Слева была комната отца-алкоголика, куда Лада никогда на заходила и даже не заглядывала за обшарпанную, всегда плотно закрытую дверь, из-за которой пробивался запах спиртного, немытого тела и нестиранного белья. Лариса всегда извинялась, объясняя, что отец не позволяет ей поменять его постельное белье, не дает стирать свою одежду, не пускает к себе, чтобы сделать уборку. Наверное, она и сама не горела желанием лишний раз к нему заходить. Как же она, бедная, столько лет все это терпит? И уйти некуда: на учительскую зарплату собственное жилье не купить, вот и мается. Лариса рассказывала, что раньше любила отца, до тех пор, как он сроднился с бутылкой, а случилось это сразу после того, как ее мать ушла к директору фирмы, где они работали вместе с отцом. Отец сразу уволился. Устроился куда-то охранником на смешную зарплату и начал попивать с горя, но о дочери не забывал: приносил деньги на продукты, готовил кое-какую еду. Ларисе тогда было лет двенадцать. Пришлось быстро научиться вести хозяйство, потому что горелую картошку и яичницу есть было невозможно. Лада, оставшаяся без матери примерно в том же возрасте, сочувствовала ей всей душой и не осуждала, что та отзывается об отце с брезгливостью и даже ненавистью. Еще неизвестно, как сама Лада вела бы себя, окажись в подобных условиях. Легко ли любить или хотя бы терпеть алкоголика, даже если это родной отец?

Теперь Лада собиралась открыть дверь в комнату отца Ларисы, и предчувствия ее терзали самые недобрые, но она должна была это сделать. Под оглушительный стук собственного сердца Лада толкнула дверь и отпрянула из-за тошнотворного смрада, хлынувшего оттуда. С трудом справляясь с тошнотой, она окинула взглядом представившуюся картину, освещаемую голой лампочкой, висящей под потолком на черном шнуре. Всюду царил хаос: на кровати, на стульях, на полу валялось какое-то ветхое тряпье вперемешку с пустыми упаковками из-под чипсов и еще каким-то мусором, поэтому Лада не сразу заметила распростертое посреди комнаты тело. Оно сливалось с общим фоном, как правильно подобранный пазл, тем более что лежало лицом вниз. Руки раскинуты в стороны, ноги в драных трико согнуты в коленях. Неестественная поза для живого человека, в таком положении долго не пролежишь. Лада с ужасом смотрела на скрюченного на полу отца Ларисы, надеясь уловить признаки дыхания, но их не было. Превозмогая страх и омерзение от жуткой вони, она шагнула вперед и увидела растекшуюся вокруг его головы густую бурую массу. До нее не сразу, но все же дошло, что это еще недавно было содержимым его желудка. Резко подкатившая к горлу тошнота заставила ее попятиться, и внезапно она столкнулась с кем-то, стоящим позади. Взвизгнув от ужаса, Лада обернулась и увидела Ларису. Вид у той был, как говорится, краше в гроб кладут: лицо белое, глаза безумные, нижняя губа закушена, взгляд прикован к телу на полу.

– Папа, – прошептала она и вдруг завыла белугой. – Па-а-па-а! Папочка!

В два прыжка Лариса оказалась возле отца, присела на корточки и резким движением перевернула его на спину. Лицо мужчины отливало синевой. Рот был открыт, весь подбородок и грудь покрывала кровавая пена. Сомнений не было: он был мертв.

Лариса забилась в истерике. Лада вышла в коридор и достала телефон, дрожащими пальцами ткнула кнопку разблокировки, чуть не уронив его при этом. Тупо уставилась на вспыхнувший экран, не понимая, куда звонить – в «скорую» или в полицию? Потом все-таки набрала номер дежурной части. Приехали почему-то не только полицейские, но и медики тоже. И начались бесконечные расспросы. «Что вы делаете в квартире погибшего?» Лада растерялась. Что сказать? Пришла проверить, не умер ли отец соседки, которая пришла переночевать к ней? А с чего возникло подобное желание? В общем, пока Лада объяснялась, запутавшись в своих показаниях, несмотря на то, что говорила только правду и не пыталась ничего скрывать, наступило утро. Одновременно с ней допрашивали заспанных и ничего не понимающих соседей, а Ларисе сделали успокоительный укол, потому что она оглушительно выла и причитала. Лада была потрясена глубиной ее горя. Надо же, как убивается! А казалось, что она ненавидит своего отца.

Отпустили Ладу лишь с наступлением утра. Уставшая и одуревшая от вопросов, она поднялась к себе в квартиру. Из зеркала в прихожей на нее глянула растрепанная тетка с красными глазами, в которой она не сразу узнала себя. Нужно было собираться на работу, но мысли никак не хотели приходить в порядок, все время возвращаясь к Ларисе и ее отцу. Противное чувство омерзения не отпускало. О завтраке нечего было и думать: перед глазами все еще стояла лужа кровавой блевотины. Время начала рабочего дня неумолимо приближалось, и Лада, кое-как умывшись, одевшись и причесавшись, поспешила в школу, с грустью думая о том, что бедная Лариса сегодня там не появится. «Надо будет навестить ее после работы, узнать, нужна ли ей помощь в организации похорон, – подумала Лада. – Вряд ли она сама справится со всеми делами в таком состоянии».

Ладе не давал покоя вопрос о причинах смерти отца Ларисы. В разговорах медиков с полицейскими звучали слова «отравление» и «метанол». Но случайно ли отец купил «паленую» водку или кто-то специально подсунул ему ядовитый напиток? А если так, то кто? Кто мог желать смерти запойному пьянице, кроме собственной дочери, измученной его пьянством? Не Лариса ли отравила своего отца? Не потому ли она была такая странная, когда пришла к ней вечером? Не из-за этого ли Лада почувствовала темное нечто, сгустившееся у Ларисы за спиной? Но горе, скрутившее Ларису, было таким неподдельным! Трудно представить, что она была способна на такое хладнокровное убийство!

Запыхавшаяся Лада влетела в класс вместе со звонком и с удивлением заметила, что детей слишком мало. И это при том, что сезон гриппа давно прошел. Интересно, что за событие не позволило явиться на урок четвертой части ее учеников?

Глава 4. «Меркнет даже солнца свет в блеске золотых монет…»

Раиса распустила волосы и посмотрела на себя в зеркало. Раньше смоляные волны, обрамлявшие лицо, ее очень красили, но не теперь. С возрастом щеки обвисли, от носа к уголкам губ протянулись некрасивые складки, и хотя волосы ее были так же густы и красивы, она прятала их, скручивая в узел на затылке. Постаревшее лицо они не спасали, а наоборот, словно подчеркивали увядание. Давно бы остригла, если б не Ленька – он ей не разрешал.

Ленька был моложе на пятнадцать лет, и она не понимала, почему он, молодой тридцатилетний парень, вообще обратил на нее внимание. Молодые парни теперь были в селе большой редкостью: все старались уехать в город. Ленька почему-то остался, устроился сельским электриком. Зарплата у него была маленькой, чуть больше, чем у Раисы на почте, но зато имелся «левый» заработок, и немалый. Правда, платили не всегда деньгами, давали, кто что мог: молоко, мясо, мед, варенье. Ленька по доброте душевной ни от чего не отказывался, а работу свою делал на совесть и с душой: не только розетки-лампочки, а еще и гвоздь забить мог, дров наколоть, огород вскопать – в общем, на все руки был мастер. Для Раисы, муж которой сам ничего делать не умел, да и не хотел, Ленька был просто палочкой-выручалочкой. Часто приходилось его приглашать.

Однажды Ленька заработался у них допоздна, а жил он в другом конце села, на велосипеде быстро бы добрался, а тут дождь… Ну, не выгонять же человека на улицу! Остался Ленька на ночь, и с тех пор закрутилось у них с Раисой. Муж, тот ничего и не понял, а в селе-то сразу все узнали. У людей же нюх на такие вещи! Раиса по улице шла и чувствовала, как ее из каждого окна взглядом провожают. А уж судачили-то! Наверное, мозоли на языках повздувались! «Гляньте на нее, при живом муже любовника завела! Да какого! В сыновья ей годится!» – неслось ей вслед. Ну и что? Мужу донести все равно никто не осмелится, а если и скажут, – ему, поди, все равно: давно ее не замечает или смотрит, как на муху назойливую, случайно в дом залетевшую. Ему бы на диване лежать и в телевизор пялиться. Лодырь, присосался к ней, как пиявка! Живет на всем готовом, палец о палец не ударит, ест да спит, еще и выпить любит – на ее, между прочим, денежки. Тоска, а не жизнь была у Раисы до Леньки, а теперь заиграла новыми красками. Любовь вспыхнула. Ленька такие слова ей говорил, каких она раньше в жизни не слышала. Теперь, когда красота ее поблекла, она вдруг ощутила себя любимой, как никогда прежде, и щедро благодарила своего воздыхателя. Чуть ли не всю зарплату ему отдавала. Эх, были б деньги, уехала бы куда-нибудь из этого захолустного села, улетела бы вместе с Ленькой на море, на заграничный курорт, какие в рекламе по телевизору показывают! Забыла бы опостылевшего мужа и двуличных соседей, которые в глаза улыбаются, а повернись к ним спиной, и у них яд с языка капать начинает. Вот бы они с Ленькой зажили! Дорогие отели, пляжи, бары-рестораны… Сказка!

Раиса вдруг снова вспомнила письмо старика, прочитанное вслух Светкой, с которой они вместе работали на почте. Почему-то оно ей запомнилось, особенно те слова, что были звездочками отмечены. Интересно, зачем старик их так выделил? Уж неделя с тех пор прошла, а письмо у нее из головы все никак не выходило. Странное такое! Раиса мысленно повторила слова: «Ясно. Зной. Невмоготу. Аритмия. Юность где? Давно еле корячусь. Лечусь атварами. Думаю когда уже чтоли умру. Маленько асталось». Раиса запомнила даже ошибки, сделанные дедом в помеченных звездочками словах. Вдруг это неспроста? Похоже на ребус. Она подозревала, что в тексте письма кроется какой-то секрет, было у нее шестое чувство, как и у ее старшей сестры, Алевтины, но только по сравнению с сестринским даром Раисе лишь крохи достались – так, разве что интуиция развита чуть сильнее, чем у обычных людей, ничего сверхъестественного. Зато сестру называли ясновидящей, она всегда все про всех знала, но никого не осуждала и не сплетничала. Раиса ее недолюбливала: слишком уж та была правильной, святую из себя строила. Рядом с Алевтиной Раиса особенно остро ощущала собственное несовершенство, хотя сестра никогда ее ничем не попрекала, на путь истинный не наставляла и даже любовную интрижку с Ленькой не упомянула ни разу! Но глаза у нее были, господи… Глянет, и душу щиплет, будто крапивой ожгло. Раиса и сама понимала, что живет неправильно. Дочку родила, да отказ в роддоме написала. А как растить дите, когда муж-инвалид на шее? И вообще, зачем они, дети? Насмотрелась Раиса, как другие бабы своим детям всю жизнь посвящают, последнее отдают, а те вырастают – и поминай, как звали. Оперятся да упорхнут, а они, матери, к тому времени старухи уже, никому не нужные, даже собственным мужьям, потому что пока все внимание и любовь детям отдавали, для мужей ничего не оставалось, и они отвыкли. Не надо им теперь ни любви, ни заботы. А кому надо, те в другом месте нашли. Так-то вот. Жизнь, однако, один раз дается. Раиса считала, что эту ценность не стоит разбазаривать. Но стоило глянуть Алевтине в глаза, и ее начинали мучить мысли о собственной никчемности. Вроде, хорошая сестра, добрая, но Раиса избегала ее.

«Однако, что же там с этими мечеными словами? – продолжала она ломать голову. – «Ясно. Зной. Невмоготу. Аритмия. Юность где?» Кто так пишет письма? Чушь какая-то!» И вдруг ее осенило.

Раиса схватила карандаш, валявшийся на туалетном столике среди кучи расчесок и помад, взяла газету и принялась писать на полях первые буквы из каждого слова. Получилось: «ЯЗНАЮ». Сердце подпрыгнуло и заколотилось, как бешеное. Что-то интересненькое вырисовывается! Продолжила: «ГДЕКЛАД». Ух, ты! И что дальше? «КУЧУМА». «Ах ты ж, боже мой! – Она даже карандаш выронила, уставившись на получившуюся запись. – Вон оно что! Клад Кучума!»