– Понимаешь, Маркус, ты нус-нус, наполовину араб по нам, твоим родителям, и наполовину американец, потому что здесь родился. Но ты этого не стыдись, наоборот, это твое преимущество. – На этих словах она затягивалась ментоловой сигаретой, потом аккуратно пристраивала ее на край пепельницы и продолжала помешивать еду в кастрюле. – Мозг и сердце у тебя вдвое больше, чем у других.

Как будто это мне так повезло, отхватил два по цене одного. Для мамы величие Америки заключалось в однодневной распродаже в «Мейсис». В корзине товаров с пятидесятипроцентной скидкой во «Все за доллар». «Видишь ли ты под лучами рассвета…»^[8] В городской свалке, куда можно было ездить за бесплатными удобрениями и мульчей. В приемных врачей, где тебе предлагали кофе и мятную конфетку. «Гордо реет наш флаг!» Мама любила Соединенные Штаты. Даже если ты заболел, а денег на лечение нет, тебя не выкинут из больницы. Подпишешь что-то – и бац! – бесплатное медицинское обслуживание. Бесплатная химиотерапия. И радиотерапия. А когда у тебя выпадут волосы, кассиры в магазинах, которые так соскучились по тебе и твоим купонам, организуют сбор средств, и монет из банки возле кассового аппарата хватит, чтобы купить парик.

В общем, да, когда бабá начинал страдать, как ему тяжко живется да как он соскучился по родине, мама вмешивалась, разглаживала морщинки, и мы снова становились счастливой семьей. И когда Валид Аммар говорит, что всех нас объединяла она, это, конечно, правда, но от нее очень больно. Сейчас же наша семья расползлась, как дешевая рубашка после стирки.

* * *

Амаль думает, нам с Джероном лучше всего познакомиться у них в кампусе. Я отвечаю, ладно, только если до четырех, в это время у меня смена начинается, и она начинает объяснять, как найти на территории кафе. Я не перебиваю, не говорю, что знаю в этом кампусе каждый закуток и закоулок, что в спокойные ночи мы там тренировки проводим, что я в это кафе в полной амуниции врывался, перескакивал через столы, как через баррикады, и осматривал помещение в очках ночного видения.

Я просто отвечаю:

– Лады, встретимся возле стенда с панини.

Парень вроде ничего такой. Высокий, симпатичный. Сложение, как у футболиста, а лицо круглое, детское. Никаких правонарушений за ним не числится.

Мы садимся за столик, и он говорит:

– Ты, наверно, гордишься младшей сестренкой. – Улыбается так искренне, открыто. – У нее средний балл выходит три и семь.

– За это тебе спасибо, – расцветает Амаль. Расцветает. Берет его под руку.

– Нет, – возражает он. – Это полностью твоя заслуга.

Он так уверенно это говорит, интересно, все ли он о ней знает? В курсе ли, например, что в семнадцать она воровала рецепты на наркотические препараты? Что в девятнадцать сбежала из дома, или, как копы сказали моему отцу, «съехала»? Что однажды она совсем голову потеряла и кончилось все абортом, о чем наш отец не знает и никогда не узнает? Я в тот год как раз академию окончил, а кольцо, как все выпускники, купить не смог, потому что отдал четыреста долларов, чтобы ее вычистили. Он про все это в курсе? Это же харам, любой араб бы плюясь убежал прочь.

В общем, мы едим и болтаем. Джерон рассказывает, что он на последнем курсе, изучает – и вот тут у меня глаза на лоб лезут – классическую музыку.

Я, блин, просто не знаю, что и сказать. Взрослый человек выбрасывает уйму денег, чтобы изучать оперу и всякую подобную хрень? В общем, я просто киваю, но он смекает, что к чему.

– По-твоему, это странно? – спрашивает этак интеллигентно.

– Учиться на мастера классической музыки? Ну, тебе жить.

Слава богу, у Амаль оценки хорошие, этот-то явно на пропитание не заработает.

– Никто не ценит изящные искусства, – вздыхает он. – В этом трагедия нашей жизни.

– А то, – бормочу я.

А сам думаю: «Да ты вообще знаешь, что такое трагедия? Трагедия – это двойное убийство. Или убийство с последующим самоубийством. Или авария на 695-й трассе с детьми в машине. Вот это трагедия, а не Бах с Моцартом, которых крутят на вечно нуждающихся в деньгах радиостанциях».

– Просто не думал, что ты занимаешься классической музыкой.

– Это потому что я черный? – начинает заводиться он. – Думал, я в баскетбол играю?

Я окидываю его взглядом – симпатичное лицо, длинный нос, большие карие глаза. Амаль, кажется, сейчас в обморок хлопнется.

А меня смех разбирает.

– Черт. – Аж дышать тяжело. – Черт. Ты говоришь, что изучаешь классическую музыку. И что никто не ценит искусство. А сам хоть знаешь, что за искусство я вижу на работе? Друг мой, мне приходится фоткать размазанные по стенам мозги. Вот мое искусство.

– Ладно, ладно, я понял, – качает он головой.

Амаль нервно хихикает, и я на секунду, всего на секунду, жалею, что нет в ней маминой силы духа.

* * *

Две недели спустя снова поступает вызов с Таунтон-авеню. На этот раз у женщины разбито лицо и сломан нос – она дышит ртом, так что я сразу все понимаю. Отодвинув ее в сторону, я ищу мальчика, зову его по имени – он плачет на кухне. Пацан не пострадал, но я злой как черт, папашу ловлю, когда тот пытается удрать через окно спальни, и защелкиваю на нем наручники.

Привычной скороговоркой:

– …Может быть использовано против вас…

– Эй! Полегче!

Я заваливаю его на кровать лицом вниз, по лбу у него пот течет.

– Заткнись!.. В суде…

– Вот сука! Сука, на хрена она копов вызвала? Сука паршивая!

Оттарабанив бодягу про права, сообщаю ему, что нас вызвал ребенок. Он поверить не может.

– Их в школе этому учат, – объясняю я. – Звонить в 911 в случае опасности.

– Да я пальцем его не трогал!

– Ага, только мать его избил до полусмерти.

Я вздергиваю его на ноги и тут же получаю смачный плевок в лицо.

Вот ублюдок!

Умывшись у них в ванной, выволакиваю его на улицу.

– Хочешь, я его усажу? – ухмыляется мой напарник.

– Не, все норм, – уверяю я, держа этого урода за шею сзади, а потом со всей дури бью его башкой о крышу машины. – Ой, прости. Что-то в глаз попало.

Запихнув отморозка в автомобиль, разговариваю с водителем скорой. Он говорит, леди они забирают в больницу, но она просит отвезти сына к ее матери.

– Вот, адрес тут записала.

– Передай, я все сделаю.

Пацан всю дорогу молчит на заднем сиденье, ни слова не произносит. Бабушка его живет в тихом Тоусоне, в симпатичном голубом домике с большой террасой. Но прежде чем отвести мальчишку к ней, я опускаюсь на корточки и объясняю ему, что он правильно поступил.

– Я боялся, что он ее убьет, – тихонько говорит он.

– Жаль, что тебе пришлось такое увидеть. Это очень страшно.

– Я думал, он и меня убьет.

Тут выбегает бабушка, седая и более ласковая версия матери, подхватывает мальца на руки и делает все, что всегда делают мамочки: обнимает его, утешает, целует. Какое облегчение, такие вещи – единственное в моей работе, с чем мне сложно справиться в одиночку.

* * *

За свой социальный проект Амаль получает пятерку, она там и про меня какую-то восторженную чушь написала. Я и половины не понимаю из того, что она говорит, термины какие-то странные, но мне приятно слышать, что «детектив ас-Саламе уверенно вошел в дом и спас женщину и ребенка от агрессивного мужчины. Офицеры полиции каждый день по долгу службы совершают героические поступки».

Вечером ко мне приходит Мишель смотреть «Закон и порядок».

– Как мило, что мы наконец-то встретились.

Она всегда так язвит, когда я долго ее избегаю, а что мне делать? Она классная, но хочет замуж и все такое. А я не хочу жениться. Она часто в шутку говорит всем, что работает моей любовницей на полставки, как Стиви Уандер пел в той старой песне. А сама отлично знает, что я тот период в творчестве Стиви Уандера терпеть не могу. А еще терпеть не могу, что она всем направо и налево рассказывает о наших отношениях.

Мишель ходит по маленькой кухне моего таунхауса, берет загорелыми руками тарелки, вытаскивает пиццу из духовки, сует пиво в холодильник. А все, что на полке стоит, сдвигает в сторону.

– Что это? – На стойку шлепается закрытый полиэтиленовый пакет.

Ведет себя как хозяйка. Вот это я больше всего терпеть не могу.

– Тетя дала мне с собой. Не забудь обратно положить.

Это куриная грудка с чесноком Надии, она специально расфасовала по три кусочка в каждый пакет, чтобы можно было порционно на обед разогревать.

– Ох, – стонет Мишель.

Я не спрашиваю, в чем дело, а то она скажет, что мне нужна жена. Сама-то она отлично готовит. Все три года, что мы вместе, она на мой день рождения жарит цыпленка в соусе марсала, и я так объедаюсь, что потом не могу с ней заниматься сексом. На это она тоже вечно жалуется. Нет, она правда клевая. Я смотрю, как она проверяет, разогрелась ли пицца, и вдруг понимаю, что она давно уже мне ничего не готовила, только полуфабрикаты таскает – видно, за что-то меня наказывает.

Не стану ничего говорить. Пару недель назад обмолвился, что скучаю по ее кулинарным талантам, а она в ответ, домработницу, мол, найми. Как же, стану я тратиться на чужую стряпню при моей-то зарплате.

Я включаю телевизор, протираю журнальный столик – я на нем пистолет чистил, а теперь перекладываю его на стойку и достаю из посудомойки тарелки.

– Скоро начнется, – говорю я Мишель.

Она стоит у духовки с тряпкой вместо прихватки в руке и ждет, глядя в пол.

– Долго там еще? – спрашиваю.

Она оборачивается, заправляет черные волосы за ухо, смотрит на меня своими голубыми глазами, и я понимаю, что первую серию мы пропустим. Ну что за жесть, это мой единственный свободный вечер за неделю.

Понеслась. Она делает вдох. Потом с шумом выдыхает. И дрожащим голосом произносит:

– Меня вчера пригласили на девичник к Денис. Все едут на выходные в «Оушен-Сити».

– Серьезно? Хорошо вам повеселиться.

– Марк, по-твоему, Денис секси? – спрашивает она.

– Что? Да черта с два, – искренне отвечаю я. – Она же тощая, как… как ножка стола.

Хочу добавить, что ее дважды за пьяное вождение забирали. А в пьяной бабе ничего сексуального нет.

– А я, по-твоему, привлекательная? – Вот, снова голос дрожит. Приехали.

– Ну… Мишель…

– Нет, правда! – Она бросает тряпку на стойку и крутится вокруг своей оси, раскинув руки. – Посмотри, мне тридцать шесть. Ты все еще считаешь меня привлекательной?

– Ты прекрасна, – честно отвечаю я. У нее великолепные формы, груди, которые так удобно ложатся в ладонь. Пухлые губы, большие глаза. Я встаю и пытаюсь обнять ее за талию, но она отпихивает меня и отпрыгивает в сторону. – Что случилось?

– Парень Денис сделал ей предложение через восемь месяцев. А я три года жду, пока ты разродишься, Марк! – Голос ее срывается, на глазах выступают слезы. – Нет, правда, какого хрена?

Я стою и молчу, как идиот, потому что сказать мне нечего.

– Нам весело вместе, у нас похожие вкусы, секс замечательный… – Она вдруг замолкает и пораженно спрашивает: – Тебе ведь нравится заниматься со мной сексом?

– Еще бы.

И вдруг меня осеняет, что в последнее время единственное, что мне нравится в наших отношениях, – это заниматься с ней сексом. Ужасное чувство, словно я извращенец какой-то или озабоченный, но это правда.

– Но что тогда? – кричит она, рыдая. – Что тогда? Что?

По телику звучит мелодия заставки, значит, сцену перед титрами мы уже пропустили. Теперь я злюсь, ведь этой мой любимый вид отдыха – стебаться над актерами, которые из рук вон плохо изображают полицейских. Всегда говорю:

– Улики так не хватают.

Или:

– Судья не имеет права выносить такой приговор.

И вот теперь мне всего этого не видать, я бешусь, а еще мне стыдно, я вдруг понял, что встречался с Мишель примерно на год дольше, чем должен был.

– Мы уже это обсуждали, я не готов жениться, – отвечаю я. – Ты дважды от меня из-за этого уходила.

– Но возвращалась же.