ни на шаг. Шумная коллега Лады была еще и ее соседкой по подъезду (квартира Ларисы находилась на этаж ниже), поэтому Лада знала, что ей придется всю дорогу слушать назойливую трескотню, но она уже привыкла к этому за много лет, как и к тому, что Лариса заявлялась к ней в гости чуть ли не каждый вечер, если не уходила на свидание с очередным женихом. Замуж Лариса рвалась страстно, готовая пойти за первого встречного, но почему-то никто не брал ее в жены. После нескольких свиданий несостоявшиеся мужья начинали сопротивляться попыткам Ларисы продолжить общение, ссылаясь то на занятость, то на болезнь, а то и просто игнорировали ее бесконечные телефонные звонки. Лариса атаковала каждого из них до тех пор, пока не появлялся новый кандидат. Знакомилась она в сети, охотно вступала в переписку, но до реальной встречи доходило редко.

Жила Лариса вместе с отцом-алкоголиком, ежедневно напивавшимся вдрызг. Тихий незаметный человечек после полулитра горячительного превращался в настоящего дикаря: мог запустить в дочь тяжелым предметом, ругался матом, опрокидывал мебель и всячески шумел – в общем, не давал жить спокойно не только дочери, но и соседям. Наверное, поэтому Лариса так отчаянно стремилась к замужеству, не из-за желания обрести любовь и семью, а просто, чтобы вырваться из ада. Когда ей становилось совсем невмоготу, обычно ближе к полуночи, она поднималась к Ладе, и при этом у нее было такое просительное и виноватое лицо, что та не могла ей отказать. Проболтав около часа ни о чем, они вместе спускались в квартиру Ларисы – одна она заходить боялась. Если ее отец спал, а обычно так и было, то Лада возвращалась домой. Но бывало, что, едва перешагнув через порог, они тут же выскакивали обратно в подъезд, и что-нибудь тяжелое билось в дверь с той стороны. Тогда Лариса оставалась ночевать у Лады, которая опасалась, что когда-нибудь горемычная соседка к ней переселится. Лариса и так не раз замечала, что ей, Ладе, привольно живется одной в трехкомнатной квартире, доставшейся по наследству от тети. Семьей Лада пока не обзавелась. Она и не прилагала к поиску мужа никаких усилий, считая, что судьба сама исполнит предначертанное. Все мужчины, обратившие на нее внимание, казались ей чужими. Она ждала суженого, как героиня старомодного женского романа, и будто не замечала уходящей молодости.