Анатолий Леонов: Заветный стакан

Заветный стакан.

(рассказы разных лет)

Там, где я не был…

(миниатюра)

Я – в дороге. Какое счастье, что у человека есть дорога! Нет. Нет… Не Путь, а именно дорога. Не направление движения, измеряемое пространством и временем, не философская абстракция вроде китайского Дао, а просто дорога, дорога, по которой каждый из нас может пойти, в лучшем случае, куда угодно, но обычно – хотя бы, куда может. Дорога – это прекрасно! Дорога – это всегда неизвестность и конечно надежда. Вот, отними у человека надежду, и что он будет делать со своим Дао? А пока у него есть дорога, есть у него и путь, есть надежда, а стало быть, и вера в лучшее.

Что там, впереди, как там, за поворотом… Человек не знает, но верит, надеется, что там ему будет хорошо! А иначе, зачем вообще жить?

Я – в дороге, я всегда в дороге. Наверное, я от чего-то бегу… Нет, конечно, определенно бегу, но так же верно при этом, что я к чему-то неуклонно приближаюсь… Я не знаю, но как может быть по-другому?

Я в дороге. Из динамиков автомагнитолы, прямо в душу, прямиком под сердечную жилу, льется пряным ароматом хорошего бордо не сильный, но какой-то домашний, теплый и щемящий голос моей самой любимой француженки с красивым именем Мари Лафоре. Она поет: «L’amour Qu’il Fera Demain…», а я просто слушаю, кажется, совсем не думая, а просто наслаждаясь музыкой ее голоса. Впрочем в убаюканном негой сознании мысли присутствуют. И одна из них ловит меня в момент, который древние греки, назвали бы катарсисом.

– А ведь я никогда не был в Париже!

«Никогда!», – какое неприятное слово. Оно категорично, как приговор. Есть в нем безысходность и пустота смертельного диагноза. Никогда… Как-то грустно об этом даже думать, а уж произносить, почти невыносимо…

На самом деле я много где не был, но в Париже я не был особенно! Ах, как жаль! Целая жизнь прошла, целая жизнь, как один несуразный сон, полный нелепых поступков и нелогичных событий. Целая жизнь в свете редких незначительных побед на общем фоне ничем не мотивированных неудач… А в Париже я так и не побывал! Целая жизнь, одномоментно, вдруг оказалась брошена мной на чашу весов, на второй из которых лежала несбывшаяся мечта!

О-о, как я хотел в Париж! Я грезил этим городом с детства. Я изучал карту Парижа по странице, нещадно вырванной из учебника Французского языка за 7 класс. Я помнил все улицы и бульвары по памяти. Разбуди меня ночью и спроси, как попасть на площадь Согласия или бульвар Капуцинов и можно не сомневаться, что ответ последовал бы самый исчерпывающий.

Это я тогда сидел на ступеньках Монмартра у подножия церкви Сакре Керр, выстроенной, как говорят на пожертвования местных проституток. Это я учился в Сорбонне на историческом факультете и жил в Латинском квартале в мансарде прямо под крышами Парижа. Это я гулял по Елисейским полям и дышал мокрым воздухом Сены с набережной напротив Нотр Дам и Консьержери. А еще я кормил голубей на пляс Пигаль, наблюдая за художниками и путанами. Потом пил кофе в маленьком летнем кафе за столиком, стоящем прямо на тротуаре, наблюдая, как заходит солнце за дома, окрашивая причудливыми бликами ранних сумерек ласкающий мой слух своим почти русским именем бульвар Распай. Поздней осенью я пил молодое Божоле в кабачке около кладбища Пер ла Шез с истинно французским названием «Лучше здесь, чем напротив», крича «Вотр санте!» и чокаясь бокалами с молодой смуглой каледонкой, в тайной надежде юного эротомана на пресловутую раскрепощенность парижанок в вопросах пола. Я вообще находил парижанок очень привлекательными, впрочем, вероятно, они таковые и есть!

Тогда я жил Парижем, а Париж жил во мне. Мне казалось еще немного и все сбудется так, как я хочу; реальность и фантазия, кажется, не очень сильно отличаются друг от друга. То есть, сбывшаяся фантазия – это ведь и есть реальность!? Тут ведь, как кому повезет. Мне не повезло, и все-таки, тогда я умел мечтать, и в мечтах был свободен, а от свободы этой счастлив.

Именно так и было! Можно лишить человека всего, можно низвести его до скотского состояния, можно отобрать последнюю краюху хлеба и последний глоток воды, но нельзя запретить человеку мечтать. Нельзя прервать полет фантазии. А значит, в душе человек всегда свободен.

Да-да! Именно так и есть! Я погружался в мечты и сочинял себе Париж. Возможно, такого Парижа никогда и не было. Да что там, конечно же, не было! Ведь это был мой собственный Париж. Мой символ. Моё кредо. Мой категорический императив! Моя личная свобода!

Я никогда не был в Париже, может быть, я даже никогда и не буду в Париже, не в этом суть. Мой Париж – это мечта! А в своих мечтах я свободен, и никто не может наложить на эту свободу грязную лапу.

Я опять в дороге, я всегда в дороге. Всегда… Когда я остановлюсь, то я умру, ибо тогда мне, наконец, некуда будет идти. Только будет это, видимо, не скоро, потому что моя Дорога начинается в мыслях! А в мыслях моих нет границ, а значит и дороги мои – безграничные!

Эх, прокачу!

Хотите верьте, хотите нет, но история эта, так похожая на старый анекдот, действительно имела место лет двадцать назад, чему порукой люди, не доверять которым у меня нет никаких оснований. И поэтому я заранее отвергаю все возможные грязные инсинуации в мой адрес по поводу пересказа «бородатых» историй и пишу всё так, как оно было на самом деле, прямо-таки с хроникальной точностью.

А дело было так. Одна бабка – Ниловна, держала корову. Село, в котором обитала старушка, уютно располагалась в одном из болотистых уголков Мещерского края. В силу особо выгодного географического положения село это можно было даже считать заповедным, потому что коровы там еще водились, более того, считались вполне домашними животными и были упитанными и крутобокими, чем разительно отличались от крупнорогатых беспризорников соседнего колхоза «Наш путь».

Что и говорить, корова – зверь капризный, громоздкий, требующий индивидуального подхода. Поэтому родственники Ниловны, заботясь о ее здоровье, давно говорили: «Да плюнь ты на это дело! Уж прижмуришься скоро, а все за коровами бегаешь. То ли дело ондатра! Крыса крысой, зато жрет всё, а места мало занимает, что само по себе практично, выгодно и удобно». На это бабка резонно отвечала: «Баловство это. Рази какая андатера может коровушку заменить?»

В таких словах был свой резон: ондатра, кролик или, допустим, черно-бурая лиса – зверь молодежный, а Ниловна уже полвека не причисляла себя к данной категории населения, а потому держала именно корову. Каждое утро, подоив Зорьку и выгнав ее в стадо, Ниловна собиралась в путь-дорожку. Дело в том, что вот уже много лет, с удивительным постоянством бабка возила излишки своего натурального хозяйства на рынок. Непременным атрибутом её путешествий были два объемных бидона с молоком.

В тот день, о котором идет речь, Ниловна, как обычно, согнувшись в три погибели, волокла по лесной тропинке на железнодорожный полустанок свои бренные кости, отягощенные громоздкими бидонами, дико дребезжавшими на ходу и больно колотившими по ногам. Напрямик до станции было километра полтора, но тропинка, словно смеясь над старухой, умудрялась крутиться вокруг каждого встречного дерева, отчего путь Ниловны был сродни беспримерному переходу Ганнибала через зимние Альпы. Петляя между деревьями, взбираясь на холмы, а потом пикируя с них под угрозой быть раздавленной собственной ношей, бабка поминутно озиралась на видневшуюся за лесом серую крышу лечебницы для душевнобольных, с легкой руки какого-то местного остряка получившей название «Государственная Дума». Никак не могла Ниловна привыкнуть к такому соседству и, путешествуя в одиночку по лесу, всегда испытывала легкий трепет. Но в тот день ни солнце, ни деревья, ни думская крыша не предвещали никакого приключения и казались самыми обыкновенными, привычными. Однако приключения потому и зовутся приключениями, что их никогда нельзя предугадать заранее. Кто знает, что ждет каждого из нас за поворотом? Может, конечно, ровным счетом ничего и не ждет, но вот бабку Ниловну за поворотом ожидало одно из тех самых приключений в образе дюжего мужика в синей больничной пижаме. Физиономия «приключения» походила на старую обувную щетку с редкой черной щетиной. От нее веяло безысходностью, из-за чего незнакомец, благодушно созерцавший пустоту перед собой, производил удручающее впечатление. К тому же мужчина грозно восседал на громадной, устрашающего вида коряге, что тоже не очень-то способствовало проявлению у Ниловны оптимизма, ну а синяя больничная пижама ввела старушку прямо-таки в предынфарктное состояние.

Незнакомец первым заметил бабку и теперь спокойно поджидал ее, загородив собою тропинку. Отступать Ниловне было поздно, да и некуда: сзади лес, и с боков лес, а впереди – здоровенный мужик с двухметровой палкой. Почувствовав вдруг, что бидоны стали вдвое тяжелее, Ниловна поравнялась с незнакомцем. Тот приветливо, как хорошей знакомой, кивнул ей и спросил:

– Что, бабка, на станцию?

– На станцию, мило́к, на станцию, – холодея от страха, залебезила старуха. Но глаза мужика просто искрились лаской и добротой. Понимающе закивав головой, он спросил:

– Тяжело, небо́сь, с бидонами, а?

– Тяжело, мило́к, ох как тяжело… Но я привыкла, уж сколько лет хожу…

Добрый молодец, все так же ласково улыбаясь, посоветовал:

– А ты бы, бабка, такси взяла.

– Да где ж его взять, в лесу-то? – кисло усмехнувшись, спросила старуха, чувствуя, что теперь у нее дрожат не только колени, но и руки с бидонами.

Человек в больничной пижаме хлопнул в ладоши, встал и весело сообщил:

– Тебе повезло, бабуля: я таксист. Садись, прокачу с ветерком!

«Таксист» оседлал свою корягу, заурчал, зачмокал губами и вдруг взревел раненым носорогом, дико вращая глазами. Ревел он минуты две (должно быть, прогревал «мотор»), потом так же неожиданно, как и начал, прекратил орать и, повернув к старухе голову, как-то очень интимно сообщил: «Би-б-бип-п-п!»

У совершенно оглохшей и обалдевшей Ниловны отвалилась нижняя челюсть, а в глазах стоял самый неподдельный ужас.

– Чего стоишь? Садись! – предложил мужик, дергаясь всем телом и тряся «автомобиль» громадными ручищами.

– Так куда же садиться, мил человек, ведь нет никакого такси?

Но эта робкая попытка Ниловны увернуться почему-то очень обидела «таксиста».

– Ты что, старая, глаз лишилась, в упор машины не видишь? Ты знаешь, что я таксист?

– Знаю, – неизвестно почему соврала бабка.

– А раз знаешь, не валяй дурака – становись сзади! Сейчас поедем.

Ниловна поняла, что спорить бесполезно, и, мысленно перекрестившись, пристроилась сзади мужика.

– Поехали! – сказал тот и, огласив окрестности носорожьим ревом, галопом поскакал по лесу, а сзади, гремя бидонами, поскакала Ниловна.

«Таксист» был из лихачей. Он гнал так, словно это была его последняя езда в жизни. Впрочем, неважно, что он сам про это думал, но вот Ниловна действительно решила, что для нее эта поездка может стать последней.

Сначала она пыталась отстать от своего мучителя, но тот, поминутно оборачиваясь, рявкал: «За мной!» – и закладывал на поворотах такие крутые виражи, при которых бидоны в руках у Ниловны становились перпендикулярно к ее телу, выплескивая на нее волны теплого Зорькиного молока.

А «таксист» тем временем придумал новую забаву. Он повернулся к старухе, крикнул: «Запевай, бабка! – и сам первый забасил: – Когда я на почте-е служил ямщиком!»

Ниловна тонким заунывным голосом, как могла, подтягивала, захлебываясь молочным ливнем. Но «таксисту» и это не понравилось.

– Плохо поешь, старая кочерыжка, – рычал он, – без выражения! Надо, чтобы за душу брало, а ты пищишь, как мышь, – ни черта не слышно. Давай снова!

– Когда я-а-а на почте-е служил ямщико-о-о-ом!!! – из последних сил затянула Ниловна.