– Ну-ну, – одобрительно хмыкнул настоятель. – Не зазнался, стало быть… Ну, на скотный двор да к кормилу есть кого ставить. А ты, помнится, летопись хотел писать? Про то, что на нашей земле случилось, после того как царь Иван Васильевич умер. Про царя Федора хотел написать. А теперь, верно, про Лавру напишешь, как ее от ляхов уберегали.

– Не забыл? – поразился Авраамий и помотал головой. – Да уж какие теперь книги…

– А про книги никогда нельзя забывать. Сегодня забыл, а завтра уже и не вспомнишь. А потом-то как? Без памяти ни зверь, ни птица жить не могут. Стало быть, вот тебе и послушание – летопись составляй!

– Спасибо, отец Антоний, – растерянно сказал Палицын. – Даже и не знаю, смогу ли книгу-то написать…

– Неужто писать разучился? – ехидно поинтересовался игумен. – Ну, это дело поправимое. Определю в приют, где брат Сергий сироток поморских грамоте учит. Ежели тебя розгой лупить да на горох ставить, вмиг от «аза» до «есмь» обучит.

– Тебе бы шуточки шутить, отец настоятель, – обиженно проворчал Авраамий. – А я, пока келарем был, все больше описи да заемные грамоты писал. А погодную летопись вести – это ж сколько бумаги попусту изведу, пока не приноровлюсь?

– Ну, на доброе дело и бумагу не жаль извести, – сказал настоятель. – Коли какие листы испортишь – братьям отдашь. Хоть на поварню – соль заворачивать, или охотникам на пыжи. Свечи, само собой. Книги нужные сам возьмешь. Скажу книгохранителю, чтобы он тебе на вынос разрешил брать. Ну, теперь-то что? Устал небось? Есть-пить хочешь?

– Хочу. Только вначале бы отдохнуть. На еду уж и сил нет – ложку в руках не удержу, да и на молитве на ногах не устою. А с тобой, отче, говорю, да понимаю плохо – о чем говорю. Веришь, нет – сам не знаю, как это мы до Соловков-то добрались…

– Отдыхай, – кивнул настоятель. – На заутреню не ходи, помолимся мы за тебя и за товарищей твоих. Скажу братии, чтоб не тревожили. А как выспитесь, то в трапезную проводим. Да прикажу, чтобы баню истопили. Ну, не забыл еще, где твоя келия была?

– Да вроде бы нет, – с трудом вымолвил Авраамий, поднимаясь с места. – Мы ж, отче, с тобой соседями были.

– Ну, туда и пойдешь. Раньше-то в ней брат Стефан жил, а теперь пустая стоит.

– Стефан? – невольно остановился келарь. – Это не тот ли, что при Иоанне царем был, Симеоном Бекбулатовичем? Князь Пожарский мне челобитную давал прочесть – инок Стефан, бывший хан Касимовский, пребывающий в Соловецком монастыре, челом бьет, молит перевести его куда-нить потеплее – в Череповский монастырь, али в Кирилло-Белозерский…

– Ну, про царя не знаю. Прибыл ко мне инок, инок и отбыл. Зачем мне монахи, что на сторону смотрят? Ну, а коли и был Стефан ханом Касимовским, али царем Московским, так это быльем поросло… Ступай себе. В келии все прибрано, все на месте. Послушника тебе в келейники определю, чтобы печку топил, да в делах помогал. Ну, сыне – с Богом…

Глава третья
Рыбная слобода и ее обитатели

Если бы не было Рыбной слободы, ее бы стоило выдумать. Стоит на слиянии трех рек – хочешь, плыви по Волге до Каспийского моря. Не хочешь – греби по Шексне, до Белого озера, а оттуда, по волокам – до Белого моря. Не нужна ни Волга, ни Шексна – пжалста вам, Молога, а от нее до Мсты по сухопутке, а там до Балтийского моря рукой подать. Даже в сию пору, когда крестьянин не пашет и не сеет, а посадский ремесленник и рад бы чего смастерить, да не из чего, а главное, на какие шиши? – из Рыбной слободы во все края идут барки, унжанки и черепанки, груженые товаром. Потому в слободе всегда многолюдно. Тут и крестьяне, что пришли заработать копеечку, нанимаясь бурлаками и грузчиками, и торговый люд – от мелких офеней, что весь товар несут на горбу, до маститых купчин, имеющих склады да лавки в Нижнем Новгороде и в Самаре. Не редкость и иноземных гостей встретить – смуглых и белобрысых, бородатых и бритых, в тюрбанах и меховых шапках, в фесках и широкополых шляпах.

Со времен, о которых никто не помнил, слобожане платили оброк красной рыбой, а царь Василий Иванович Шуйский стал требовать, окромя этого, по пять копеек со двора. Пять копеек слобожане пережили, не заметили. Вот когда Минин собирал ополчение, пришлось затягивать пояски – требовал говядарь земли русской неслыханную дань – десятую часть от всего добра!

Может, кто другой стал бы пороть горячку, но не рыбинский воевода Котов. Понимал, что начни орать да за грудки хватать – посадский люд его в Волге утопит. Собрал Александр Яковлевич городской собор, пригласил выборных ремесленников да именитых купцов. Сидели, кряхтели, головы ломали долго, но порешили – платить!

Пожарский сгинул – даже тела не нашли, Москва у ляхов, а слобода вроде бы и без власти. Опять собрал Котов народ, и опять кумекали: как дальше жить?

Оставшись без высшего начальства, Котов развернулся. Для начала поселил на своем дворе Тимофея Брягина, который лет двадцать в Засечной черте остроги ставил, а теперь слонялся не у дел, прося Христа ради на хлеб и на водку. Александр Яковлевич велел опохмелить мастера, отпоить его квасом, а потом два дня в бане парить.

Очухавшись, Брягин взял у воеводы две копейки и пошел на торг, но вместо водки (деньга штоф да полденьги огурец), купил бумаги (кипа – копейка!), перьев и чернил. Неделю бродил вокруг слободы и пачкал бумагу. Принес чертеж воеводе, а тот лишь за голову схватился. Но, пораскинув мозгами, принялся нанимать плотников и землекопов.

Не прошло и месяца, как потянулись к слободе плоты из бревен, телеги со щебенкой и камнем, мастеровые из Весьегонска, с Мологи. Даже из Новгорода Великого перебирались плотники. Шли поодиночке, артелями и целыми семьями. Денег больших за работу не просили. Рады были, что вообще что-то платят.

Купеческая старшина поначалу плечами пожимала. Ну, слобода, чай не посад, зачем ей стены?

Но когда вдоль Волги появились клети (вроде как срубы домов, только со щебнем внутри), а потом башни, затея им так понравилась, что пошли спрашивать – а хватит ли денег? Ежели что, то и подсобить согласны! Когда всем миром навалились, камня собрали столько, что хватило на две надвратные башни.

Купцы заподумывали, что неплохо бы отстроить каменный храм, а потом – перекинуть мост через Волгу, на левый берег, где был когда-то град Усть-Шехонск, что сгинул, но дал жизнь слободе. Без каменного храма, без моста слобода городом не станет… Ну очень хотелось купечеству, чтобы Рыбная слобода стала градом. Город, оно как – то солиднее. «Городовой воевода» звучит не в пример красивее, чем «слободской»… Но, опять-таки, как хошь обзовись, но толку не будет, если в слободе – посаде должной силы не будет.

Рыбная слобода росла и расширялась. Складов купеческих – немеряно, а сколько постоялых дворов, ведали только сам воевода да его помощник Николка, что был за казначея. В народе Рыбную слободу уже называли Рыбнинском.

В прежнее время воевода имел под рукой две сотни стрельцов. Один месяц – первая сотня в караул ходит, а вторая дома сидит, рыбу ловит или в лавках торгует, а потом, стало быть, наоборот. Со стенами и с башнями народу понадобилось больше. Теперь в слободской страже уже пять сотен. Брали не всех подряд, а только опытных ратников. Рядовыми караульными ходили стрельцы, успевшие повоевать под хоругвями Скопина-Шуйского и Пожарского, десятниками – дворяне, лишившиеся поместий, а сотниками – воеводы порубежных городов, что отошли к Польше и Швеции.

Хуже было с оружием. Бердыши и сабли, слава Богу, делали на месте. А вот с пищалями… Разоренная Тула ничего не давала, а в Устюжне Железопольской могли лить только пушки. Немецкое и аглицкое оружие поляки и свеи не пропускали. Но все-таки воеводе удавалось заполучить в оружейную кладовую (или, как теперь стало модно говорить, арсенал) иноземные ружья. Французские мушкеты проделывали такой путь, что диву даешься – из Марселя, по морю – в Стамбул, а оттуда, другим морем, – в Трапезунд. Потом, горными тропами контрабандистов, – в третье море, а потом – по Каспию и Волге в Рыбную слободу. За мушкеты, из-за которых неизвестные люди рисковали свободой и головами (во Франции за такую торговлю положены были галеры, а в Турции – смерть!) воеводе приходилось выкладывать по пятьдесят ефимков вместо обычных двадцати, но они того стоили. Кремневый замок, всобаченный хитромудрыми французами, был удобнее фитильного или колесцового. Но, купив сотню новых мушкетов, воевода решил – хватит. Казна не бездонная.

Старшина купеческая шушукалась – а не хочет ли Яковлевич себя князем объявить? Почесали купцы бороды и решили – а что, правильно. Пусть становится князем, али, на немецкий манер, – бургграфом. Худо ли – верст на сто в округе не встретишь разбойников. И мзды от татей не брал, как другие воеводы. Конечно, были в слободе конокрады, мазурики и грабители, но меру знали…

Терем воеводы стоял неподалеку от Соборной площади, саженей в ста от храма Преображения. Посмотришь вверх – шапка упадет! Резное крыльцо, узорчатые ставни. Лепота! Но как же иначе, если воевода в слободе – царь и Бог?

Раньше тут был пустырь, в добрую десятину. А теперь – сад разбит, огород. Во дворе – конюшня и коровник, кожевня, шорная мастерская и прядильня. Душ сто трудилось. Были и кабальные холопы, и те, кто на жалованье. Рабочих рук нынче хватало, а с работой плохо.

Александр Яковлевич уже отужинал и собирался лечь отдыхать, как вдруг во дворе затявкала собачонка. Не зло, а так, для приличия, чтобы хозяева знали – бдю!

– Когой-то там несет? – пробурчала супруга, что вместе с кухонной девкой убирала со стола.

– Свой! – уверенно сказал хозяин, прислушиваясь к тявканью. – Щас дядька Яков придет и скажет.

Словно подслушав, в комнату заглянул Яков, старый холоп, что был у воеводы за привратника, за сторожа, а понадобится – так и за телохранителя.

– Хлеб да соль.

– Ужнать будешь? – поинтересовался Александр Яковлевич, а хозяйка даже приостановилась в ожидании ответа.

– Благодарствую, ужнал уже, – отмахнулся Яков. – Тут, воевода, такое дело. С постоялого двора человечек пришел, мать его ети… – Холоп многозначительно кашлянул, показав глазами на хозяйку и девку.

– Авдотья, Машка, ступайте-ка, – распорядился воевода, и женщины послушно вышли – девка без слов, а хозяйка, проворчав вполголоса: «Тайны-то тут разводите, на пустом месте!».

– Значится, твою мать, пришел с караван-сарая, где Борька-татарин, ети его мать, парнишка, да грит – гололобые к Борьке, мать их так, девок привезли. Весь день их пластали, а щас кому-то из бусурман продать собрались. Может, сам Бориска, распротак его, купит.

– Ну и что? – не понял Котов. – Ну, привезли и привезли.

– Да ты че, воевода, совсем ох…л, твою мать?

– А твою мать?! – разозлился Яковлевич. – Толком-то говори…

– Ну, воевода, мать твою за загривок, – разозлился холоп, стукнув кулаком по косяку так, что загудел весь терем. – Девок на продажу привезли, не понял, твою мать?

– Наших девок бусурманам продавать хотят?! – взревел воевода.

– Ну, дошло, наконец. А то, даром, что воевода, мать твою, а доходит до тебя как до утки – на пятые сутки, – облегченно выдохнул Яков.

Александр Яковлевич вскочил, принялся сбрасывать домашнюю рубаху.

– Девки, одежу выходную тащите и оружие! – заорал Котов домочадцам. – А тебе, дядька, за матюги как-нибудь прикажу батогов всыпать! – пригрозил холопу и махнул рукой: – Костромитинова поднимай!

– Ну так, мать твою через подворотню, прикажи! – развеселился старик. – А Костромитинова с особым десятком я уже кликнул!

Одним из новшеств Рыбной слободы был «особый десяток». Проще говоря – один десяток из сотни стрельцов, что заступала на службу, не несла караул, а размещалась в Стрелецкой избе. Вроде, на тот случай, если подмога понадобится. Поперву попавшие в избу радовались, что смогут дрыхнуть целыми днями! Ан нет. Ни выспаться вволю, ни там выпить-закусить…